Мы, мальчики, помогали как умели, но все доставалось нам с большим трудом. Повсюду, где появлялась работа, находилось десять желающих на одно место. Такой безработицы еще никогда не было. После хороших времен наступил полный упадок. Но и хорошие времена были порождены несчастьем — величайшей войной, какую видел мир.
— Нам необходима еще одна война, — рассуждал отец, — еще более жестокая и кровопролитная, чем в семидесятом — семьдесят первом годах.
— О нет! Ради бога, не говори так! — воскликнула мать.
— Что, страшно стало? Думаешь, заведенный в мире порядок станет считаться с такими бедняками, как мы? Кто уже отведал крови, тому покажется мало гнать из нас пот.
С отцом произошла резкая перемена. Он большей частью сидел дома, а нам позволял делать почти все, что мы хотели. Его прежняя строгость исчезла. В нем как бы что-то сломалось оттого, что он был вынужден жить без работы, на содержании у жены и детей. Читать он не любил, а свои расчеты и планы сжег. Мать одобрила его поступок.
— Ну, теперь я серьезно решил пойти в муниципалитет и записать нас на пособие по бедности, -— говорил отец каждый день.
Мать умоляла его подождать еще немного.
— Этого позора я не переживу!—возражала она.— Вот увидишь, я найду работу, и мы сможем продержаться. А потом, наверное, опять наступят «хорошие времена».
Отец горько смеялся.
— Позор, говоришь? Но разве такие люди, как мы, могут позволить себе рассуждать о позоре? Я не вижу в этом никакого позора. Мы можем потребовать, чтобы нас содержали, раз они не хотят позаботиться о работе для бедняков. Ведь крестьянин должен кормить свою скотину, когда она временно не приносит ему пользы. Сегодня после обеда я пойду туда. Ты можешь оставить с маленькой Анной одного из мальчиков.
Мать заплакала.
Отец вернулся вечером. Он нетвердо держался на ногах, был молчалив и тотчас же лег спать. На следующее утро он тоже молчал, как обычно после выпивки., Матери пришлось допытываться, где он был накануне.
В муниципалитете отцу никакого пособия не обещали, но все же он ушел оттуда не с пустыми руками. Его спросили, не хочет ли он вернуться со своим семейством на родину, на остров Борнхольм. В то время все муниципалитеты Дании с помощью всевозможных уловок старались избавиться от безработных. Копенгагенский муниципалитет решил оплачивать дорожные расходы всем семьям, которые приехали из провинции и соглашались вернуться обратно.
— Это не будет считаться пособием по бедности,— сказал отец. — Они заплатят также и за провоз имущества. Вот и выход из положения — выберемся наконец отсюда.
Заговорив об этом, отец оживился. Он и раньше вслух мечтал о том, как вернется на Борнхольм и пробьет себе там дорогу. Мне думается, в его воображении рисовалась возможность начать на родине новую жизнь.
Мать также ничего не имела против того, чтобы уехать из Копенгагена, из этого «голодного города», как она говорила, и перебраться на родину отца, которая представлялась ей какой-то сказочной страной., Сама она никогда не бывала на Борнхольме, но по рассказам отца у нее составилось впечатление, что это край молочных рек и кисельных берегов, где все можно получить в изобилии и почти даром.
У нас с братом были еще более фантастические представления об этом скалистом острове, где отец прожил свое детство и юность. Каким бедным казался нам наш тесный мирок, когда отец начинал рассказывать о своем детстве, о том, как он был пастухом, боролся с дикими быками и убивал гадюк, о взрывных работах среди скал, о поездках по морю на лодке. Вот где были настоящие подвиги! На фоне их наши собственные приключения казались жалкими шалостями. Мы ничего не имели против того, чтобы переехать на Борнхольм, избавиться от работы и надоевшей школы.
В школе появилось новое слово: «купанье». Преподавание гимнастики предполагалось расширить, включив в него плавание. Об этом все время шли разговоры, и нам, мальчикам, было над чем призадуматься. Обучение плаванию было тогда в диковинку. Большинство из нас, пожалуй, никогда по-настоящему и не купалось. Мы бегали около прудов, называвшихся «Очки Хольгера Датского», и окунали головы в воду, пролезая под ивовый плетень, окружавший озера. Самые отчаянные из нас снимали штаны и бродили по пруду Студемаркен, в воде по самый пупок. Это были наши герои, они казались нам настоящими головорезами. А теперь мы будем плавать, как настоящие моряки, которые кидаются за борт и нередко тонут. Плавать там, где не достанешь дна, может быть у самого острова «Три короны»!
О нет, только не там. А ну-ка, отгадай загадку! Далеко, на дне Эресунна, лежат три кроны — девять серебряных марок; они прекрасно видны, и туда можно доплыть, но там не нащупаешь дна.
Нет, не время было острить насчет «Трех корон» и трех крон. Вскоре мы узнали, что «людоед» служил на острове «Три короны». Он, наверное, потопил там немало солдат, думали мы.
В те времена с купанием еще связывались некоторые суеверия. Вода могла попасть в уши или глаза, если их не закрыв. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что ты мог проглотить «душу» воды. Тогда начиналась рвота, и если хорошенько не освободиться от этой «души», то со временем появлялась вода в голове или в теле. Не удивительно, что в нашем мирке поднялась тревога. Кому же охота стать идиотом или нажить себе водянку из-за какого-то паршивого сержанта!
Однажды во время урока гимнастики «людоед» неожиданно вынул свисток и пронзительно засвистел.
— Сейчас я скажу вам кое-что, — произнес он, когда наступила тишина, и сощурился, как будто от солнца. — Могу вас порадовать. В субботу мы все пойдем купаться. Ну, кричите «ура»! — Никто не проронил ни звука. — Вот как?! Вы совсем не в восторге от того, что пойдете купаться, — продолжал он, расплываясь в улыбке. — А я-то радовался за вас! -Ох, и окуну же я вас, ангелочков, в благодарность за то, что вы так хорошо ко мне относитесь! Пожалуй, возьму и утоплю вас всех, как котят. Тогда вы попадете прямо к богу на небо.
Он стоял, потирая руки, и смеялся. Он любил пугать нас. Никто не сомневался, что каждое его слово было сказано всерьез.
Затем наступила неделя, которая по праву могла быть названа «тихой». Не устраивалось никаких заговоров, мальчики ходили мрачные, как приговоренные к смерти, — мы все потеряли голову,
В субботу мы не собрались, как обычно, в гимнастическом зале, а построились на школьном дворе. Ряды наши сильно поредели: около половины мальчиков или сказались больными, или просто удрали из школы. Сержант потирал руки.
— Есть люди, которые предпочитают прятаться дома, — сказал он. — Ну, да наступит и их черед. Зато я основательно выкупаю сегодня всех остальных.
Он был в превосходном настроении и сыпал остротами, выстраивая нас по двое в длинную шеренгу. Он заставил нас промаршировать через ворота и завернуть на площадь. Мы шагали по мостовой, сам же он шел по правому тротуару, лихо размахивая палкой, н командовал:
— Раз-два, раз-два! Шагом, черти! В ногу, черти! Раз-два, раз-два!
Его глаза блестели; усы, словно две светлые щетки, стояли торчком. Он весь сиял и был похож на факел во время праздничного шествия.
Около ратуши сбежал еще один мальчик. Мгновение — и он скрылся в воротах. Сержант прорычал «стой!» и оглянулся, как будто хотел погнаться за ним, но, очевидно, побоялся, что разбегутся и остальные, прежде чем он вернется назад. Неожиданно сержант закричал:
— Вперед, шагом марш! Теперь он больше уже не веселился. И вдруг... исчез еще один мальчик, за ним другой.
Сержант ругался, кричал хриплым голосом. Мы проходили мимо школы на Блегдамсвей. Мальчишки висели на заборе и показывали нам языки. Всех так и подмывало ответить им, но страх терзал нас и делал безразличными ко всему. Мы продолжали шагать по пыли, точно колонна арестантов. Только мой брат решился ответить; он угрожающе приставил к лицу сжатый кулак, когда мы маршировали мимо наших смертельных врагов. Но сегодня и его храбрости хватило ненадолго. Он шел несколько впереди меня, и я увидел, что он что-то затевает. «Сейчас он удерет», — заключил я. И когда мы проходили мимо старой литейной, он не выдержал: одним прыжком он отделился от рядов, побежал к мастерской и скрылся среди железного лома. В тот же миг какая-то искра сверкнула в моей бестолковой голове. Весь дрожа, я поднял руку. Сержант кивком головы подозвал меня к себе на тротуар.
— Это мой брат удрал, — сказал я. — Хотите, я приведу его обратно?
— Конечно! Приведи его, черт возьми! — закричал «людоед». — Схвати его и притащи живого или мертвого, олух!
Я легко нашел Георга среди ржавых паровых котлов на площадке, которая была нам хорошо знакома. Мы побежали прямо к озерам и долго бродили рука об руку по городу. Домой идти в это время дня мы не решились.
— Теперь нам достанется! — сказал брат, когда мы перешли через мост Фреденсбро и почувствовали себя в безопасности. — Ой-ой-ой, и как еще достанется! «Людоед» больно бьет, он привык дубасить своих солдат.
На это я не обратил никакого внимания. Я сосредоточился на одном: как спастись, что сделать, чтобы меня не утопил ужасный сержант? Выхода как будто не было. Этот вопрос, как и все роковые вопросы, оставался неразрешенным.
На следующий день во время перемены во дворе неожиданно появился сержант. На его лице было довольное выражение, пока он ходил вокруг, высматривая преступников и отмечая их в списке. Он разыскивал беглецов и, когда их набралась целая куча, отвел в сторону и велел построиться. Учителя, стоявшие на лестнице, смеялись.
Я спрятался от «людоеда» за большим деревом, но «Толстяк Массен» увидел меня с лестницы и сделал ему знак. И вдруг «людоед» появился передо мной.
— Куда ты исчез в субботу? — спросил он, а затем поднял меня за шиворот в воздух, как котенка, и понес к остальным. — Ведь ты должен был привести брата!
— Я удрал, — тихо пробормотал я: в это мгновение я не мог придумать никакой отговорки.
— Ну, ты по крайней мере хоть честен! — сказал он и опустил меня на землю. Он смотрел на кучку беглецов.— Вам, собственно, не мешало бы всыпать хорошенько по одному месту, — закричал он, весело и многообещающе посмотрев на нас, — но теперь придется подождать до субботы: сегодня мне некогда! И боже вас упаси, если кто не явится в субботу! — крикнул он, уходя.
— Ну, больше он меня не увидит, — пробормотал мой брат. — Пусть так и зарубит себе на носу! Ты тоже дураком будешь, если придешь. Плюнь на него! Ты ничем не рискуешь, ведь мы скоро уедем.
Вот каков был Георг, уже и тогда он не колебался делать долги, ни на минуту не думая о том, как будет за них расплачиваться. Я же, наоборот, от природы был наделен злосчастной потребностью расплачиваться, не дожидаясь, пока с меня спросят. Поэтому я не последовал совету брата и явился на следующее купание. На этот раз я не раскаялся в том, что положился на свой собственный рассудок, хотя обычно житейская мудрость брата оказывалась более состоятельной, чем моя: тому, кто делает долги, редко приходится расплачиваться самому.
В следующую субботу мы без особого урона достигли солдатских купален. Мальчики долго раздевались, хотя надето на них было не очень-то много. Один жаловался на одно, другой на другое, уверяя, что ему нельзя купаться. Сержант живо расправился с ними.
— Ну, а у тебя что болит? — спросил он меня ласково, склонив набок голову.
— У меня грыжа, — жалобным тоном ответил я; я слышал, что грыжа освобождает от купания.
— Мы наденем тебе бандаж, — сказал он и обвязал меня вокруг пояса длинной веревкой. И вдруг я полетел в бассейн. Сердце мое остановилось. Светлая вода, небо — все слилось надо мной в золотисто-зеленом сиянии. Свет и нежные струи окутывали меня. Мне казалось, что я брежу. Я ощущал такую легкость, какой на знал никогда раньше. Выйдя из бассейна, я весь преобразился, страх перед водой исчез, уступив место чувству полной уверенности. Я опять бросился в воду, совсем не подумав о том, что сержант снял с меня веревку. Он зарычал и бросился вслед за мной.
— Экая водяная крыса! — сказал он и плюнул.— Собственно говоря, тебе следовало бы хорошенько всыпать!
Смеясь, он дал мне сильный шлепок, и на этот раз смех его был искренним.
Со страхом перед купанием было навсегда покончено. С тех пор я сам стремился к воде и действительно стал как бы водяной крысой. По временам мне за это попадало, но зато я отделался от золотухи. Мне больше не надо было пить морскую воду.
Лето подходило к концу, а наш переезд на Борнхольм все еще откладывался. Отец остановил свои выбор на маленьком городке Нексе, где жил его школьный товарищ, с которым он иногда переписывался. Этот друг детства, — теперь он был столяром,— присмотрел для нас квартиру и разузнал о работе для отца. Все как будто было в порядке, только о деньгах, обещанных муниципалитетом, все еще не было ни слуху ни духу. Но наконец в сентябре и этот вопрос уладился. Мать сняла картины и уложила их между двумя матрацами. Все было упаковано, погружено на большую телегу и отвезено на пароход. Мы бродили по пустым комнатам и от нетерпения не могли найти себе места. Отец отправился к дяде Оттербергу по какому-то делу, а мать ходила со всеми прощаться. Мы, дети, ни с кем не прощались и ничуть не горевали, только с нетерпением ждали отъезда туда, где нас ожидало столько нового. Извозчик с Олуфсвей, которому мать часто помогала по
хозяйству, предложил отвезти нас на своей пролетке, и к вечеру мы уже ехали к Госпитальной набережной, где стоял борнхольмский пароход.
Целая полоса жизни осталась уже позади, а ведь мне было всего восемь лет!
Вспоминая эти годы, я часто потом думал, как много я успел пережить за эти восемь лет и каким в то же время я остался наивным. Мне приходилось тяжко работать, я многое усвоил, многое испытал, должен был со многим соприкоснуться. Но мое сознание не было ни изуродовано, ни испорчено и не утратило своей детской чистоты. Я оставался таким же ребенком, каким мне и следовало быть.
Возможно, в то время люди не были такими, как теперь, возможно, они не очень любили детей или просто не умели выражать своих чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22