нельзя, чтобы внешний мир беспрепятственно оказывал на тебя воздействие. Замкнись в себе и решай, что для тебя приемлемо. Желая быть откровенным, нельзя говорить все, что думаешь и чувствуешь, нельзя называть вещи своими именами. Попробуй сказать отцу: «Почему ты никогда не скажешь спасибо за обед?» — сейчас же получишь подзатыльник. Даже матери не нравится, когда говорят прямо. Нужно выбирать окольные пути, иногда говорить совсем не то, что думаешь. Общаться с людьми — это все равно что стрелять в цель: требуется большой навык, чтобы попасть в самую середку мишени. Но в «Рейне» по крайней мере выскакивает обезьянка, кланяется и благодарит, и мы с братом каждое воскресенье часами стоим и ждем, пока из-за мишени покажется обезьяна и снимет цилиндр — в знак благодарности за то, что ей попали в самое сердце.
К счастью, из трудных положений в жизни всегда есть два выхода. Невозможно быть веселым все время, но можно приучить себя казаться веселым. Точно так же нет необходимости быть действительно набожным, достаточно лишь сложить руки для молитвы. И мне удавалось казаться веселым, когда сердце было полно страха, даже когда мне грозила порка. Мало того: я научился— правда, довольно поздно — выдавать себя за оптимиста. Людям необходим оптимизм, и они радуются когда видят его в других.
Можно ли удивляться тому, что все события детства запоминаются так ясно, как будто они произошли только вчера? Ребенку все кажется необыкновенно ярким, он воспринимает сердцем, разум его еще совершенно чист и нетронут, — поэтому всякое впечатление детства оставляет след, иногда неизгладимый.
Конечно, память сохраняет только наиболее существенное, или, вернее — именно то, что было существенным тогда. Теперь, когда вспоминаешь, многое кажется пустяками, а в детстве это представлялось значительным. Душа ребенка имеет собственные законы развития, совершенно иные, чем у взрослых.
Теперь я уже достаточно подрос и понимаю, что такое воспитание: это стремление взрослых из каких-либо соображений, — по привычке или ради удобства, — заставить ребенка сделать что-нибудь. Все поучения старших вызывают во мне только досаду, — я замыкаюсь в себе, становлюсь глухим к их речам, не обращаю на них никакого внимания. Труднее противиться таким непосредственным способам воспитания, как порка. Большинство родителей, особенно отцы, воображают, что они являются своего рода верховной властью, когда наказывают своих детей, то есть секут их. Тот, кто воспитывает, всегда прибегает к лицемерию. Об отцах в особенности с полным правом можно сказать, что по большей части их заботы о будущности ребенка, обо всем его поведении, когда он вырастет, есть лицемерие, попытка втереть очки окружающим, а иногда и «высшим силам», представить себя в более выгодном свете.
Отец особенно настойчиво говорил о «воспитании» главным образом в тех случаях, когда его собственные поступки бывали далеко не безупречны. Он часто повторял: «Если человек ничего не в состоянии дать своим детям, то по крайней мере он должен хорошо воспитать их. Во всяком случае, им не придется жаловаться на плохое воспитание».
Это звучало довольно двусмысленно. То состояние, в котором он обычно находился, когда в нем просыпался воспитатель, могло вызвать и смех и слезы.
Под «воспитанием» отец понимал порку, холодно рассчитанные удары розги, сопровождаемые уговорами и поучениями. Когда отец приходил в ярость, он бил вслепую — по голове, по чему попало. Это причиняло нам боль, но не вызывало злобы. Человек выходит из себя и тогда начинает драться, — это может случиться с каждым, и в таких случаях мы легко прощали отцу. Но один вид отца, когда он с холодной жестокостью порол нас, вызывал ненависть и жажду мести.
Когда отец бывал пьян, мать говорила, что он «одурел»,— именно тогда он начинал разыгрывать роль главы семейства и кормильца. Он садился на диван и устраивал «судный день». Начиналось обычно с того, что отец произносил речь об ответственности и долге и при этом вспоминал наши старые грехи, которые мы считали давно забытыми, поскольку уже понесли за них наказание, и всякое напоминание об этом считали вопиющей несправедливостью. Выискивал он и новые проступки, разглагольствуя до тех пор, пока не удавалось к чему-нибудь придраться. Тогда мы подвергались перекрестному допросу, ибо в каждом отце отчасти сидит следователь, нередко даже своего рода инквизитор. Наконец на сцену появлялись розги. Движения руки, которой отец отвешивал удары, вызывали в нас ненависть и возмущение. Бывали минуты, когда мы хотели, чтобы с отцом приключилось несчастье.
Отец раз навсегда вбил себе в голову, что и я и брат ужасно испорчены, и торжественно заявлял, что его «тяжкий отцовский долг» — вернуть нас на путь истинный, С выражением смертельной сгорби, — такое выражение считают необходимым даже трезвые отцы, — он брался за розги и выполнял свой «тяжкий отцовский долг»; все это вызывало во мне презрение, почти заглушавшее боль. После порки отец обыкновенно тотчас уходил спать. Однажды вечером Георг, которого отец только что высек, плюнул на горячую печку и сказал:
— Вот свинья!
Отец едва успел закрыть за собой дверь. Восклицание брата было, несомненно, рассчитано на то, что отец его услышит. Георг так возмутился, что ему было совершенно безразлично, какие кары могут постичь его, он хотел лишь уколоть отца. Слышал ли отец его возглас? Он задержался немного за притворенной дверью, потом плотно закрыл ее, а мать глубоко и облегченно вздохнула. Она ничего не сказала брату, и я был очень благодарен ей за то, что она не стала, исходя из ложного понимания своего долга, читать нам нравоучения.
Однажды и во мне, малыше, проснулся дух протеста.
— За что ты бьешь меня? — спросил я с ревом, когда отец несправедливо меня наказал.
Отец опустил руку, — он был поражен моей смелостью.
— За что я бью тебя? Ты спрашиваешь, за что я тебя секу?
Вопрос застал его врасплох. Но вот он придумал ответ и с озабоченным видом покачал головой:
— Меня пороли родители, когда я был мальчишкой, и я буду пороть вас. Детей нужно воспитывать — это всякому ясно!
Он покачивал головой и размахивал розгой.
Все же он чувствовал себя не совсем уверенно и никак не мог снова приняться за порку. Я понял это и решил добиться победы, хотя все еще лежал поперек стула.
— Я ведь ничего не сделал! — сказал я с тем глубоким возмущением, которое появляется у детей, когда с ними поступают несправедливо.
— «Ничего не сделал, ничего не сделал!» Хе! Ну так это будет за все те разы, когда ты провинился и не получил наказания. Порка никогда не помешает.
— Да, есть люди, которые думают, что лучше бить других, чем самим быть битыми, — вставила мать, которая возилась у окна с горшками герани. Голос ее дрожал.
Отец поднял меня и поставил на пол.
— Мать думает, что мне самому иногда не мешало бы всыпать хорошенько, — улыбаясь, сказал он. — Но что же делать, если нет человека, который мог бы высечь меня?
Я вздрогнул от удивления. Неужели отец сильнее всех?
Но упорство и горечь снова овладели мною. Я чувствовал потребность унизить отца, может быть даже пригрозить ему.
— А бог может, он гораздо сильнее тебя, — заявил я. Отец притих и задумался, выражение его лица сразу изменилось. Наконец он засмеялся и, кивнув головой, сказал:
— Вот это ты правильно сказал! Пожалуй, за это тебе стоит дать пять эре! — И он вынул шведский замшевый кошелек с молнией.
Теория эволюции, когда-то потрясавшая умы, теперь служит тормозом для развития. Согласно этой теории развитие должно представлять собой незаметный, крайне медленный процесс, состоящий из бесконечно большого числа малых шагов вперед. Эта теория была в значительной мере усвоена и рабочим движением., Но к миру ребенка она совершенно не применима. Каждой новой ступени развития ребенка предшествует продолжительное собирание сил, зарядка, а затем следует, так сказать, взрыв, скачок вперед. Все, у кого есть дети, знают эти периоды подготовки, кажущегося затишья, когда ребенок словно останавливается в своем развитии. Это продолжается до тех пор, пока ребенок неожиданно не начинает обнаруживать совершенно новые качества и перескакивает в своем развитии сразу на целые месяцы, а иногда и на полгода вперед. Я точно могу установить моменты, когда во мне все разом обновлялось. Всякое развитие, несомненно, происходит именно таким образом — не в виде плавного течения, но скачками, если оно когда-нибудь будет найдено — окажется динамической силой удивительного революционного свойства.
Вместе с умением ориентироваться в настоящем у меня теперь появилось и представление о будущем. Я уже могу не только разбираться в явлениях, но и по собственному желанию определять день своего знакомства с ними. Время теперь уже не разделяется на долгие, неопределенные периоды, связанные в воспоминании со светом и мраком, с представлением о том, что в комнате топится печка или на улице еще светло, когда мы ложимся спать. В году оказалось ужасно много дней, и каждый из них может быть наполнен хорошим или плохим содержанием. С понятием «завтра» я был уже давно знаком. Постепенно в нем стало заключаться все, что мне было обещано и чего мне очень хотелось, но что никогда не исполнялось. На следующий день снова говорилось «завтра», и так без конца. Обещанное «завтра» никогда не наступало. А теперь я знал, что дни идут в точной последовательности, так что обманывать меня уже больше не удавалось. Этот порядок в чередовании суток помогал ребенку удовлетворить свою жажду справедливости.
Я научился также разбираться в поступках людей. Взрослые оказались не безгрешными и не всезнающими. Они могли допускать несправедливость по отношению ко мне, но зато и я мог, совершив дурной поступок, с успехом разыграть из себя невинного. Я стал различать определенные соотношения и границы и во внешнем мире. Он вполне естественно разделялся на уже знакомое мне и пока еще неизвестное, но доступное изучению. Мир не представлял собой какой-то пропасти, способной поглотить маленького мальчика. Задача заключалась только в том, чтобы выбраться на привычную дорогу. Все те места в городе и окрестностях, с которыми я был знаком до сих пор, мы посещали вдвоем с братом. Теперь я отправлялся делать новые открытия самостоятельно. Мой страх перед неизвестным довольно скоро превратился в таинственное влечение к нему, и я начал бродить повсюду.
Матери не нравилось, что я далеко ухожу от дома, и она как могла следила за мной, но я все же убегал от нее, стараясь попасть главным образом в центр города. Когда же я возвращался домой, немного смущенный и совершенно преобразившийся, она огорченно говорила:
— Благодари бога, что отец еще не вернулся, а то тебе порядком досталось бы!
Отец, как и мать, считали наше стремление бродить по городу и его окрестностям пороком, подобающим только подонкам общества. Случалось, что я забирался слишком далеко от дома или долго не мог найти дороги назад и возвращался уже после прихода отца. Тогда предстояла порка. Но и в этом отношении во мне произошла перемена: я перестал бояться розги. Это случилось в одно воскресенье и было столь же внезапно, сколь и необъяснимо.
По другую сторону улицы Страндвей, как раз напротив нашего квартала, находились большие сады, принадлежавшие садовнику Лэве. Густая терновая изгородь скрывала их. Мы спускались в канаву, тянувшуюся вдоль изгороди, и делали вид, будто собираем одуванчики. В высокую траву можно было погрузиться, как в воду, нырнуть под изгородь и появиться уже на другой стороне, в волшебном мире зеленого полумрака. Там густой стеной стояли яблони, закрывая небо; воздух казался золотисто-зеленым, жужжали насекомые, а вдалеке сквозь стволы виднелся освещенный солнцем деревянный домик со ставнями и соломенной крышей. Вокруг домика ходил старик и поливал кусты роз. Он был без пиджака, а глаза его прикрывал зеленый козырек. Старик курил трубку. У дверей лежал, греясь на солнце, большой сенбернар. Риск был немалый, но желание полакомиться фруктами пересиливало страх. Нам, мальчикам, изредка перепадала горсточка полусгнивших ягод, не годных на продажу; яблоки же были бы для нас совершенно неизведанным наслаждением, если бы мы не прорывались через многочисленные изгороди, поставленные обществом, и не присваивали бы себе самовольно свою долю.
Когда мне было уже восемь лет, мы переехали на Борнхольм, а там фрукты, как и многое другое, были гораздо доступнее.
У лавочника удавалось стянуть не больше одного яблока, и то лишь в том счастливом случае, когда он выходил за чем-нибудь в другое помещение.
А здесь над самыми нашими головами тысячами висели чудесные фрукты, золотистые и соблазнительно румяные. В траве, похожей на зеленое стекло, поблескивая на солнце, лежали яблоки. Нужно было моментально наполнить ими шапку и броситься наутек. Но легко говорить это теперь, столько лет спустя. Тогда от одного взгляда на фрукты текли слюнки. Впившись зубами в такое яблоко, я забыл обо всем на свете., И вдруг лай собаки и ее тяжелое дыхание заставили меня очнуться. Каким-то чудесным образом я выбрался на дорогу невредимый, но с порванными штанами.
Это были мои праздничные штаны. И время обеда уже давно прошло: часы, висевшие на углу Олуфсвей, показывали половину первого. Я заплакал, а брат сухо сказал:
— Погоди уж реветь, пока не вернемся домой. Если будешь выть все время, пока меня будут сечь, то тебя, плаксу, пожалуй, и не тронут.
Он говорил это с некоторым презрением, но мне показалось, что он готов принять всю вину на себя.
И вот мы добрались до дому. Отец с матерью сидели за столом и обедали. Увы, сегодня были наши любимые блюда - суп с зеленью и мясные фрикадельки. От аромата кушаний у меня в животе заныло. Отец был мрачен, как грозовая туча. Значит, нас ждет порка! Порка! Мы не получим ни обеда, ни ужина!
Вот тут это и произошло. Я в полном отчаянии подошел к отцу и заявил:
— Ну что ж, выпори меня первым!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22