— По кочану. Раз маленький пошел, значит, большого уже не будет.
— Нет, я правду говорю. Вы мне что, не верите? — опять начал свой рассказ Склифосовский, забегая вперед и стараясь заглянуть Юму в глаза. — Он вообще оторванный, никого не боится.
— Хорошо, хорошо. — Юм сплюнул. — Посмотрим.
— К нему один на базаре подкатывал, чтобы он цену на мясо поднял. Лосина такой — смотреть страшно. Колька по дешевке торговал. Так он этого мужика чуть топором не зарубил. Когда в ментовку забрали, я с ним и познакомился.
— Ну не зарубил же, — ухмыльнулся Грузин.
— А зачем рубить? Зачем рубить? — не унимался Склифосовский. — Тот мужик плакал, как баба, на карачках от него по всему рынку бегал. Колька ведь контуженый, у него справка есть. Так что ему все по фигу. Его даже в тюрьму не посадят, если что.
— Посмотрим, — опять повторил Юм и снова посмотрел на небо. — А у него точно есть?
— А то? Сам мне намекнул. Сказал, что, если дело открою, мне может понадобиться. Обещал помочь. Точно есть, он-оттуда притащил.
— Долго еще? — Мент поморщился от боли. — До вечера хоть дотопаем?
Деревню обошли стороной, по картофельному полю. На обувь налипала вязкая мокрая земля, и ее все время приходилось стряхивать.
— Он мужик свой, — мечтательно говорил Склифосовский, стараясь не замечать раздраженных взглядов остальных. - Когда в КПЗ сидели, все время меня защищал. Прицепился было один, так он его... Вот сами увидите. Я вас с ним познакомлю.
— Лучше бы сразу полило, — вздохнул Ванечка. — На станции под козырьком переждали бы, чтоб не волочиться по этой мерзости.
— «А я родился в яме под забором!» — завыл вдруг Грузин, и у всех по коже побежали мурашки.
Может, от сырости, а может, от холодного, промозглого напряжения.
Дом стоял от деревни километрах в двух. Даже не дом, а целых три. Аккуратненький двухэтажный коттедж, сарай для техники и длинный, вросший в землю свинарник.
— Пусть Женька с ним идет, — сказал Юму Мент. — Ты не ходи, не надо.
— Ну что вы? — Склифосовский удивленно посмотрел на остальных. — Он мужик свойский. Посидим, выпьем, закусим. Сами увидите, что он...
— Да, пусть Женька идет, — согласился Юм.
Перед дверью Склифосовский долго отряхивался, прилизывал волосы, все никак не решаясь постучать. Оглянулся было назад, но там стояла Женя, загораживая путь к отступлению.
— Ну что, менжуешься? — спросила она со злой ухмылкой.
— Нет, почему? Ничего я не менжуюсь. — Он захихикал и наконец постучал.
Коля открыл сразу. Он оказался маленьким, щуплым пареньком. Только холодные, сосредоточенные глаза говорили о том, что Склифосовский совсем не врал.
— Что стоите под дождем? — спросил он, секунду посмотрев на Женю и заставив ее отвести взгляд. — Я как раз обедать собрался.
— Привет, Коля! — Склифосовский полез обниматься. — Как дела? Как жизнь, здоровье, успехи?
— Ты бы хоть представил. — Коля виновато улыбнулся, глядя на гостью.
— Ой, да, прости, прости. — Склифосовский никак не мог сдержать нервный смех и все время глупо хихикал. — Это Евгения, моя... Ну, так сказать...
— Евгения, — шагнула вперед Женя и протянула Николаю руку, ласково улыбаясь и стараясь на этот раз не отводить взгляд. — Мы работаем вместе. Много про вас слышала. Приятно познакомиться.
— И мне очень приятно. — Хозяин дома густо покраснел. — Да вы не стесняйтесь, проходите. Я вас сейчас обедом накормлю. Борщечку деревенского, а? Я такой борщ готовлю — объеденье, а не борщ.
Борщ действительно был отменный. Жирный, наваристый, со свежими овощами и сметаной. И вообще, стол был не по-холостяцки обильный. Ароматные копчености, салаты, разносолы и дорогой коньяк.
— Вот только лимонов к коньяку нет, — извинился Николай. — Так что придется огурчиками закусывать. Вы уж извините, Евгения. Знал бы, что гости будут...
— Ну что вы? Так все вкусно, так все... И это вы сами готовили? — Женя жеманно заулыбалась: --Вот что значит фермер! И это все свое? И как вы управляетесь?
Они долго сидели за столом, болтая обо всем сразу и одновременно ни о чем. Склифосовский, казалось, совсем забыл о цели визита и наслаждался едой. Так приятно было после сырой улицы оказаться в тепле, поболтать с хорошим человеком, выпить, пожрать от пуза.
— Скажите, Николай, — начала издалека Женя. — И не страшно вам тут одному?
— А чего бояться? — удивился тот. — Да и не один я. У меня вон сорок пять подчиненных в свинарнике. Почти рота, так сказать.
— И все же. — Женя под столом толкнула Скли-фосовского, который никак не мог оторваться от огромной, на всю тарелку, свиной отбивной. — А если, не дай бог, залезет кто-нибудь? Сейчас ведь времена сами знаете какие. А вокруг никого нет.
— Ну я же говорил, — вмешался Склифосовский. — Никого он не боится. Скажи, Колян.
— Это правда. — Коля пожал плечами: — Да и кто сюда полезет? Денег у меня немного, разве что свиней воровать. Так уже лазили пару раз, больше не полезут. Мне тут одному даже спокойнее, чем в городе.
— Это точно! — закивал Склифосовский. — Люди сейчас озверели просто. Страшно даже по улицам ходить.
Николай улыбнулся, разлил по рюмкам остатки коньяка, а когда все выпили, вдруг сказал:
— Ну вот что, ребята, оружия я вам не дам. Склифосовский чуть не поперхнулся и вытаращил на него удивленные глаза.
— Ты ведь за этим пришел, правда? — продолжал парень, убирая со стола. — Ну и зря.
— Да, Николай, мы пришли за этим, — вмешалась Женя, стараясь сохранять спокойствие. — А как вы догадались?
— И бросай ты ее. — Николай вздохнул: — Она тебя до добра не доведет.
— Коля, вы меня обижаете, — сказала Женя как можно спокойнее. — Нельзя же так. Только познакомились, и так сразу. Вы же меня совсем не знаете.
— А мне и не надо совсем. — Николай пожал плечами. — Некоторых людей не нужно хорошо знать. С первого раза все насквозь видно.
— И что же вам такое видно? — процедила Женя сквозь зубы.
— Вам не очень приятно будет услышать, — ответил он спокойно.
— Коль, ну ты же сам говорил, что... — подал наконец голос Склифосовский.
— Что я говорил? Говорил, что помогу, если дело откроешь. Ты что, тоже дело открыл?
— Тоже, я...
— Руки покажи, — вздохнул Николай.
— Зачем? — Склифосовский испуганно спрятал руки под стол, как будто на них было что-то написано.
— Вот видишь.
— Вы не правы, — опять вмешалась Женя, все еще пытаясь поправить положение. — Мы открыли пошивочную мастерскую. Он коммерческий директор, а я...
— А вы белошвейка. — Николай ухмыльнулся. — Сказал — не дам. И кончен разговор. Есть еще хотите?
— Нет, спасибо. — Женя встала.
— Ну тогда простите, но мне работать пора. Мог бы еще посидеть с удовольствием, но я человек занятой. Сам себе и директор, и подчиненный. И охранник. Всего хорошего.
Когда выходили из дома, Николай схватил Склифосовского за рукав, отвел в сторону и сказал тихо:
— Ты меня прости, конечно, но больше ко мне не приходи, ладно? Морду набью.
— Коля, ты что? — Склифосовский испуганно заулыбался.
— И никто пусть не приходит. Так и передай, — спокойно добавил он.
— В каком смысле?
— Ты меня понял. — Николай похлопал его по плечу: — Ну все, пока. Не могу сказать, что очень рад был тебя видеть. И послушай моего совета, займись делом. Тебе же лучше будет. Если хочешь, оставайся со мной тут. Много не обещаю, но годика через три свое хозяйство точно завести сможешь.
— Коля, ну ты же меня знаешь, — залепетал Склифосовский. — Я же...
— Все, пока...
— Ну что? — спросил Юм, когда Женя со Скли-фосовским вернулись.
— Пушки у него есть, — сказала она. — Это точно. Но он не даст. Даже за бабки.
— Юм долго молчал, ковыряя землю носком ботинка, а потом пожал плечами и сказал:
— Ну ладно. Нет так нет. Поехали обратно.
И опять посмотрел на небо.
Пока шли обратно, он подбегал то к Менту, то к Грузину и подолгу о чем-то с ними шептался. Склифу стало страшно. Вернее, даже не сейчас стало страшно, а еще там, у дома, когда Юм посмотрел на небо.
Когда вернулись на станцию, Юм сказал:
— Вы нас тут ждите, а мы с Ментом и Грузином скоро вернемся.
— Вы куда? — неуверенно поинтересовался Склифосовский, до которого только теперь начало доходить. — Он мне сразу сказал, чтоб никто не приходил. Он морду набьет...
СУДЕБНЫЕ ПРЕНИЯ
Больше всего раздражало то, что Наташа никак не могла определить, кто ей все время звонит. Наверняка ведь сидит тут, среди толпы горластых поэтов и писателей. Пришел посмотреть, как она будет вести это дело. Может, вон тот, в сером плаще и темных очках? Или тот, с газетой. Все время смотрит на нее, когда она задает вопросы свидетелям и обвиняемому. Да любой мог бы быть. Это жутко сбивало и не давало сосредоточиться.
Накануне Наташа не спала всю ночь, разрабатывая систему обвинения, как будто в зале суда будут сидеть не три заседателя, которые сделают все, что им прикажут, а двенадцать присяжных. Поэтому все должно быть убедительно и точно. Как в аптеке.
Дрыгов вел себя нагло, даже вызывающе. Все время бравировал, дерзил, поддерживаемый аплодисментами зала, как будто это не заседание суда, а какое-то шоу. Но Наташа знала, что коронный номер в этом-шоу будет у нее. Он хочет дешевой популярности — он ее получит. Только потом сам пожалеет об этом. Но потом, не сейчас.
— Что так вяло? — спросил у нее Дробышев во время перерыва, когда она пила кофе прямо из термоса. — Давай дави его, не бойся. Я сам боялся, когда первое дело вел. Чуть не провалил от страха.
— Я не провалю, — тихо, но очень уверенно сказала она.
— Хорошо бы. — Дмитрий Семенович вздохнул. — Ты, главное, скачи с пункта на пункт, не давай им копаться, а то работаешь в свои ворота. Ты же сама знаешь, что тут все зыбко. А где зыбко, там и рвется, еще классик какой-то сказал.
— Он сказал: «где тонко». — Наташа завинтила термос и положила его в сумку. — Но это не важно. Простите, мне нужно к прениям готовиться.
— А-а, ну давай, давай. — Дробышев закивал. — Сколько для него просить будешь?
— Все, что заслужил...
— ...Поэтому я прошу снять с него обвинение за отсутствием состава преступления.
Когда она сказала это, в зале наступила такая тишина, что бьшо слышно, как у адвоката очки соскользнули с носа. А потом зал взорвался аплодисментами. Растерянный Дрыгов смотрел на нее и не мог поверить своим ушам, судья отчаянно стучал по столу карандашом, а Дробышев так сверлил ее глазами, что чуть не просверлил дырку во лбу.
Но Наташе было все равно. Она набрала в легкие побольше воздуха и крикнула:
— Па-апрошу тишины! Я еще не закончила! Тишина нехотя установилась минуты через две.
— Мною проведен анализ мочи в подворотне. Сверив его результаты с анализами мочи гражданина Дрыгова, которые он сдавал три месяца назад, комиссия пришла к выводу, что это не его работа. Что же касается гражданки Тыквиной, через которую он якобы распространял порнографическую продукцию, которую сам же и изготавливал, то по этому поводу я хочу высказаться отдельно. Стихи Вадима Станиславовича нельзя квалифицировать как порнографические, поскольку в них нет даже намека на описание половых сношений. Выражения же «красный, как дерьмо» и «в Политбюро сидят члены с красными головками, как у моего дружка» заставляют задуматься скорее о дефектах цветовосприятия подсудимого. Адвокат на протяжении сегодняшнего заседания несколько раз пытался обвинить меня в том, что этот суд преследует цель наказать диссидента Дрыгова за его нежелание мириться со всем тем, что происходит в государстве. Вполне может быть. Но хотелось бы спросить у всех присутствующих, почему государство не обвинило, например, Войновича в том, что он изготавливал порнографию? Разве можно считать себя поэтом только потому, что умеешь писать в рифму о том, что государством правят одни дураки? В связи со всем вышесказанным мне кажется, что суд этот стремился не наказать диссидента Дрыгова, а сделать из Дрыгова диссидента. А вот я не хочу делать борца за справедливость из бездарного и не очень чистоплотного рифмоплета. Я закончила.
Адвокат от своей заключительной речи отказался.
Но самое удивительное началось потом, когда Наташа выходила из здания суда. К ней подскочило сразу несколько членов Союза писателей, ей долго трясли руку и горячо благодарили за то, что она не дала усадить за решетку выдающегося поэта современности.
— Он же... Он же... — Какая-то коротко стриженная экзальтированная девица никак не могла подобрать слов, теребя Наташу за рукав.
— Отпустите меня, пожалуйста, — сказала Наташа как можно спокойнее.
— Что? — не расслышала поклонница Дрыгова. — Я говорю, что он ведь такой... талантливый.
— Отпустите, а то я позову милицию. — Наташа зло дернула руку.
Девица вытаращила на нее глаза, но отпустила. Наташа сжала под мышкой сумку с документами и быстро зашагала по улице, стараясь не оглядываться.
В прокуратуре она была через сорок минут. Быстро проскользнула в свой кабинет, стараясь ни с кем не встречаться в коридоре, и сидела там до конца рабочего дня. Все тело время от времени била нервная дрожь. Наташа вздрагивала от каждого стука в дверь, от каждого телефонного звонка. Гуляева пропадала где-то и вернулась только часов в шесть, когда Наташа уже надела плащ и искала ключи от кабинета, которые сунула куда-то.
— Ну как? — спросила она. — Можно с первым делом поздравить? Сколько ему впаяли?.. А что такая перепуганная? Адвокат крутой попался?
— Я его оправдала, — тихо сказала Наташа, теребя пуговицу на плаще.
— Как это? — Женщина непонимающе улыбнулась. — Как это — оправдала?
— Так. — Наташа попыталась улыбнуться, но не получилось. — Я сняла с него обвинение.
Гуляева перестала улыбаться, посмотрела на нее пристально и вдруг сказала:
— Ну и дура...
— Поз-драв-ля-ем! — рявкнуло сразу несколько голосов, как только она открыла дверь в квартиру.
В потолок полетела пробка от шампанского, и перед носом зашелестели целлофаном цветы. Мама сразу кинулась целоваться, брат Ленька начал стаскивать с нее плащ, а Витька почему-то хлопал в ладоши.
— Ну как? Таточка, как все прошло? Тебя хвалили? — Вопросы сыпались со всех сторон. — Что начальник твой сказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41