— Ну ты че, пойдешь или нет? — Мужик кинул ему на колени две смятые пятерки. — Доктор, не томи, трубы горят, спасай.
— Я вам не доктор! — почти по слогам произнес Склифосовский и залился краской гнева.
— Как не доктор? — Мужички переглянулись и захохотали: — Ты же у нас Склифосовский!
— Сам сходи. — Он обиженно стряхнул деньги на землю и демонстративно отвернулся. — Я тебе че, в шестые нанимался — за пузырями бегать?
— Ну ла-адно, — плюгавый встал и, пошатываясь, побрел в сторону гастронома.
— Слушай, Федюн, а че он к нам вообще прицепился? — Двое оставшихся алкашей переглянулись. — Не, ты посмотри на него, какой хрен с бугра. За напитками ходить не желает, когда его доктором зовут, ему ваще не нравится. Эй, Склифосовский! Нехорошо.
Склифосовский не ответил. Только смачно сплюнул на асфальт и поскреб всей пятерней небритую физиономию. Хотел встать и уйти от них, но вспомнил, что вчера пропил последние деньги, что опять придется ночевать где-нибудь на чердаке, а до вечера далеко и он успеет протрезветь. Так что лучше остаться и не выкобениваться. Не очень хочется всю ночь трястись от страха и прятаться под груду старых ящиков при каждом шорохе.
— Да ладно, Серега, оставь его, он свой пацан. — Федюн хлопнул Склифосовского по плечу: — Слушай, брат, а че я тебя тут раньше не видел? Ты, случайно, не с Дорогомиловской? Не в восьмой дом вселился?
— Нет. — Склифосовский все еще продолжал дуться. — Я вообще не из этого района.
— Приезжий, что ли? — Федюн заинтересовался.
— Да, приезжий. Я из Чехова.
— А-а! — Федюн почему-то погрозил пальцем: — А то я тут весь район знаю. Всех, кто где живет, как зовут, где работает. Вон, Серега не даст соврать. Скажи, Серега.
Серега в подтверждение кивнул и звучно рыгнул.
— Ты не смотри, что Серега кивает. Он все понимает.
— Соображает, — поправил Склифосовский и засмеялся. — «А что молчит, так это от сомненья. От осознанья, так сказать, и просветленья».
— Во-о! — Федя довольно заулыбался: — Тоже Владимира Семеныча уважаешь?
— Само собой! — К Склифосовскому опять вернулось хорошее настроение. — Очень уважаю.
— Слышь, Коля! — закричал Федюн замаячившей между деревьями фигуре плюгавого. — А Склифосовский тоже Владимир Семеныча уважает!
Следующий тост, как и полагается, был за Высоцкого. Потом нестройным квартетом затянули про Канатчикову дачу, но песня зачахла на втором куплете — никто не мог вспомнить слов.
— Да, а я с ним квасил один раз! — со значением в голосе вдруг сказал Федюн, когда хлобыстнули по второй.
— С Высоцким? — Склифосовский недоверчиво взглянул на него из-под то и дело сонно опускавшихся век.
— С ним самым. — Федя закурил, точно выдержав паузу. — В семьдесят девятом, в августе. Он тогда как раз с гор спустился.
— С каких гор? — удивился Коля.
— Ясное дело — с Памира. Он же альпинистом был. Ты его песни вообще слышал?
— А как же? — Коля на секунду задумался и вдруг запел: — «Заходите к нам на огонек! Пела скрипка ласковая так не-ежно!»
— Не, это не Высоцкий! — замахал руками Алик. — Это этот, как его, Розенбаум.
— Ну а что дальше было-то? — Склифосовский толкнул Федю в бок: — С Высоцким.
— А, ну да... — Федя опять немного помолчал, концентрируя на себе внимание приятелей. — Сижу я, значит, на этом самом месте... Нет, вон на той лавке. — Он огляделся и ткнул пальцем. — Смотрю, он идет. В бутсах, рюкзачок за спиной, альпеншток в руке. Это кайло такое, по горам лазить. Ну вот. А у меня тогда как раз с собой было. Ну я и говорю: «Володь, не желаете со мной по стекляшеч-ке? Чисто из уважения». «А почему бы и нет?» — говорит он. Сел, мы с ним, значит, опорожнили по стаканчику. Он мужик свой, пить умеет. То да се, за жизнь поговорили, еще по стакашке выпили. Тут он гитару достает, у него с собой гитара была, и говорит: «Федя, друг, послушай, какую я недавно песню сочинил». И давай: «Если друг оказался вдруг...»
— А у него что, гитара была? — удивился Скли-фосовский. — В горах?
— Ну ты даешь! — Федя покачал головой. — Он же ее всегда с собой носил. Скажи, Серега.
Серега кивнул.
— Это же я ему про Серегу рассказал, что он кивает все время. — Федя толкнул другана в бок. — Слышь, Серый, это он про тебя сочинил.
Склифосовский в этот момент готов был плакать и смеяться от счастья. Впрочем, он и так уже плакал, размазывая по щекам обильные сивушные слезы. Это ж надо, сидеть вот так просто с такими людьми... Да ему сам Высоцкий пел под гитару свои песни. На какое-то мгновение даже показалось, что он видит, как там, вдалеке, лавируя между прохожими, своей пружинящей походочкой идет сам бард. Загорелый, веселый, с гитарой за спиной и умной улыбкой на лице. Идет и смотрит прямо на него, Склифосовского, как будто хочет сказать: «Ну, чего же ты, Склифосовский? Будь мужчиной. Хватит тебе прятаться по чердакам, как крыса. Разве ты хочешь прожить крысой всю оставшуюся жизнь? Или ты не помнишь мою песню про баобаб?»
— Помню! — Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать — правда, не получилось. — Не хочу, как крыса!
— Эй, ты че? — Федя заглянул ему в глаза: — Тебе налить?
Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:
— Налей!
Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.
— А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! — заявил во всеуслышание Коля. — Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКё...
— Ребята, — вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, — а я — убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.
— Давно? — спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.
— Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.
— Ну и че теперь делать будешь? — поинтересовался Коля.
— - Вы мне не верите? — Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.
— Ну почему? — Алик пожал плечами. — Верим.
— Нет, вы мне не верите! — Склифосовский вдруг вскочил. — Вы думаете, что я лгу?
Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».
— Да ладно тебе, сядь. — Алик ухватил его за рукав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.
— Нет, я не сяду! г— разошелся он. — И не смейте мне говорить, что я лгун!
— Тебе никто и не говорит. — Мужики переглянулись.
— Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! — Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. — И я всем тут заявляю: я — подлый убийца!
Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.
— И не смейте надо мной смеяться! — уже вовсю бушевал он. — Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.
Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.
— Эй, ты куда?! — крикнул ему вдогонку Федя.
— Я иду сдаваться! — заявил Склифосовский. — А вы можете оставаться в своем неверии!
Потом он долго колотил в железные ворота отделения милиции. Колотил остервенело и методично, пока не открылось маленькое окошко и грозный голос не спросил:
— Тебе чего?
— Открывайте! — крикнул Склифосовский. — Ведите меня на эшафот! Вот он я!
— Сейчас я тебя отведу! Сейчас я тебя отведу! — пригрозил милиционер. — А ну вали отсюда, алкаш, а то в камере ночевать будешь.
— Я не алкаш! — крикнул Склифосовский и упал на землю. — Я убийца! Открывай свои ворота, служивый!
— Я тебе покажу — убийца! — Милиционер за-„ гремел замком и выскочил в калитку. Схватил Скли-фосовского за шиворот, тряхнул хорошенько и опять отпустил. — Вали, я сказал! Если еще постучишь, шею сверну и скажу, что так было.
Сказав это, он ушел, закрыв дверь.
— Ах так? — Склифосовский долго боролся с земным притяжением и наконец встал на ноги. — Ах, вы мне не верите? Ну так вот вам!
Он схватил с земли обломок кирпича и запустил его в окно. Послышался звон разбитого стекла.
— Если вы меня не арестуете, то я...
Но его уже волокли в отделение несколько человек. Кто-то сзади больно пинал сапогом по копчику. При каждом ударе Склифосовский вскрикивал:
— Так меня, так! Сильнее бей! Я еще не то заслужил. Веди меня к самому главному начальнику!
Ну, козел, ты у нас попляшешь! Ты у нас, гад такой, еще пожалеешь. Шпынько, оформляй его за злостную хулиганку! — Склифосовского прижали к стене и стали выворачивать карманы.
— Фамилия, имя, отчество? — Шпынько достал чистый бланк протокола.
— Склифосовский.
— Нет, он еще издевается! — Патрульный больно саданул его по почкам. — Я тебе покажу Склифосовского! Фамилия!
— Только запишите там, — проскулил он, — что я сам явился. Явка с повинной и чистосердечное признание. Склифосовский.
— Не, ты че, вообще страх потерял? — Патрульный удивленно развел руками и вдруг так засадил в солнечное сплетение, что у Склифосовского потемнело в глазах.
— Подожди, Эдик, хватит, — сказал Шпынько, покачав головой. — Ты что, не видишь, он так нагрузился, что ему все по фигу. Даже боли не чувствует.
— Ничего не по фигу! — прохрипел Склифосовский. — Я к вам с повинной явился, а вы... Это я из-под «вышки» неделю назад сбежал.
Милиционеры переглянулись.
— А ну тащи сюда ориентировку, — пробормотал Шпынько. — В комнате допросов. Я ее под фикус поставил, чтобы на подоконник не протекало... Как, ты говоришь, твоя фамилия?..
Через двадцать минут за ним приехало сразу три машины. Теперь Склифосовского никто не бил. С ним были обходительны и вежливы.
— Руки за спину, пожалуйста. Пройдите в машину. Осторожно, наклоните голову.
Он послушно выполнял все просьбы, бессмысленно улыбаясь и заглядывая в глаза людям в зеленой военной форме. Немного тревожила тень разочарования, что они тут же не заключили его в свои объятия и не разрыдались вместе с ним над его горькой участью и поздним раскаянием. Но он решил держаться с достоинством. Нельзя сейчас раскисать, нельзя пускать сопли. Раз уж решил быть человеком, а не крысой, надо идти до конца.
В машине напротив него сидело аж трое охранников. И все с автоматами. Смотрели на него холодно и молчали. А Склифосовскому очень хотелось поговорить, очень хотелось. Хотелось излить перед ними всю душу, рассказать, как ему надоело всего бояться, как он рад, что теперь некуда бежать. А они сидят и смотрят на него, как на зверя. Они же не знают, что теперь он другой. Совсем другой.
Склифосовский улыбнулся и тихо сказал:
— Не бойтесь меня. Я же сам пришел.
Они били его так, как не бил в свое время даже Юм. Расчетливо, жестоко, молча, делая акцент на каждом ударе. А он летал по фургону, как тряпичная кукла, и бормотал, продолжая улыбаться окровавленным ртом:
— Я сам пришел. Не бойтесь меня, я сам...
Следователь долго отпаивал его водой, прежде
чем Склифосовский смог ориентироваться в пространстве. Когда он наконец посмотрел осмысленно, следователь сел за стол и открыл папку:
— Фамилия, имя, отчество.
— Склифосовский Владимир Петрович.
— Год рождения. Адрес.
Склифосовский назвал. Следователь долго писал что-то, а потом поднял на него глаза и сказал:
— Я слышал, что вы явились с повинной.
— Да, я сам. — Склифосовский проглотил кровавую слюну. — Я готов во всем признаться. И понести наказание.
— Ну хорошо. Вот вам ручка, бумага. Пишите все как было.
Руки не хотели слушаться. Ручка плясала и никак не хотела делать строки ровными. Два листа бумаги пришлось выбросить в корзину.
— Да вы не волнуйтесь. — Следователь улыбнулся одними губами. — Пишите спокойно.
— Да-да, конечно. — Склифосовский тоже хотел улыбнуться в ответ, но не смог из-за распухших, потрескавшихся губ. — Только вы простите, если будет с ошибками.
— Это ничего. Я уточню, если будет непонятно.
Через час он протянул следователю несколько
исписанных листов. Тот долго читал, изредка задавая вопросы.
— Кто открыл Юму наручники?
— Не знаю. Он сам, наверно.
— У кого были деньги?
— У Юма и у Жени...
— Понятно. А кто убил водителя и сопровождающего?
— Мент или Грузин. Они вдвоем выходили. Точнее сказать не могу.
— Ченов не говорил подробнее, куда направится?
— Нет. Куда-то за Урал.
— Вот вы написали, что по дороге из Лосиноостровского выбросили пистолет в колодец. Почему?
— Не знаю. Испугался. Зачем он мне?
— А место описать сможете?
— Да. Там еще скульптуры были из дерева. И сарай недостроенный.
— Хорошо, распишитесь вот тут и поставьте число. — Следователь протянул бумагу и показал где.
Когда Склифосовский расписался, вызвали охранника и его повели в камеру.
Когда дверь за ним закрылась, люди, спящие на нарах, зашевелились, и на Склифосовского уставилось пять пар любопытных глаз.
— Здравствуйте, — неуверенно поздоровался он, переминаясь с ноги на ногу.
— Ну здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! — сказал кто-то, и пятеро мужиков засмеялись, разбудив шестого, который громко храпел на верхних нарах.
— Ну чего встал? — спросил длинный худой парень в одних плавках. — Проходи, ищи место. Правда, только под нарами осталось...
— Все опять дружно загоготали. Склифосовский наконец оторвался от двери и сел на край нар.
— Курить есть? — послышалось откуда-то сверху.
— Не курю.
— Как зовут?
— Скли... — Склифосовский запнулся. — Володя, как Высоцкого.
— За что замели?
— Я сам пришел.
— Что?! — Все аж поспрыгивали с нар, кроме одного, которого разбудили, и он теперь снова пытался заснуть, отвернувшись к стене. — Ты че, братан, шутишь?
— Нет, не шучу.. — Склифосовский пожал плечами. — Бегать надоело. Это я недавно из-под «вышки» ломанулся.
Все замолчали и почему-то посмотрели наверх. А оттуда вдруг раздался до боли знакомый голос:
— Ну привет, Склиф. — Мент спрыгнул с нар, и ему сразу же уступили место. — Это правда, что ты сказал?
— Мент? Ты здесь? А как же... — Склифосовский весь как-то съежился под взглядом старого знакомого и опять почувствовал себя маленькой трусливой крысой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41