— крикнул попечитель Корней Вашутин.
— Фактура — он! Больше некому...— подтвердил Буря.
— Вот чем они, желторотые, платят казачеству за нашу-то добродетель. Мы для них всей душой — и землю, и волю им дали, а они распоясались!— звонким бабьим голосом завопил Афоня Крутиков.
— Што там с ним говорить. Направить его, воспода станишники, к мировому,— предложил Корней Ватутин.
Но ермаковцы, окружившие мужика, наперебой заорали:
— А мы и без мировых обойдемся.
— У нас ить в станицах свои законы...
— Фактура, свои. Неписаные!
— Снять с него, варнака, штаны, рубаху — петушком, да на все четыре в таком виде отправить. Вот и квиты.
— Правильно, сват. Провести его по улицам с заслонкой — вот тебе и весь наш суд.
— Сразу отобьет охоту шнырять по станишным яр-манкам.
— Навек-повеки чалдонье запомнит, как обворовывать наше казачество, воспода станишники!
— К оглобле вора!
— Обхомутать его — да по улицам!
— Бычье ботало на шею ему — вот будет машкарад, воспода старики!
— Не машкарад — масленка!— истошно орали старики.
Между тем с ярмарочной площади на станичную продолжал валом валить народ. Резвее птах слетались сюда со всех концов станицы разодетые в кашемир, жадные до потех бабенки. Пулей мчались ребятишки. Ковыляли, запинаясь, древние старики.
— Чалдона сейчас казнить будут!
— Ври больше.
— Вот те Христос, бабы. Вожжи у вахмистра украл. По улицам с музыкой поведут. Будет потехи!
Тут появилась на площади пожарная бочка, запряженная дряхлой клячей, едва державшейся на ногах. На бочке верхом сидел станичный дурачок Проша Бер-
ников и изо всей силы колотил пестиком по заслонке. Школьный попечитель Корней Ватутин, скрутив мужику за спину руки, подволок его к оглобле водовозного одра. Двое из расторопных ермаковцев мигом прикрутили во-ровиной мужика к оглобле, а кто-то из толпы тут же набросил на его шею драный хомут, украшенный пучками старой соломы.
И толпа с диким ревом, с воплями, со свистом двинулась вслед за клячей и мужиком по широкой станичной улице.
Привязанный к оглобле веревкой мужик, изогнувшись в три погибели, мелко и часто семенил обутыми в лапти ногами рядом с ковыляющей клячей.
Буря, вскочив на бочку, подал команду:
— Смирно! К церемониальному маршу!
Проша, сидя верхом на бочке, яростно лупил пестиком по заслонке и дико завывал под рев и улюлюканье беснующейся толпы.
На обнаженную лохматую голову мужика сыпалась зола, сухой конский помет, щепки, грязные тряпки, мусор. Втянув в плечи голову, сжавшись в комок, мужик семенил следом за клячей, не смея ни крикнуть, ни простонать, ни охнуть, ни взмолиться, упав на колени, о пощаде.
Когда эта странная процессия — она и в самом деле напоминала не то святочное, не то масленичное маскарадное представление,— поравнялась с домом станичного атамана, Муганцев и сидящий на крылечке с ним отец Виссарион скрылись за парадной дверью.
Процессия беснующихся ермаковцев, надрывающихся от воплей, улюлюканья, свиста, двигалась по широкой и пыльной улице.
Озверевшие, вошедшие в раж володетельные станичники дурашливо приплясывали вокруг привязанного к оглобле мужика под дикую музыку Проши Берникова, который остервенело садил пестиком по заслонке.
Вдруг толпа, притихнув, остановилась, ошарашенно вылупив глаза на преградивших дорогу трех вооруженных дубинами одностаничников. Двое из них были Кирька и Оська Карауловы, третий — Архип Кречетов. Вахмистр Дробышев, вырвавшись из толпы навстречу трем вставшим на пути соколинцам, вдруг осекся и замер на месте. Лицо его изумленно вытянулось, а руки невольно опустились по швам, точно он встал перед соко-линцами по команде «смирно».
— Стоп, воспода станишники. Ни с места. Слушай мою команду!— крикнул Кирька Караулов, хотя станичники стояли и так. Даже дурачок Прошка, перестав бить в заслонку, сидел верхом на бочке, широко разинув огромный беззубый рот. И вахмистр Дробышев, и многие другие из одностаничников, дико округливших зрачки на Кирьку Караулова, видели теперь в его руках хозяйственно смотанные в пучок новые воровинные вожжи, сразу же поняв, чьи они.
Между тем Кирька, сделав два шага вперед и картинно опершись на свою дубину, подобно тому, как опирался иногда на свою булаву их станичный атаман, спросил:
— Интересно мне знать, воспода ермаковцы, кто из вас затеял сей страмной машкарад?
Толпа молчала. Вахмистр Дробышев, почуяв неладное, блудливо шнырял глазами, соображая, как бы улизнуть с Кирькиных глаз. Но не таков был Кирька Караулов, чтобы разевать в таких случаях рот.
— Молчите?! Язык отнялся?!— крикнул недобрым глуховатым баском Кирька.— Эх вы, кошемное войско! Креста на вас нету, воспода станишники, туды вашу мать!
— Братцы! За што он срамит нас, варнак?!— раздался рыдающий голос фон-барона Пикушкина.
— А вот за што!— крикнул Кирька, высоко взмахнув над головой связкой новых воровинных вожжей.
В толпе опять стало тихо. Станичники, словно не веря своим глазам, переглядывались, пожимали плечами. А сообразительный Буря, пока опомнились остальные, потихоньку отвязал от оглобли заплеванного и обсыпанного с головы до ног разным мусором мужика.
Тогда Кирька начал допрос:
— Кайтесь, чьи эти вожжи?!
Молчание. Робкое покрякивание и сопенье в толпе. Отвязанный от оглобли мужик, отряхиваясь, по-прежнему пришибленно и робко озирался, не понимая еще, собираются ли его казнить или миловать.
— Впоследки спрашиваю — чья воровина?!— вновь крикнул Кирька, взмахнув вожжами.
— Известно, чья!— прогудел, как басовая труба, брат Кирьки Оська Караулов.
— Нам-то все скрозь известно с тобой, братка, да пущай вот они на миру признаются,— сказал Кирька.
— Дожидайся, признается тебе восподин вахмистр!— подал свой голос Архип Кречетов, стоявший позади Кирьки.
— Бона кака кадрель выходит! Стал быть, вожжи-то восподин вахмистра?— с притворным изумлением воскликнул Кирька и, вплотную придвинувшись к вахмистру, спросил, потрясая воровиной:— Признаешь?
— Никак нет,— пробормотал вахмистр, пятясь.
— А ты не трусь. Признайся, восподин вахмистр,— посоветовал ему из толпы фон-барон Пикушкин.
— Никак нет. Не моя воровина,— твердил вахмистр похолодевшими губами.
- Не твоя?!— переспросил Кирька.
— Никак нет.
— Поклянись перед божьим храмом,— сказал Кирька, указывая на церковь.
— Не богохульствуй, варнак!— прикрикнул на Кирьку школьный попечитель.
— Клянись, растуды твою мать!— крикнул Кирька, вцепившись одной рукой в плечо вахмистра.
— Провалиться скрозь тартарары,— не моя воровина, Киря!— залепетал вахмистр.
— Ага. Не твоя, говоришь!?
— Убей бог, не моя, Киря...
— Стал быть, ворована? Тогда где украл?
— Што ты, станишник! Побойся бога — клепать на меня такую напраслину...
— Ага, сразу за бога! А ты не пужался на чалдона клепать.
— Я што. Ить я только мысленно.
— А ты знаешь, где я эти вожжи взял?
— Никак нет. Не могу знать.
— У тебя во дворе с понятыми вынули. Понял? Под сараем висели.
— Не может этого быть... Это другие. Это не те вожжи...— нашелся было вахмистр.
Но стоявшие за спиной Кирьки Архип Кречетов и Оська Караулов наперебой закричали:
— Врет, воспода станишники. Вожжи те самые, што он на ярманке седни за три целковых купил.
— Фактура — те самые. Ить баба-то его нам сразу призналась.
Все было ясно.
Оська Караулов крикнул Кирьке:
— Што ты остолбучился на его, братка? Одевай на его, сукина сына, теперь хомут — да к оглобле!
— Правильно. Перепрягай безвинного мужика,— поддержал Оську Архип Кречетов.
Но тут ермаковцы не выдержали, рявкнули:
— Это куды годно, братцы,— вахмистра хомутать!
— Мы что, чалдоны — изгаляться над нами?!
— Тоже мне казаки — за желторотика восстали!
— Какие они казаки — бишера на бишере, хуже джатаков.
— У их, воспода станишники, от казачества-то ить одне гашники на штанах остались...
— Известное дело — соколинцы!
— Ремок на ремке. Варнак на варнаке.
— Км самим по миру впору.
— Правильно. Вместе с чалдонами по ярманкам промышлять — это им на руку!
Кирька, пока бушевали ермаковские горлопаны, молчал, точно выжидал, когда они выкричатся до хрипоты в глотках. Однако наиболее догадливые из станичников, хорошо знавшие Кирькин характер, начали под шумок незаметно сматываться кто куда: одни — в ворота соседних домов, другие — за огородные плетни, третьи рысцой растекались по боковым переулкам. Толпа таяла на глазах. Даже дурачок Проша Берников, почуяв неладное, предусмотрительно слез с бочки и спрятал заслонку с пестиком за спину.
Но, к великому удивлению станичников, Кирька на этот раз не полез в драку, хотя более удобного момента для потасовки между двумя враждующими краями нельзя было и придумать. Выждав, пока прокричатся одностаничники, Кирька — он знал, что кричали они, как всегда, не из храбрости,— сказал, обращаясь к вахмистру:
— Держи свои вожжи, восподин вахмистр. Они тебе пригодятся, когда давиться станешь.— И он сунул в руки вахмистра связку воровины.
Вахмистр было попятился, но, встретившись с взглядом Кирьки, вожжи из его рук принял. А Кирька, махнув затем мужику, сказал:
— Ну, што рот-то разинул? Давай к нам. Да не робей, не робей. Ить не все же в нашей станице звери. Люди и тут водятся!
В сумерках этого же дня все четверо — братья Карауловы, Архип Кречетов и новосел с хутора Заметного —
сидели в сенках у Кирьки, допивая бутылку третьесортного самогона, и мирно беседовали.
— Как же ты живешь — ни коня, ни вола при таком семействе?— спросил Кирька мужика, которого звали Макаром Зубатовым.
— А вот так и живем — из кулька в рогожку. Надел-то на новом месте получить получил, а силы вот в руках нету. Ну, куды податься? Землю — в аренду, сам — в батраки, семейство — по миру,— сказал Макар Зу-батов.
— Да, выходит, жизнь-то не слаще нашей,— задумчиво проговорил Архип Кречетов.
— Так выходит,— подтвердил Оська Караулов.
— Вот тебе и казачество!— сказал Макар Зубатов.
— Вот тебе и новоселы!— сказал Оська Караулов.
— Все мы — одного поля ягоды. Пьем, братцы! -заключил Кирька, по-дружески с размаху чокнувшись с Макаром.
Весна была хмурой и непогожей. Низко висело над степью сырое, промозглое плоское небо. Свирепые северные ветры дули днем и в ночи. Сыпались тощие зерна косых дождей. Откочевка в глубинную степь задерживалась, и степные князьки, аткаминеры и баи отсиживались в своих зимних жилищах, выжидая погожих дней.
Кстау — зимовка аула волостного управителя Аль-тия — приютилась под крылом березовой рощи. По вечерам ярко и весело светились в сумраке освещенные окна большого байского дома. Высокий, плотный и грузный хозяин этого дома Альтий принимал гостей с Горькой линии — чубатых, усатых и бравых станичных атаманов, заезжих прасолов из России и знатных атками-неров из далеких степных родов. Здесь было шумно и весело. Звенели песни бродячих певцов под ритмичный говор домбры. Плескался в фарфоровых чашах голубоватый кумыс. Нарядные байские женщины хлопотали вокруг огромного никелированного самовара, гремя дорогой посудой,— готовились потчевать индийским чаем знатных русских гостей.
А в ветхой избушке слепого Чиграя было в этот час совсем убого и сиро. Скупо и немощно светил светильник, и мычала больная коза в черном углу почти по-че-
ловечески, тихо и скорбно. Старый беркут, смежив свои печальные веки, неподвижно сидел, нахохлившись, словно прислушиваясь к чему-то. Новорожденный козленок вздрагивал и жалобно блеял во сне. А старый Чиграй, сидя на циновке, пересыпал в ладонях черные бобы, похожие на мелкую прибрежную гальку. Что-то нашептывая вполголоса, Чиграй колдовал над бобами, то разбрасывая их веером перед собой на циновке, то быстро собирая их своими тонкими гибкими пальцами в отдельные кучки, напоминающие пасущиеся бараньи стада.
Молодые и старые джатаки сидели вокруг слепого Чиграя, по-степному поджав под себя ноги. Не спуская глаз с беспокойных старческих рук слепца, люди почтительно молчали, выжидая, когда заговорит Чиграй.
Наконец Чиграй, подняв трепетные веки, как бы прислушался к тишине, густо пропитанной запахом козьего помета и кислой овчины, и голосом кротким и проникновенным проговорил:
— Жол — дорога.
— Ие?— откликнулся рядом сидящий с ним джатак, столь же древний по виду, как и Чиграй.
— Дорога,— повторил Чиграй.— Она падает третий раз на девятый боб, самый легкий из всех бобов и самый счастливый.
— Скорая дорога?— спросил самый молодой и самый нетерпеливый из джатаков, пастух Сеимбет.
— Девятнадцатый боб упал на путь девятого боба. Девятнадцатый боб быстрее тулпара, о котором знают все кочевники с детства.
— Правду ли говорят твои бобы, аксакал?— спросил Чиграя пастух Сыздык.
Помолчав и снова как бы прислушавшись к чему-то, Чиграй медленно и глухо проговорил:
— Бывает так, что и бобы не хотят говорить мне правды. Тогда я кладу их на отдых и выхожу ночью за дверь зимовки слушать, как молчит степь. Я знаю, что в эту пору все небо усыпано золотыми бобами звезд. И я слушаю, о чем шепчутся в ночи эти далекие звезды.
— О чем же они шепчутся, аксакал?— вновь спросил слепца самый молодой и самый нетерпеливый из джатаков.
— Ты слишком молод еще, джигит, чтобы знать об этом,— сердито сказал старый Чиграй. И он снова умолк, перебирая свои бобы и раскладывая их на циновке по кучкам.
В глубоком безмолвии сидели вокруг джатаки. Старики пили горячий лимонно-желтый чай, настоянный на степной траве — шалфее. Молодые задумчиво смотрели своими прищуренными глазами на трепетный огонь немощного светильника. Женщины, приютившиеся в черном углу вместе с больной козой, козленком и беркутом, скорбно вздыхали. Всем им хотелось, чтобы сбылось гаданье слепца и чтобы выпала скорая дорога джигиту, на возвращенье которого все меньше и меньше оставалось надежд у джатаков аула. Почти каждую ночь собирались молодые и старые пастухи в зимовке старейшего и мудрого аксакала. Почти каждую ночь колдовал слепец над своими бобами и почти каждую ночь предсказывал он скорое возвращение джигита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62