Казаки, оторванные от своих дворов и пашен, ожесточались против всего на свете: и против немирных соседних аулов, и против станичных атаманов, державших их на исходном положении в тесных и душных казармах, и против друг друга.
— И кака така незавидна участь выпала нам, казакам, братцы, штобы веки вечные мирных жителей усмирять,— жаловался, валяясь на попоне, Агафон Бой-баба.
— Толкуй, тоже мне. Как это так — мирных?— откликался Спирька Саргаулов.
— А вот так. Ты слушай готовое, што я говорю. Мы в одна тыща девятьсот пятом году чалдонов в городе Усть-Камене плетями драли? Факт налицо. Драли. И за што драли? Убей меня, не знаю.
— А тебе и знать не положено.
— Это как так — не положено?!
— А вот так, што ты есть нижний чин. Скажут: дери — дери. Скажут: помри на этом месте. Помирай без разговоров.
— Ну, это, брат, не дело — скажут. Я сам понимать хочу.
— Ишь ты какой. Давно это тебя на понятие-то потянуло?!
— А когда бы ни потянуло...
— Не после Салкына ли?
— Салкын тут ни при чем...
— Брось, брось, восподин станишник, воду мутить. Помолчи лучше в тряпочку. А то больно понимать много лишнего начал...
— Разговоры?! Опять забуровили в неположенное время!— прикрикнул на казаков младший урядник Трифон Назаров, дежуривший по казарме.
Тяжело вздохнув, Агафон Бой-баба умолк. Казарма спала. Казаки храпели напропалую. Задремал и полный сомнений Агафон Бой-баба. И вдруг над лагерем зазвучали тревожные сигналы горниста.
— По ко-но-вя-зям! Седлать лошадей!
А спустя пять минут казаки, выстроившись посотенно, тронулись вслед за станичным атаманом Муганцевым за древние крепостные валы, в безмолвную, окутанную мглой степь. Покачиваясь в седлах на мягко поскрипывающих седельных подушках, станичники перешептывались:
— Сам атаман повел, значит, будет дело...
— Неспроста, конешно, тревогу подняли.
— Жаркая, воспода станишники, будет нам, должно быть, експедиция.
Начинало светать. Над степью дымились туманы. Тянуло свежей прохладой от окрестных озер. А конная кавалькада станичников двигалась ровным аллюром вслед за своим атаманом вдоль пыльной дороги, держа направление в глубинную степь. Наконец после трехчасового марша, поднявшись на высокий увал, Муганцев резко осадил своего серого в яблоках иноходца и знаком поднятой кверху руки остановил следовавшую за ним конницу.
Приподнявшись в стременах, атаман долго и пристально вглядывался в стекла цейсовского бинокля, озирая окрестную степь. Зорко приглядывались к окрестности и привставшие на стременах казаки.
— Вершный! Вершный, братцы!— крикнул один из казаков.
Из-за кургана и в самом деле выпорхнул всадник. Он шел, держа направление на станичного атамана, на полном карьере, и над его головой трепетал прицепленный к наконечнику пики белый платок. Подлетев к Муганцеву и осадив на полном скаку своего коня, всадник — это был вахмистр Дробышев — отрапортовал:
— В районе аулов Керге, Каратал, Кумак моей разведкой замечено подозрительное оживление. Имеется подозрение, што там скопилось около двухсот джигитов, вооруженных холодным и горячим оружием.
— И горячим?!— удивленно спросил атаман.
— Имеется подозрение...
— Подозрение или же факт?
— Похоже на факт,— уклончиво ответил вахмистр.
— Откуда же у орды горячее оружие?!
— Оружейный склад ограбили, говорят, в станице Пресногорьковской.
— И опять же — только говорят?
— Ходят слухи, восподин атаман,— сказал вахмистр.
— Ну-с, как, господин урядник, ваше мнение? — спросил атаман Муганцев стоявшего рядом с ним на гнедом жеребце урядника Балашова.— Будем атаковать?
— Рискнем, господин атаман,— ответил довольно лихо, но не совсем в то же время уверенно урядник.
А через полчаса сотня Муганцева, с гиком рассыпавшись по степи, замкнула в кольцо аул Каратал. Спешившись, казаки залегли и, по сигналу Муганцева, дали по аулу три залпа. Грохот недружных выстрелов прошелся над озером, и жидкий пороховой дым закружился по берегу, мешаясь с туманом. Пули защелкали в прибрежных камышах, отсекая широкоперые листья. Затем казаки по команде Муганцева взметнули на своих лошадей, и атаман, взмахнув саблей, подал команду:
— За мной! С нами бог, казаки! Ура!
— Ура!— загремело над степью.
Лошади стлались над травами, прижимая уши, легко перепрыгивая холмы и овраги. Багровое солнце, поднявшееся из-за горизонта, окровянило обнаженные казачьи клинки и наконечники острых пик.
Вдруг один из вырвавшихся вперед всадников — это был запасной первой сотни Гранька Старков — по-бабьи всплеснул руками и, точно выпорхнув из седла, ткнулся носом в землю. Казаки напоролись на встречный огонь джатаков.
Между тем джатаки, хоронясь за буграми и арбами, в самом деле палили из дробовых ружей в конницу, поранив под двумя казаками коней, выбив из седла легко раненного в левую руку Граньку Старкова. Но казаки в азарте атаки не заметили этого урона. Озверев от воинственных криков «ура», мчались они с обнаженными шашками на притулившиеся близ озерного берега юрты аула. Все смешалось в грозном шуме конной атаки: гулкий топот копыт и грохот выстрелов, воинственный рев казаков и гортанные крики охваченных паникой джатаков.
Дав несколько беспорядочных выстрелов из дробовых ружей по коннице, джатаки не выдержали стремительного броска кавалерии и ринулись всем скопом врассыпную под яр, к озеру. Следом за джигитами бросились и выскочившие из юрт женщины с детьми на руках, дряхлые старики и полуголые ребятишки. Не помня себя от охватившего их ужаса, ничего не видя перед собой,
кочевники кидались с разбегу в поросшее камышом и осокой, вязкое, топкое озеро. Это было не озеро, а скорее скопление многих озер с небольшими раскиданными по камышам островками, заросшими тальником и ракитой. И только коренные обитатели степи — кочевники — знали наизусть те потайные проходы и тропы к этим островкам, которые неведомы были линейным старожилам. Вот почему, ринувшись было сгоряча за джатаками в камыши, казаки сразу же осеклись. Лошади вязли в тине, и всадники, соскочив с них, едва выбрались потом сами и с трудом повытаскивали своих лошадей из этой ловушки.
Двое из запасных казаков — Серьга Сериков и Гриша Маношкин — выволокли из кустов молодую казашку. Заломив бронзовые, гибкие руки молодой женщины, Серьга тащил ее волоком к юрте. Четверо казаков, заприметивших эту добычу Серьги, тотчас же спешившись со своих лошадей, побежали вслед за Серьгой и Гришей Маношкиным. Но те уже втащили женщину в юрту и захлопнули за собой дверь. А четверо не успевших ворваться в юрту принялись остервенело бить кулаками и подборами в дверь и наперебой орать во всю глотку:
— Открой, варнаки!
— Пустите и нас, воспода станишники...
— Не одним же вам потешиться над кыргызкой!
— Я же ее первый в кустах приметил! Казаки, закрывшиеся в юрте, не отвечали.
— Ломай дверь!
И станичники, навалившись всем скопом, мигом сорвали внутренний запор и с гиком ворвались в юрту...
Аул опустел. Только в одной из покосившихся жалких юрт наткнулся Муганцев на древнего старика — это был слепой Чиграй,— сидевшего прямо и вызывающе на циновке. Подняв на атамана свои незрячие, пустые зрачки, старик глухо спросил:
— Кто ты?
Муганцев вцепился дрожащими, белыми, как пергамент, пальцами в эфес своего клинка, но старик, точно заметив это судорожное движение атамана, спокойно сказал:
— Я остался один в степи. И я не боюсь тебя, злой человек, потому что я тебя, слава богу, не вижу...
В полночь конный разъезд вахмистра Дробышева задержал в районе аула Керге двенадцать джатаков. Джа-таки переползали увал, волоча за собой связки винтовок старого военного образца, похищенных ими с оружейного склада станицы Пресногорьковской. Одного из джатаков, пытавшегося убежать, вахмистр лично зарубил клинком, снеся ему полплеча таким ловким, расчетливым ударом, какой только можно было наблюдать во время учебной рубки лозы наиболее лихими казаками. Остальных пленников казаки пригнали в аул Каратал.
Допрашивал захваченных пленников сам Муганцев. Разбуженный вестовым, атаман долгое время не мог прийти в себя. Хватив вечером после боевой операции шкалик неразведенного спирта, атаман проснулся вдребезги пьяным, с чудовищной головной болью. Он не сразу сообразил, где он и что с ним. Потирая виски, он ошалело пялил остекленелые зрачки на казаков и столпившихся в черном углу юрты джигитов. Наконец, выслушав беглый рапорт вахмистра Дробышева, Муганцев пришел в себя. Он вскочил, застегнул на все пуговицы свой грязный и запыленный китель, пожевал бескровными губами и затем вполголоса сказал вахмистру:
— Вот что, вахмистр, одного из этих дикарей следовало бы вздернуть, так сказать, в назидание потомству. Понятно?
— Так точно... То есть никак нет,— поправился вахмистр.
— Эк ведь вы какая бестолочь, господин вахмистр,— сказал, болезненно поморщившись, Муганцев.— Разогнать мятежников по болотам,— это же не честь нашей операции. Как вы думаете?
— Никак нет. Это, коиешно, не дело, восподин атаман...
— Ну, конечно, никак и, конечно, кет. Сегодня разгоним их по кустам, а назавтра они снова вылезут.
— Так точно. Могут вылезти,— подтвердил вахмистр, не совсем еще понимая, к чему клонит Муганцев.
— А поэтому я приказываю одного из этих мерзавцев повесить сегодня же,— сказал Муганцев, неопределенно указав при этом рукой в сторону джигитов.
Джатаки стояли прямо и вызывающе. В полусумрачной юрте сурово и холодно поблескивали их глаза.
— Вот так, вахмистр. Все ясно?
— Так точно. Все ясно. А куда прикажете остальных?
— Ну, это уж ваше дело. Отдаю их в ваше личное распоряжение. Хотите — казните. Хотите — помилуйте. Ваша власть... Ваше дело...
— Благодарствую, господин атаман!— удовлетворенно воскликнул вахмистр и, козырнув атаману, тут же приказал казакам убрать вон джигитов.
Между тем разбуженному среди ночи хмельному атаману не спалось уже в эту ночь, и он чуть свет приказал поднять казаков, выстроив их в боевую колонну вблизи аула. Когда рассвело, атаман, подкрепившись остатками спирта, вышел из юрты и обошел пустынный, мертвый аул. Возле арбы с переломленным колесом атаман наткнулся на неподвижно лежавшего джатака. Почему-то на цыпочках подкравшись, Муганцев брезгливо коснулся его носком сапога, а затем сильным ударом ноги перевернул навзничь. Мертвенно-синее, искаженное предсмертной страдальческой улыбкой лицо глянуло на атамана неподвижными, бредовыми зрачками. На одном из незакрытых зрачков сидела зеленая жирная муха. И Муганцев, оторопело отпрянув назад, затем почти на рысях тронулся не оглядываясь от этого места к своему коню, которого держал под уздцы в стороне ординарец. Уже сев в седло и собрав в руки поводья, атаман заметил висевшее на кривом суку сухостойной осины прямое и жесткое тело джатака, одна нога которого была босой. Снятый с нее сапог с разорванным голенищем стоял около пенька, и жалкие клочья какой-то одежды ворошил под ногами казненного робкий предрассветный ветер.
Пришпорив своего жеребца, Муганцев подлетел к развернутому строю конницы и, обнажив на скаку клинок, отдал команду:
— За мной. С нами бог, братцы! Ура!
— Пики к бою!— мгновенно поняв намерение атамана, заревел во всю глотку, привстав на стременах, вахмистр Дробышев.
Строй дрогнул.
И сокрушительная стая ощетинившихся пик ринулась на юрты, срывая на полном скаку полуистлевший, черный и ветхий войлок. Иные из всадников, резко осаживая коней, крутились вокруг хижин кочевников, как на карусели, ожесточенно работая пиками и клинками. Под ударами сверкавших на утреннем солнце казачьих сабель
трещали и рушились легкие деревянные остовы казахских кибиток, разлетались над степью траурные клочья черных кошм. Остервеневшие от воинственных воплей всадников кони кружились, закусив удила, в дикой пляске. И было похоже, что стонала и выла под коваными копытами распятая, растерзанная, истоптанная земля.
Казалось, не прошло и мгновенья, а от былого стойбища не осталось ничего. Точно внезапным ураганом, какой иногда невесть отчего возникает в пору знойного лета в этих степях, начисто смело, перевернуло, искромсало в клочья и развеяло по степи непрочные кочевые жилища.
Вахмистр Дробышев, подлетев на своем шустром жеребчике к стоявшему в стороне Муганцеву, козырнул:
— Прикажете подпалить, восподин атаман?
— Жарь, вахмистр, если охота,— отводи душу!— утвердительно кивнул ему атаман.
— Поджигай, братцы!— прозвучала восторженная команда вахмистра.
И спешившиеся казаки с лихорадочной поспешностью принялись за веселую работу поджигателей. Костры из ворохов ветхого войлока и порубленных саблями остовов юрт закружились дымом и пламенем. В зловещей и жуткой тишине летел в огонь последний жалкий скарб кочевников: рваные одеяла, распоротые казачьими клинками подушки, помятые медные самова-ришки, деревянные пиалы и прочая утварь. Огненные мечи рассекали густую дымовую завесу, закрывшую небо; и небо, играя хищными красками степного пожара, обретало зловеще-лиловый оттенок.
Муганцев сидел в седле подбоченясь. Свинцовые глаза атамана были прищурены.
А когда с аулом было покончено и в кострах догорал последний скарб кочевых людей, казаки, построившись по команде вахмистра в боевую колонну, тронулись походным порядком в степь. Сотенный запевала Серьга Сериков, вырвавшись вперед из колонны, взмахнул плетью, и песня, подобно птичьей стае, поднялась, заметалась над необозримым степным простором:
Вспомним, братцы, про былое, Как мы в оны времена У кокандцев брали с боя Сабли их и знамена!
С присвистом, с ревом, с гиканьем врывались в припев подголоски:
Греми, слава, трубой! Мы дралися за Дарьей, По холмам твоим, Чиназ, Разнеслась слава про нас!
Атаман Муганцев ехал впереди эшелона с полузакрытыми глазами. Он был по-прежнему во хмелю, но теперь уже не столько от выпитого спирта, сколько от пережитого воинственного возбуждения и тщеславных
размышлений о собственном величии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62