Но все богатство внука его внука заключалось уже лишь в девятерых детях, младшей из которых была теткина мать и моя прабабушка. Что же произошло? По официальной версии, отец прабабушки отказался объявить себя венгром и признать родным языком венгерский3, по неофициальной, передаваемой шепотом, отец прабабушки проиграл все свои владения в карты. «И таким образом,— непременно добавляет.
Властями Венгерского королевства, входившего в Австрийскую, а затем в Австро-Венгерскую империю, проводилась насильственная мадьяризация народов, населяющих подчиненные Венгрии земли; начатая в XVIII в., особенно сильной была во второй половине XIX в. Ажурную фразу тетка,— твоя мать, будь она мужчиной, носила бы земанский титул. Третье поколение Рачки участвовало в земанских выборах, не имея ни гроша за душой. Так-то вот».
Так-то.
Мой род.
Я у жены. Бывшей. Первой. Мужа ее нет дома. Дети на работе. Поэтому я просто у жены.
Разговор не клеится, зацепиться ему не за что, скользит — как голыш по поверхности воды. Я не решаюсь сообщить свою самую важную новость. Потому сижу и слушаю.
— ...остался ты с нищенской сумой! Алица — (моя вторая жена) — не проливала слез, не заламывала попусту руки, она свое урвала. На меня взъелась за то, что ты дал мне отступное. Скажите пожалуйста, какой-то там дом и сад! Заботы и хлопоты! Еще и Валика — (моя следующая жена) — заявилась просить совета, как заставить тебя отвалить детям кусок побольше. У тебя, похвальбун, язык, что ли, чешется всюду трезвонить о своих доходах? Сколько же она с тебя содрала? А этой солохе загорацкой взял и подарил дом с машиной! — (Мадлене, моей последней жене, узаконенной государством!)
Сижу, жую резиновую яичницу, делаю задумчивый вид — дескать, сейчас, минуточку, вытяну из себя утешительный ответ.
— Кошки разорались, чуть не надорвались, что при старании из печеного яйца живого цыпленка высидишь,— чуть ли не пропела она мне какую-то свежеиспеченную присказку.
— Как это? — только и произнес я, не вдаваясь в подробности.
— Да для тебя кошки эту песенку и на гребешке сыграют,— без умолку трещала она, не оставляя в покое ни единого загиба в моем ухе. По этой самой причине в свое время я и съехал от нее.
— Ты преувеличиваешь! — заметил я, словно что-то понял.
— Ах так! Ну что ж, выкладывай начистоту, зачем пожаловал.
— Тряхнуть стариной!
— Скажи еще: вспомнить старые добрые времена.
— От доброты кони дохнут, я тоже чуть ноги не протянул.
Она выхватила у меня из-под носа сковороду, хотя
прекрасно знала, что изо всей яичницы я люблю именно поджаренную нижнюю корочку.
— Он еще и попрекать меня будет! — раскипятилась она.
Я понимал, чем допек ее, и, встав, принялся выскребывать приставшую к сковороде яичницу прямо в раковине.
— Не стоит кричать,— миролюбиво заметил я, потому что она прямо-таки захлебнулась и потеряла дыхание, а я намеревался перевести разговор в спокойное русло, чтобы сообщить о своей болезни.
— А втихомолку не имеет смысла горло драть,— набрав воздуха, закричала она и, снова схватив сковороду, треснула ею о стол.
Я вернулся к столу.
— Раз мы с тобой не можем договориться мирно...— перешел я на совсем уж кроткий тон.
— Почему ты говоришь во множественном числе?!
Сразу чувствуется училка.
— Любая беседа подразумевает участие как минимум двоих.
— Двух более или менее нормальных! — Она назидательно подняла вместо указующего перста утюг, которым гладила.
— Ладно, ненормальный я, в чем и убеждаю тебя уже восемнадцать лет.
— Ладно так ладно. Что такое страшное я спросила? Спросила, чего ты приехал. Правильно?
— Выходит, я приезжаю, только когда мне что-нибудь нужно?
— Я тебя, во всяком случае, не приглашала! И ты прекрасно знаешь, что для Петра это не самый приятный сюрприз.
— Его же нет дома,— огрызнулся я.— А если б я его застал, давно бы смылся.
— Хватит врать-то!
— Спасибо за яичницу.— Я поставил сковороду в раковину.— Что нового у детей и вообще?
— Ты ведь две недели назад разговаривал с Юркой по телефону.— Она посмотрела на меня с упреком.— У Ганки все по-прежнему, купила гарнитур в гостиную; сам же ты дал ей деньги.
— В таком случае прости, что надоедаю тебе,— неожиданно для себя взорвался я.
— Вот так всегда! До тебя это доходит лишь при прощанье,— с притворным спокойствием насмешливо протянула она. Женщина, с которой я прожил девять лет, она же со мной — ни одного года.
Я надел кепку, достал из кармана сберкнижку.
— Это Юрке,— процедил я сквозь зубы, как и конец фразы: — Остальное тебе.
— Юрке полагается столько же, сколько и Ганке...
Но я уже не слушал.
0 моем раке она ничего не узнала. К чему было говорить об этом, она все равно не услышала бы, потому что в этот момент перелистнула книжку, открыв ее на самой интересной странице.
Не в селе, не в городе, а на пристани сидел в портовом кабачке Капитан Корабля, сидел, думал и понял, что его паршивого настроения нет и в помине. Оглянулся по сторонам — ни следа, ни намека, будто и не бывало. А избавиться от него помогли ему темноволосые подружки, в меру грустные (они видели себя сегодня утром в зеркале), но все же и веселые (они заглянули ему в глаза, да и в его кошелек).
— Слушай приказ Капитана: «Поднять якоря!» — И я поднял бокал, призывая Катку и Лену последовать моему примеру.
— Каким курсом двинемся? — уточнила Лена за двоих.
— Ты совсем, что ли, не того, а? — начал я с подвывертом, будто детванец1, собравшийся в танце прыгать через костер.
— В гостиницу нас не пустят,— быстро сориентировалась Катка и вопросительно уставилась на Лену.
— А если я там живу?
— Была не была: либо в стремя ногой, либо в пень головой.— Лена решительно подняла крепкую попку. В вырезе, открывшем завлекательный товар, при наклоне появилась ложбинка.
— Погоди еще.— Я торопливо осадил ее.
— Не знаю, что ты хочешь делать, и не призываю ничего выдумывать, но ко мне нельзя,— отрезала Катка.
— Выходит, ты идешь домой одна? — сразу же решила отделаться от нее Лена, которой померещилось было, что она ухватилась не за казовый конец.
— Твою драгоценную тетеньку мы не потревожим,
Детва — деревня в Словакии, известная своеобразными народными обычаями, танцами, песнями.
и вообще нечего понапрасну уверять, будто бокал доброго вина лучше неуловимого сна. Поверьте моему опыту: большинство проблем разрешаются сами собой, только надо дать им вылежаться.— Я поставил точку, отметая преждевременные дискуссии, и вернул улыбку официанту, с ухмылкой выслушавшему мой нудно повторяемый заказ.
В подобных компаниях, когда дело идет к концу и пора расходиться, не принято затевать серьезных разговоров. Кто-нибудь, вытряхнув из пачки пару сигарет, предложит остальным закурить; наступает пауза, которую каждый использует по своему усмотрению, заполняя ее ни к чему не обязывающими репликами.
— Бег жизни неспешен,— бросила для затравки Лена просто так, когда официант расставлял бокалы с вином.
Мы повернулись к ней, но Катка показала взглядом на официанта, я понял ее предостережение, лишь когда тот исчез, проскользнув в узкий проход меж зеркалами бара.
— Что же ты придумал? — спросила Лена.
— Приглашаю вас обеих. А чего вы торопитесь, надоело здесь? — И я прислонил свой бокал к Лениному.
— Не слишком ли много на себя берешь? — грустно улыбнулась Лена.— Не надорвешься? Это тебе не десять лет назад!
— Тебе плохо было, что ли? — отозвалась Катка.
— Можно ведь не только любовью заниматься — как будто больше нечем развлечься!
— Ну ладно, не злись.— Это Лена.
— А ты не заводи меня,— кротким голосом попросил я.
— Зря я сказала, что ты изменился, конечно, нечего было спрашивать, зачем ты тащишь нас обеих. Как будто в прошлое,— с наигранным весельем подмигнула Катка подруге.
— «Сказала», «спросила». Мне ничего не надо было объяснять; зачем, почему, я и не задумывался заранее. А сейчас могу четко сказать: я просто хотел проверить, насколько интересна забава, если неважно, во что она обойдется.
— Я идиотка, ничего не понимаю,— перебила меня Катка.
— Это, собственно, из сказки,— я смутился за свои трухлявые слова,— жил-был... да чего там — живет и поживает...
— Тебе пришла охота растрясти свой кошель,— пренебрежительно протянула Лена.
— Особенно-то не получится,— я схватил свой бокал,— но когда грошей немного, тратишь их с особым удовольствием... Я призываю радоваться! Выслушай призыв по радио и воодушевись перспективой!
— Тебе захотелось проверить, как это получится годы спустя? — громко захохотала Лена.— В постели ни я, ни она, ни ты не повторимся.
— Вы были друг с дружкой весьма нежны.— Я попытался отвести течение разговора в иное русло.— Я с удовольствием вспоминаю, вы были потрясающие!
— Да и ты был не самый последний сорт! — осадила меня Катка, не желая больше слушать.
— Итак, мы развлекаемся, вспоминая о былых развлечениях? — Лена была в ударе.
— Мы старые, милая, будь скромнее!
— Сейчас он начнет нас утешать,— съязвила Лена.
— Это уж как вам угодно,— вздохнул я совершенно искренне.
— Ладно, согласна, но только в постели.— Лена решительно поднялась, и мы отправились за ней.
В гостинице я без хлопот снял для них номер, от которого мы так и не взяли ключа.
В голове гудит, как эхо в каменоломне, во рту привкус исправительного дома, и сторожевой пес в мозгу напрасно лает на угрызения совести.
Не успел я отправить в рот третью ложку обжигающих щей, как кто-то огрел меня лапой по спине.
— Привет!
Можете себе представить мою «радость» при виде улыбающегося парня. Не стану тратить лишних слов, с внутренним вздохом рассказывая, кто это был,— сами поймете.
— Мы не смогли прийти, как обещали, Яро забыл, что у него арматурщики работают,— тарахтел парень, сыпал словами, как крупорушка сухой кукурузой.
Огревший меня по спине оказался Миланом, и в конце концов даже хорошо, что мы ездили с ним в трясучем вагоне из Леопольдова в Нитру, что я сидел в погребке и составлял им компанию. Впервые за долгое время я тогда искренне смеялся. Такое вам небось тоже знакомо — привяжется какой-нибудь тип и подложит вам свинью, а вы ломаете голову, как от него отделаться.
Милан лопочет, а я думаю о своем, сверлят мозг мысли о прошлом. Я раздавлен, и слова, что сейчас говорю какие- то корявые. С трудом напрягаю память, в голову лезет что-то
несущественное — сколько же мусора в моих воспоминаниях! Одни сомнения, и восторг в них (а ведь хватило бы и маленькой радости) — дефицитный товар. Суета сует и с трудом обретенная устойчивость в жизни — вот жестокий итог моего существования, того недолгого, что мне еще осталось. Может быть, о неизлечимо больном, вроде меня, больном раком, стоило бы лучше писать беспристрастному автору. Короче, чтоб писал не пришибленный хворью, так вернее выразиться. Я оправдываюсь, ей-богу, и не хитрю. Сам я пишу обо всем, чтобы сдержать обещание, которое дал доктору Мучке. И опишу все, что помню, с того момента, как узнал о своей неминуемой смерти, а месяцем позже или неделей раньше — это уже несущественно. Раз Мучке нужно это для науки, я сделаю, что обещал, и таким образом хоть немного отблагодарю его за то, что он изредка привлекал меня к своим экспериментам на Штрбском Плесе и в Солиско. Как же летит время! Меня сразу вдруг приподняло и понесло воздушным потоком, я не замечаю его скорости, потом сосредоточиваю свое внимание на проносящихся подо мной пейзажах, ничуть не испытывая головокружения, а только саркастическое предчувствие стремительно надвигающейся катастрофы. Катка сказала вчера, что я какой-то смурной. Не внешне, по моему виду ничего не заметно, тоска исходит откуда-то изнутри, из меня. Это не тоска, а одиночество, когда ты отваживаешься осознать свою недолговечность и остаешься наедине с ней. Не могу сказать, что это чувство вызывает во мне горечь, нет, скорее даже веселость. Ощущение очень цельное. В общем-то я отдаю себе отчет в том, что родился и умру, а сам в то же время пыжусь, претендуя на бессмертие. Получается вроде короткого замыкания. Короткое замыкание иллюзорных представлений — возьмите, к примеру, вдохновенную решимость пьяного совершить великий, бессмертный поступок, незабываемый, решимость его недолгая. Прошу прощенья, доктор Мучка! Все, больше не стану повторяться и объясняться, пытаясь оправдать свое раздерганное внутреннее состояние, свои настроения и слова, свою неуклюжую навязчивую мысль, неловкости которой выпирают из этих записок, как солома из Яношиковых лаптей. Согласитесь, однако, я взял на себя довольно мучительную обязанность, особенно если учесть, что пишу это в здравом уме. Покорность судьбе в моем состоянии неотделима от фатальной реальности, как неотделима невесомая тень даже от самого сильного мужчины.
Вернемся же к Милану и щам. Щи я доел, ладно, а куда девать Милана? Я позвал его с собой — и не без задней мысли. В конце концов, что я — не могу прийти в гости с приятелем? А после приятно проведенного дня с легкой душой распрощаюсь, да и простодушная Миланова болтовня поможет мне паразитировать на нашей планете с большими удобствами.
По дороге пришлось заглянуть в «Рыбку», выпить пива, хотя я категорически заявил, что до полудня не курю, а пью и подавно лишь после шести. Мы не долго уточняли, что считать истинным полднем (это когда в солнечную погоду воткнутая в землю палка отбрасывает тень точно на север; проклятый бег времени: утро — вечер — утро — вечер... с Новым годом, с Новым годом... а там побегут и тысячелетья...) и почему соблюдаются вечерние шесть часов (кредо питейных заведений: пей, когда света божьего не видно, и то не сразу тащись в кабак, а дождись алого заката), и затем двинули дальше, свернув вскоре в скрипучие ворота, выглядевшие значительно старше самого дома.
— Ты к кому меня ведешь? — Милан остолбенел и строптиво уставился на меня — мол, дальше не затянешь и на аркане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14