От страха. И от злости! А вода текла себе у меня меж пальцами ног, и голова кружилась.
Потом я нарочно задирала мужиков в пивной по дороге. Они предлагали мне пива, я выпила кружки три и убежала. Дома никого не оказалось. Заснуть я была не в состоянии. Глаза у меня были зареванные, красные, кроличьи глаза. И все же я вскочила и помчалась назад! До пивной не добежала, меня перехватили подружки и затащили на файф-о-клок. Мужей дома нет, они и гуляют — пьют, танцуют, развлекаются с ребятами и все такое. Я только мешала им и вернулась домой. У нас жил тогда дядя Ладислав, диабетик. Я набрала в шприц весь, какой нашла, инсулин — из двух начатых флаконов...
Это, может, прозвучит слишком жалостливо.— Яна запила последний кусок сахара терпковатым, с добавкой лимонной кислоты баккарди и принялась не спеша препарировать свою душу, день за днем.— Я изнывала от несправедливой обиды, была полна тревоги полнее полной луны и, как сказал бы Верих1, отравлена, будто стрела мавра. Добиваться счастья — никакой не героизм и не заслуга человека. Счастье — самое благодатное, самое приятное состояние человеческой души. И я хотела этой нирваны. Не знала только, как ее достичь. И — чушь собачью несут, что для счастья надо пострадать. Возводят ту чушь чуть ли не в теорию. Дескать, будем тебя попирать, заставим голодать и страдать от жажды, но до конца не затопчем, и ты, насытившись и утолив жажду, ощутишь счастье! Еще и шутить начнешь. Говорят: жаждущий голодному не поверит. Если нужда венчается счастьем, грош ему цена, оно держится на курьих ножках! Но неужели же все так и есть? И люди нарочно устраивают себе напасти? Чем больше напастей и страданий, тем ощутимей счастье?
В Африке живут племена, словарный запас которых очень бедный. Выражение «у меня есть голова» значит: «болит голова», потому что в остальное время ее не ощущают, не замечают, как будто ее и нету.
Ты улыбаешься, не веришь мне. Ладно, начну с другого конца, с определений, что ли. Скажем, мечта осуществилась, мы счастливы, но ведь прочность счастья не соизмерима с трудностями при его достижении, попутными препятствиями, возникшими на пути к цели,— счастье определяется твоим убеждением в ее благородстве. Улыбайся не улыбайся, а это так!
— Я потому улыбаюсь, что мне в это даже не хочется верить,— ответил я тоном радушного хозяина.
— Я сочиняю, да? Я достаточно взрослая, чтобы это понять, хотя большую мудрость пока не одолела. Налей- ка еще.— Она склонила голову набок и мило улыбнулась.
Как хорошо, что это не моя дочь, и еще хорошо, что мне не надо смотреть на нее через сетку бинокля...
— Лимон или лед?
— А сахара у тебя больше нет?
Я вернулся с полной сахарницей.
— После укола,— продолжала она как о чем-то будничном — видимо, я был не первым ее слушателем,— я вынесла шприц с иголкой, пустые флаконы и упаковку во двор, чтоб не нашли их в помойном ведре. Сначала я не знала, куда воткнуть иголку, чтоб не сразу заметили следы,— под мышку, где волосы, под язык или
1 Верих, Ян (1905—1980) — чешский комедийный актер и писатель.
между пальцами ног, но побоялась, что тогда будет хуже всасываться. Все равно место укола оказалось совсем незаметным, игла была тоненькая. Кожу я перед уколом не продезинфицировала, и это почему-то меня беспокоило больше всего. Я легла, закрыла глаза и стала ждать, когда появится волчий голод, выступит холодный пот, начнутся судороги и лихорадка — так дядя описывал мне гипогликемический шок, и вот тут-то меня охватил панический ужас! Я в голос заревела и закричала. Начались рвотные спазмы. За несколько секунд я слопала в три раза больше сахара, чем сейчас, и запила его водой, а ногу, место, куда ввела шприц, перетянула чулком. И моментально протрезвела, стала трезвей мусульманина после рамадана. Меня охватила слабость, смерть рисовалась в картинах страшных мучений. Я оглянулась на свою прежнюю жизнь с высоты этого поступка... как вспомню, даже сейчас сердце сжимается! Все мои переживания, из-за которых я решила свести счеты с жизнью, в тот момент показались мне совершенно смехотворными. Невероятное отвращение к себе, презрение и страх перед невыразимым несчастьем, стыд, хуже которого, наверное, и представить себе нельзя, жажда во что бы то ни стало вернуть все назад, поправить, увы, непоправимое, все это перемешалось внутри меня со страшной силой, а на лице я нащупала жуткие, уродливые узлы судорог. То не был ни плач, ни ужас, ни выражение боли — на моем лице в жуткой гримасе стягивалось все, что могло сжаться, это был поцелуй смерти.
Вот так оно и происходит, подумала я, боже мой, лучше мне было не родиться! Я увидела маму, как она покупала мне пряничную медовую лошадку на ярмарке в Леготе, как я уронила лошадку и ее раздавило в черную лепешку колесом проезжавшей машины. Я попросила маму купить мне другую. «Когда проедут все машины...» — утешила она меня...
Меня трясло, от слабости я вся вспотела. Длилось это около часа. Наконец я уснула. Я летела по воздуху, силой воли управляя своим движением,— поднялась над дедушкиным домом, потом повалилась набок, как деревянный божок, но продолжала быстро нестись в том же направлении, в ушах свистел ветер. Я боялась, что сила воли иссякнет и я упаду на землю, от страха я и в самом деле стала осязаемо снижаться, но, быстро придя в себя, снова набрала высоту. Меня пугали провода высокого напряжения, тянувшиеся слева и справа к горизонту.
Я отправилась в далекие-предалекие края — к самому морю. А над морем полет стал невыносимым, в воздухе носились все, кого я когда-либо знала и мнением которых дорожила,— все передвигались в свободном парении, одна я была деревянным истуканом и могла шевелить только губами да ворочать глазами. Рядом пронеслась еще одна такая же деревяшка — одноклассник из гимназии, который бросился под поезд. Раны его истекали кровью, и все смотрели на него, словно указывали пальцем.
И вдруг, к превеликой своей радости, я очнулась. Я ликовала: пусть отец отругает меня, мне будет мучительно стыдно, но я — живу! И это было потрясающе! Все мои прежние беды сразу показались такими мелкими! Смешно, но мне захотелось заново проштудировать социометрию — вдруг пришло в голову, что я могу открыть что-то важное. Но об этом я тебе уже не скажу.
Наступила тишина. Я включил радио. Вспыхнул мягкий зеленовато-желтый свет.
— Иван! — Яна протянула ко мне руку.
Я встал и подошел, погладил тыльной стороной руки запястье. Только сейчас заметил я в уголке ее глаза дрожащее отражение зеленого огонька и тянувшуюся вниз бороздку от просыхающих слез.
Она резко села, встряхнула головой, закинув ее назад, чтобы привести в порядок рассыпавшиеся волосы, и натужно-веселым голосом воскликнула:
— Я просто безмозглая курица! А как ты выдержал первый психоаналитический урок? Лично я вполне сносно.
Она полезла в сумочку, стала рыться в ней, и я протянул ей свой носовой платок.
— Ну, чего ты стоишь, Лот? Наливай!
Я налил.
— Чокнись со мной,— попросила она и встала коленями на табуретку.
Чокнулись.
— А теперь поцелуй меня! В губы!
Жена Лота тоже была не на высоте. Я посмотрел ей в глаза. Она смутилась? Ничуть! Яна-то? Она притянула меня свободной рукой за локоть:
— Тебя же не убудет.
То был наш первый поцелуй. А после поцелуя ничего как будто и не произошло. Так уж и ничего?
Не знаю, как это бывает у других, но со мной было ужасно.
Я бесновался, как голландский адмирал в англо-бурскую войну. Я отказывался верить, издевался над собой, обзывал всячески себя и окружающих, чем приводил их в недоумение, поскольку они не знали и не могли знать причины. Яна! Везде и всюду Яна! Иду я, скажем, по улице — вот такой цвет нравится Яне. Уставлюсь на рекламный плакат — у Яны ноги красивее и длиннее! И грудь у Янки красивее. Ах, черт, так неужели же «Янка»?..
Я поймал себя на том, что утром долго перебираю галстуки, сам с собою веду разговор морской флажковой сигнализацией, наконец выбирал тот, что поначалу оставил на вешалке. Раньше я брился от случая к случаю. А теперь обзавелся целой батареей всевозможных кремов для бритья, водичек и прочего черт знает чего. Пани Илона, которую я приглашаю за небольшое вознаграждение на мелкие услуги, захлопнула разинутый от изумления рот, видимо, лишь через неделю.
Вот напасть на мою голову! Лучший способ самоистязания, говорил один парень, с которым я когда-то учился,— изнуряй себя заботами! Сушит забота, а не работа.
И я тряхнул стариной, взялся за заброшенные было дела. В течение недели пустил в оборот двести тысяч и занялся виллой, стоившей без четверти миллион. Какая, спросите, прибыль? Сто пятьдесят тысяч. Рекордная сумма за половину месяца.
Избегая Яну, я все же не мог обходить ее любимые места в городе, где мы гуляли вдвоем. «У Михала» я увидел ее сидящей ко мне спиной и, забежав в «Ориент», вернулся со свертком, который передал для Яны через кельнершу,— там было серебряное зеркальце на длинной ручке, оно ей нравилось...
Не спорю, попытка подавить чувства выглядит сентиментально, но помимо моего состояния здоровья (на которое я, между прочим, плевал с высокой колокольни) было немало еще других важных причин, из-за которых надо было погасить сжиравший меня огонь страсти — ради нас обоих...
Яна поселилась в моих снах, это было мучительно.
Теперь, увы, мне приходилось продлевать свои прогулки по городу или отправляться спать в подвальную квартирку, потому что Яна подкарауливала у ворот моего дома.
Но самое страшное были ее письма.
Не бойтесь, я возьму себя в руки, не стану их цитировать, поскольку они не имеют непосредственного отношения ни к моей болезни, ни к сопутствующим обстоятельствам, хотя, не скрою, каждое из них я читал с большим волнением и постоянно перечитывал.
Несколько раз я молча клал телефонную трубку на рычаг, когда она звонила мне на службу, и рассчитывал, что вулкан потихоньку утихнет.
Она не давала о себе знать две недели, а я увеличивал свои счета, подводил итог прибыли и отгонял воспоминания о ней, как надоедных комаров от лица.
— Мы уж совсем на свадьбу собрались, нарядились, на коней садились, за невестой ехать, и тут моя кобылица задними копытами наподдала и меня аж к вам сюда закинула! — С таким цветистым вступлением обратился я к застолью, и гости приняли мою речь, как приняли бы и всякую другую, потому что была свадьба, а меня на нее усиленно приглашали. Для меня свадьба не бог весть какое событие, не то что для некоторых, если учесть, сколько я их пережил,— целых четыре даже своих собственных. Кто нынче обидится, если приглашенный не придет или, наоборот, заявится кто-нибудь незваный? Незваного, правда, и встарь угощали, еще и опаивали нарочно — на, мол, жри, паскуда, глотка твоя ненажорная! А если приглашенный опаздывал? Ей-богу, он всегда успевал наверстывать упущенное, в случае чего и на другой день. Так бывало. А брат Рудо? Уж конечно же, он не злился бы, если б я неожиданно свалился ему на голову! Он держал меня за гурмана, и имел на то основания, но свою ближайшую родню — жен я не считаю — никогда не обделял! Наоборот, отмерял полной мерой, щедрей Яношика, хотя буков в нашем околотке нет — по которым, «от бука до бука», как поется в песне, отмерял сукно знаменитый разбойник.
Родной брат или не очень родной, и с лица и с изнанки сойдет за брата, и я пошел к нему! Я даже малость взбодрился, почистил перышки, эх, думаю,
была не была, щелкну пальцами, встрепенусь, настроюсь на другую ноту, глядишь, и приволокнусь за кем-нибудь, а то в последнее время одни отвратные морды и донимают славного червя родимой земли!
Не тут-то было!
Я оттараторил свою речь, наскоро придумав отговорку опозданию, вручил подарок и тут же поставил крест на своем отличном настроении! Ни за что не угадаете, кто сидел среди гостей с загадочной улыбкой, почище, чем у Моны Лизы, и держал возле себя место!
Яна.
То, что они с племянницей ровесницы, вещь вполне вероятная. Менее вероятно, что они вместе учатся. Но что племянница может пригласить Яну на скромную свадьбу в узком семейном кругу, было немыслимо!
— Чем упорнее ты будешь меня избегать, тем настойчивее я стану тебя преследовать, идет? — ответила Яна на мое приветствие.
— Я был очень занят, много дел, прости,— промямлил я, наклоняясь над тарелкой, хотя у меня пропала всякая охота набивать себе брюхо.
— Ну и чем же ты был так занят — собой?
Я посмотрел ей в глаза и признался:
— Конечно.
— Так-то ты решил со всем покончить?..
— С чем? Говори тише, кругом шпионы.— И я помахал вилкой возле уха.
— С дружбой. Или с любовью?
— Я весь взмок от пота,— извинился я, не найдя ничего лучшего грубой прямоты, чтобы справиться с растерянностью и уклониться от неприятных вопросов. Да, надо комментировать. Откровенно. В основном свое собственное состояние.
— В самом деле?
— Янка! — взмолился я.
— О!
Я идиот! И еще не раз пожалею об этом обращении — «Янка»!
— Давай отложим разговор, если можешь,— попросил я с минимальным шансом на успех.
— Будем молчать?
— Поправка: отложим тему, не разговор, естественно.
— Для меня это одно и то же. Я всегда говорю только о том, о чем мне больше всего хочется поговорить. А ты нет?
До чего она была привлекательна, паршивка! Выдал ли мой невротический вздох мои мысли?
— Тогда спроси, нравишься ли ты мне. Думаю ли я о тебе. Скучаю ли.
Да уж, лучшая оборона — наступление. Все мои благие намерения полетели в тартарары.
— Если тебе так уж хочется... Но отвечай по порядку!
Разговор наш перестал быть достоянием лишь нас двоих. Кто-то напротив, кто-то слева, кто-то с Яниной стороны натужно ловили обрывки наших слов, даже отрывочные междометия.
Я отшвырнул вилку с ножом, отставил тарелку с последним куском жирной домашней ветчины, опрокинув при этом бокал и пролив вино.
Резко вскочив и не говоря ни слова, я придвинул Яну вместе со стулом ближе к столу.
— Пардон,— процедил наконец я сквозь зубы.
Все повернули ко мне головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14