Я шутовски осклабился и жестом воспитанной маленькой девочки помахал на прощанье кому-то сидевшему в конце стола.
— Иван, ты что? — воскликнул Рудо.— Ты куда?!
— Момент терпения, маленький сюрприз,— соврал я, на что Рудо вскинул руки вверх, взывая к патрону высших сфер или, быть может, к патрону чудаков, с которыми ничего не поделаешь.
Классика!
Каким только идиотом, примитивом, обалдуем, фофаном, недоумком, раззеваем, свистуном, пустомозглым дуроломом и так далее и тому подобное я себя не обзывал! Стольких кретинов, большего или меньшего калибра, не насчиталось бы в армиях всех континентов, вместе взятых! Вот врюхался в историю! Физкульт-привет! «Привет, привет»,— сам себе ответил я и попытался взвесить все трезво. Трезветь-то мне, собственно, было нечего — триста граммов вина?! Но окончательно я пришел в себя уже только на набережной. Гниловатый ветерок с Дуная освежал, и особенно напрягаться, анализируя свое состояние, не было нужды — и так все было ясней ясного!
Когда я закуривал — господи, я — курю? — у меня дрожали руки. Что это — моя болезнь? Черта с два болезнь, а если болезнь, то имя ей — Яна.
Я уж и обмануть себя не умею. Велит же мне страх дельца спать ложиться в полосатой пижаме, приучая к полосатой униформе!
Мерзость мерзейшая, этот самый второй мужской переходный возраст!
Я тащился по улицам домой с тем, чтобы сразу же залечь в постель. Постепенно я начал оправдывать себя, как вдруг у самой калитки меня поманила пальцем — Яна!
— Я могу у тебя переспать?
И бросилась ко мне в объятья.
Больше мы не произнесли ни слова.
Кожа ее была нежнее папиросной бумаги. Я гладил ее кончиками пальцев, осторожно, чтобы не помять и чтоб она не шуршала. Когда я добрался до' бархата, зрачки ее глаз, ни на миг не отрывавшиеся от моих, расширились беспредельно, обняв мир со всех его тучных боков.
Она затрепетала, и тонкие ее пальцы и узкие ладони, гладившие до этого мои плечи лишь по кончикам волосков, испытывали жесткость кожи, нежным сжатием побуждали мои руки к смелости и находчивости. Ее мягкие губы искали мое заросшее лицо. Она согревала меня, как окоченевшего птенца, своим дыханием, и я с наслаждением втягивал его запах, не отравленный никакими искусственными снадобьями, и запах тела тоже был естественный, все более отчетливый, резкий и густой.
Она напряглась, и пальцы ее решительно требовали от меня умерить дрожь губ и ноздрей, ее вздымающаяся грудь и мощные волны девственного живота не принимали оттяжки.
Первый трепет остановил ее дыхание, тут же быстро последовали судорожные объятья, зрачки не успели сузиться, потому что в возбужденных телах пробудилось новое желание, не менее настойчивое и в то же время более желанное, ведь апогей его наступил не так скоро, чтобы мы не успели запечатлеть облик его и краски, вкус и отзвук — тем чудеснее наслаждение приготовило оно нам на смену первому.
К ее улыбке, которая была, видимо, ничем не нарушаемым свидетельством блаженства, теперь примешивались благодарность и восторг, хотя, возможно, на дне ее уже таился зародыш язвительного замечания. И сразу, так сильно, как никогда прежде со мной не бывало, я ощутил ее свежее, молодое и совершенное существо, внешняя его гармоничность — красивое личико, пропорциональное, без грубых погрешностей сформованное тело, жесты и походка, мимика и речь — не уступала ее интимным прелестям, и снова в меня влилась мужская сила.
На этот раз ее ладони стиснули мои скулы, словно
хотели стянуть маску и увидеть истинное мое лицо. Между бровей и около губ у нее обозначились морщинки. Она тотчас заметила мой испуг или нерешительность и замотала головой. Словно опасаясь, что я не пойму, она сказала:
— Да, да, Иван, да, и еще.
Я не то чтобы стесняюсь писать дальше, но я не скульптор и не художник, которым дано открыто говорить о красоте тела. Ну, и хвастать не хочется. Но могу признаться, что великолепие и бесконечная нежность, которыми была выстлана вся наша маленькая вселенная, растрогали не только Яну. В третий раз кульминация наступила почти сразу, без перерыва, она была стремительной и настолько пронизана плотскими ощущениями, что цвет нашей кожи изменился, она покрылась гнедой шерстью, мы слышали собственное ржание и внимали напряжению и дрожи мускулов под влажной и теплой кожей.
Наше слияние ослабевало, мы лежали, обнявшись, на боку.
— Знаешь, а в некоторых негритянских племенах в такой позе любят друг друга!
— На боку? — Я провел ладонью по ее щеке.
Она кивнула.
— Чтобы одинаково уставать? — полюбопытствовал я.
— Это племена, не знавшие ни жестокого патриархата, ни матриархата; они очень демократичны. И, получив удовлетворение, они кладут обе руки на плечи друг друга.
Я улыбнулся и положил ладони ей на плечи.
Кончиками пальцев она гладила мой торс, словно формовала и искала недостатки на поверхности, которые необходимо заровнять мягкими движениями. Погладив ее по волосам, я чувствовал, как соски ее напрягаются одновременно с моими бедрами. И снова прилив нежности. Чувства были не в состоянии воспринимать иной информации, и только когда и Яна перестала меня ласкать, очнулся и мой слух и прогнал опасения, внушенные чьими-то шагами.
— Сосед поливает улицу, будет подметать.
Бесконечно медленными и легкими движениями она
обнажала меня. Ее губы и язык, видимо, не были созданы ни для чего иного. Мне пришла на ум первая заповедь целомудрия: страх перед неизвестностью и главное — страх перед болью.
По глубине и учащенности ее дыхания я понял, что венец наслаждения у нас наступит одновременно.
И я спросил:
— Значит, они положат друг другу руки на плечи...
Первый пот застал нас как зайцев по пути на голую
вершину, с которой можно все в том же полумраке еще раз увидеть заход солнца.
— Я высосала бы из тебя всю силу, если б не боялась, что ты умрешь! — капризно протянула Яна, чертя пальцем на моей груди неведомые вензеля.
— Боишься, как бы тебя за это не посадили?
— Вот именно, «как бы»,— засмеялась она и, резко поднявшись, села.— Поздно уже.
Почти месяц спустя.
Ужасно смешная ссора.
Из-за ревности.
— Даже несмотря на то, что я намного моложе тебя?..
— Хочешь знать мое мнение? Нет?
— Я думаю, оно будет похоже на картину.
— На что? — Мне показалось, что она болтает, лишь бы болтать.
— Представь себе, ты ходишь по выставке, постоишь там, тут, перед одной, другой картиной. Тебе не важно, сколько времени потратил на нее художник, хотя вообще это важно,— гораздо интереснее, чем она тебя поразила: может быть, только размерами, или цветом, красками, первым впечатлением... Получишь две-три информации, ну десять. А в картине их тысячи.
— О чем ты мелешь?
— В самом деле? Ты хотел меня иметь — пожалуйста. Милуешься со мной до изнеможения. Хочешь, чтоб я сгорела, как электропробки от непомерной нагрузки. Хочешь измотать меня или ревнуешь. Но не желаешь слышать о ревности!
— Я люблю тебя, ну! — И я широко развел руками, но это могло означать и: поди сюда.
— Продолжай, давай дальше!
— Что — дальше?!
— Присмотрись! Возьми лупу, если плохо видишь, старичье! Потрудись быть искренним. Ну, что же? — без всякой там паузы.
— Ты хочешь поссориться и уйти? Не делай этого!
Как же мне стало тошно!
— Мне тошно! — заявила она и, одевшись, сразу же ушла.
Что же хотелось ей услышать? У меня не было настроения доискиваться причин дурацкой ссоры из-за ерунды. Из-за ерунды ли!
Сижу на стуле и напряженно таращу глаза. Мысль дремотна, и я искренне удивлен, что меня не трясет, то бишь не сотрясает, не колотит оскорбленная страсть. Вам известны эти мгновенья, когда вдруг прозреешь, в голове прояснится и ты ведешь искрометные мудрые диалоги, находя яркие слова, формулировки и аргументы, в конце концов подыгрываешь противнику и вкладываешь в его уста изощренные контраргументы, изображаешь из себя блестящего полемиста и недешевой ценой выигрываешь поединок, оставаясь, увы, печальным победителем — аплодировать некому и даже нет уверенности, что это происходит на самом деле.
Спасительное чувство заторможенности, предотвращающее гибель, вскбре покинуло меня. Хаотично, под взаимным прицельным перекрестным огнем, на поверхность самой что ни на есть серой мозговой коры выныривали дурацкие вопросы — вопросительные и восклицательные знаки и многоточия.
Ревность! Сколько всего было сказано о ней, многие ее пережили, но еще никто не сформулировал. Только дурак хвалится, что ревность ему неведома, напрасно недооценивает слушателей. Чего долго рассуждать, у меня есть живой пример — мой дядя.
Ради зловредной кокетки, которую одолевала прямо- таки животная потребность изводить дядю и на глазах у него ласкать каждого встречного-поперечного, как бы глуп тот ни был и чем примитивнее, тем лучше, да и сама она была предельно примитивна, кроме чистой сорочки да уменья угодничать ей от самца ничего и не надо было,— так вот, ради нее дядя бросил родительский дом, сад, все свои сбережения. Естественно, оскорбленная и жаждущая повелевать жена его очень скоро привела себе в дом какое-то ничтожество, причем он усыновил обоих дядиных детей — дочь и сына. Тетка скоро пресытилась ролью страдалицы (новый муж, чучело гороховое, ей обрыд), но во второй раз разводиться постеснялась — и жила с ним, помыкая, как слугой. Дядя тем временем ослеп. И, не долго думая, вернулся домой! Его приняли на роль жильца. Он довольствовался тем, что разговаривал с детьми, смиренно отвечал своей бывшей жене и ее новому мужу, в общем, дал тетке повод гордиться собой — как же, она приняла к себе в дом прежнего мужа — калеку! Он потихоньку-полегоньку прибрал в доме вожжи к рукам — а не надо было ему их давать! Короче, с многозначительным видом давал советы, подбадривал, заставлял слушать себя как третейского судью в их спорах...
Понемногу он подчинил себе жену и ее мужа и выжил обоих из дому. А на смертном одре признался, что, прикидываясь благородным, хотел лишь отомстить ей.
Я начал писать Яне письмо. Мысленно. Такие письма не имеют даты и обращения. Начинаются без вступительных приветствий, сразу с середины. Они невероятно наивны. Коварство их — в заведомой подспудной лжи, заверения вылезают голой задницей из штанов еще до того, как будут произнесены.
Пожалуйста:
«Если б я знал, что смерть моя убедит тебя в моей любви, я убил бы себя. Мое нутро, растрескавшееся, как пашня в засушливое лето, жаждет милости небесной. Я не могу насильно вызвать твою любовь, ты же мне ее не даешь. Свою жизнь, свой мир, все, что тебя окружает, ты любишь больше, чем меня. Я прячу свою тоску. Боюсь твоего появления, у меня замирает сердце, и я отгоняю немые упреки. Сколько нежности придумали печальные и одинокие минуты, когда губы мои мысленно покрывали твое нежное тело!..
Ты добра и нежна ко мне и ласкаешь меня лишь в моих представлениях, а я плачу тебе за твою любовь с изобретательностью, на какую только способен, весь, без остатка растворяюсь в мечтах о наших ласках, и нет ни крошечки, которая не была бы отдана тебе.
Я плачу.
Я страшусь своей полой жизни.
Стыжусь, что мое несовершенство отталкивает красоту, эту прелесть обыкновенных дней, оно же препятствует переживать чувства сполна.
Ты не убедишь меня, что твоя любовь ко мне велика. Я не хочу расчетливости, осторожности, стыдливости в твоей любви. Я стражду любви преданной, тотальной, хочу, чтобы мы пылали, как стог соломы — быстро, страстно, неудержимо, и чтобы ничьи попытки не могли ее затушить.
Я понял, что любовь — это судьба. Существуют перепутья, на которые нельзя вернуться и выбирать заново, выбирать иной путь. Перепутья любви. Мы вместе ополчились против будущих ночей, нам выпал общий жребий
на наши надежды, и если ты не пойдешь мне навстречу, нас обоих ждет смерть.
Я теряю силы, взгляд мой померк, голос отстранился, кожа сжалась до смирительной рубашки на моем же собственном теле, я мешаюсь рассудком. Но ты не ощущаешь холода смерти, а мне она — неотступная подружка. Ты страдаешь, потому что мы теряем друг друга, твой язык произносит тихие упреки, и ты не знаешь, что в руках твоих — держава и скипетр; ты кружишься в вихре печальных псалмов, и тебе недостает смелости погрузиться на дно реки жизни, хотя иначе одолеть водоворот нельзя.
Я, глупый пес, стою перед вратами твоих недр и жду твоего зова. Скулю, напоминая о себе, для виду лаю на проходящих, а ты сторонишься меня.
Я размышляю о своих чувствах, взвешиваю их. Люблю тебя. Бесконечно люблю тебя. Я весь пронизан этим чувством — превратись я в освобожденную энергию, у нас появилась бы колоссальная сверхновая — предельно огромная звезда, пылающее солнце, сжигающее своим светом все, что осмелится показаться ему.
Я смотрю из самого одинокого на всей улице окна на ликующий день, взгляд мой очерчивает силуэт, ноздри раздуваются, потому что обоняние мое раздражено опьяняющим запахом. Тебя нет, минуты чудовищно бесконечны, и боль, как пырей, выросший на моей груди, высасывает из меня последние капли крови...»
Я — влюбленный идиот!
Взгляд мой померк и не находит, на чем остановиться, а душа визжит. Пойду куда глаза глядят — и ноги несут меня в славную пивную. Но приходится тут же выкатиться оттуда, потому что кельнер, мой сосед, начинает упрекать меня в том, что я опустился до пивных, он-то, мол, знает меня как завсегдатая приличных заведений и лучшего общества, всегда щадившего мой кошелек.
Когда счастье изменяет человеку, то уж напрочь и ни понюшки не оставит. Ради меня правило это не станет ломать копья: навстречу шел Мишо.
Мишо с самым что ни есть дружеским расположением предложил промочить горло, я же, естественно, предложение отверг. Мы стояли на тротуаре и препирались.
— Ну, и как живешь, банкрот по собственному желанию? — смеялся Мишо, а у меня мороз по коже подирал.
— Сегодня я слыхал кое-что поинтереснее,— отважился я на разведку боем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14