..
Но я уклонился...
Фильм моей жизни замедлялся, лишь когда я пытался вмешаться, понять и объяснить свое поведение. Отдельные моменты переживал заново, не чувствуя ничего, даже боли. Например, я снова сломал ногу, в точности так же, как во время службы на действительной,— в подъеме сломал,— но на этот раз больно не было и кожа под гипсовой повязкой не чесалась.
Фильм остановился в момент, когда я вез в машине того пьяного типа и мне приходилось поддерживать его, чтоб он не колотился головой о ветровое
стекло и не разбил стекло или голову. Фильм застопорился, как ролик шторы, когда вечером пытаешься опустить ее, тянешь вниз. Я обрадовался, что фильм кончился. Или спектакль? Ведь я играл в нем свою роль и к тому же смотрел его как зритель. После окончания спектакля я был бодренький, будто вышел из сауны.
И тут случилось незабываемое, такое, что меня, честно признаюсь, изменило и отметило восторженным отношением к незначительным мелочам в жизни. Я сделался снисходительнее, стал чаще смеяться; «Старый дурак»,— проворчит иной раз жена, но я не реагирую. Мне знакомо блаженное состояние, которого невозможно не жаждать, хотя я не прибегаю ни к морфию, ни к марихуане.
В том разноцветном краю поражала зелень всевозможных оттенков (особенно запомнился цвет зеленого горошка и бирюзовый), а также красный цвет и розовый с золотистой каемкой, розовато- красными были также и горные вершины на фоне оранжевого заката; закат манил, неодолимо возбуждая желание раскрыть его тайну, а надо всем сияло солнце. От него исходил голос; я как бы его не слышал, но он обращался ко мне и сопровождал весь фильм моей жизни. Голос был приятный, ласковый, понимающий и вызывал безмерное почтение и изумление. Поначалу я даже вознегодовал: изобилие приятного и красивого удручало — ведь, пресыщаясь, мы уже неспособны бываем выделить красоту, а увиденное мной было до того великолепно, что почти граничило с псевдогармонией китча!
По-прежнему раздавался голос, и я двинулся в путь. Встретил двоюродного брата, который, как говорили, покончил с собой, когда служил в армии. Брат был в военной форме, ран на нем я не заметил, он очень внятно заговорил со мной, радостно поздоровался, но тут же расплакался из-за того, что скоро, мол, придется расстаться, поскольку я явился сюда ненадолго. Удивившись, я хотел было спросить, откуда ему это известно, но не успел — брат заговорил о своей смерти и грозился, что, когда его убийцы тоже окажутся здесь, он с ними рассчитается. Он признался, что привыкал с трудом, но в общем-то освоиться здесь несложно, потому что тебя окружают сплошь приятные и радостные события и вещи...
И тут я вышел из своего тела — осязаемо почувствовал, как оно осыпалось с меня, испарилось, растворилось как-то, а затем, неподалеку от меня, вновь воссоздалось из песка, камней, воздуха и воды. Сознание мое тотчас переместилось в него, я как бы отразился туда с помощью телеграфа, света и бог его знает чего еще.
Отец при виде меня поздоровался; не удивившись, он, как и брат, заметил, что мы встретились ненадолго. Спросил про маму, про родню. Но только он собрался объяснить, откуда ему известно, что я здесь мимоходом, появились очень высокие существа с неуловимым выражением на лицах — но лица у них точно были, в этом я уверен,— посадили нас за стол и стали угощать. Они были в атласных и бархатных одеяниях, на груди каждого сверкала, переливаясь всеми цветами, тяжелая, массивная цепь. Помню, что на столе были жареные цыплята, рыба и красное вино.
В центре всего оставалось солнце. Мощное сияние излучало приятное тепло и притягивало будто магнитом. Как бы получше выразиться? На душе — восхитительный покой, тебя ничто не волнует, и речь даже не о чувствах, впрочем, о чувствах тоже — ты чувствуешь, что ничто тебя не тревожит и тревожить не может! Вообще! И эта уверенность непоколебима. Состояние беспредельного покоя многократно усиливалось растроганностью, глаза мои были на мокром месте, на губах блуждала улыбка, даже стыдно признаваться в какой-то пронизывавшей меня размягченности, но это правда, и все тут! Как будто ласкаешь женщину, поглаживаешь ее по губам, векам, кончиками пальцев очерчиваешь контуры лица, дороже которых для тебя нет ничего на свете, и восторг такой, будто гладишь сына или дочку по мягкому пушку волос и прямо осязаешь, как они льнут к тебе в абсолютном доверии и преданности, и тебе ясней ясного, что это — твой дух, твоя плоть. Я обнаружил тогда в себе столько нежности, сколько не испытал за всю свою жизнь. Еще отчетливей было чувство собственного достоинства. Во мне проснулся павлин, но не спесивец, а скромно-горделивый красавец. К этому прибавьте впечатления и чувства, о которых я говорил вначале,— испытанные мной в минуты свободного парения, невесомости, но только очень интенсивные. Меня переполняло блаженство в таком изобилии, что все происшедшее представляется теперь каким-то сложным экспериментом, при котором в человеческом организме раздражены все нервные окончания и центры, способные вызвать предельно приятные эмоции. Я ничего не хотел и только улыбался и распространял какие-то лучи; вам это, возможно, покажется забавным, а я затрудняюсь определить происходившее точнее. Если ограничиться одним словом, я сказал бы, пожалуй, так: согласие, гармония. Меня переполняло изумление и всепонимание.
И вдруг я по собственной воле оказался в атмосфере турецкой войны. Помню, еще в школе мне не давало покоя любопытство — как именно проходила осада нитранского замка, и вот, представьте себе, я оказался там, потому что захотел этого. Когда турок прогнали, я не ликовал и не огорчался. До сих пор странно, почему не было во мне ни злости, ни радости, происходившее я просто наблюдал, и всё. Наблюдал за событиями, вживался в них, воспринимал как прекрасную картину или изумительную мелодию. Во всем я видел красоту, проникновенную неповторимость, гениальность мгновений, восхитительную созидательную энергию, упоение существованием как таковым. Не хочется смешивать понятия, но не могу избежать кажущегося бессмысленным сочетания: существование ни в чем. Впрочем, я вышел за рамки фактов. Больше не буду, оставлю толкования в стороне.
Меня переполнял восторг, будто ребенка при виде новой игрушки, оттого, что мне все доступно,— я не передергиваю. Но, представьте себе, заново пережить аварию не хотелось, хотя интересовало — как же все произошло? Однако я будто предугадывал, что знать это еще не пора. Мне никто ничего не запрещал, я не боялся, что погаснет ярко сияющее солнце, не боялся, что рассеется нирвана, просто чувствовал, что время еще не настало. Точно так же, как не настало еще время реальное, которое я затем провел под наблюдением врачей в палате интенсивной терапии. Я не сомневался, что при желании смогу оказаться в любой минуте будущего, но не пытался этого сделать. И тут меня пронизала боль, впервые за все время. Я сообразил, что блаженство кончится и меня извлекут из солнечной купели, где ни в чем нет недостатка.
С этой мыслью я вернулся к собственному телу и снова стал самим собой, но одновременно находился и вне тела. Я, словно со стороны, из угла палаты наблюдал за своими спасителями, понимал их разговор, отмечал все их действия — и могу это доказать! Когда вошел заведующий неврологическим отделением, призванный на консилиум, молодой врач со смоляно-черными усиками как раз совал мне в вену под ключицей тонкую трубочку. Сестричка неловко подала ему ножницы, они упали на пол, скользнув по моему плечу. Ей пришлось бежать куда-то за другими, потому что рядом подходящих не оказалось. Потом на меня дышал аппарат, пыхтел и сипел, словно живой (будь я в сознании, я бы жутко испугался), и в нем что-то испортилось. Тело мое начало синеть, особенно губы, язык и пальцы. Аппарат отключили, сестричка начала делать мне искусственное дыхание большим черным резиновым мешком. Неисправность тут же устранил санитар, посетовав, что у него третий день ломит поясницу. Могу записать все, что говорилось в моем присутствии. Надежды на мое спасение у них почти не было. Меня это ничуть не трогало. Ни капельки. Точно.
Застолье с отцом и двоюродным братом заканчивалось, мне не хотелось есть, но я взял со стола кусок цыпленка и выпил вина, наблюдая при этом за розовым горизонтом, и безотчетно отметил про себя, что в преодолении его есть роковой смысл. Один из угощавших протянул мне руку ладонью вверх, позвав — пойдем, но я против своей воли (подчеркиваю это) начал от него удаляться, отца же с братом понесла неведомая сила к розовым зорям. А я очутился на дне колодца, через который попал туда.
Дорогой друг! Я точно описал свою историю смерти. Признаться, поначалу, опасаясь насмешек, я не отваживался на это, но мне показали статьи из медицинских журналов, один был на немецком, другой на русском, в которых описывался синдром Лазаря, и еще журналы. Меня
убеждали, что вероятность действенной ресусцитации, то есть воскрешения при особенно тяжелых состояниях — а ведь я был в состоянии клинической смерти,— открывает перед медициной, да и вообще всем людям тайну умирания. Если тебя это может в чем-то утешить, знай, что умирание не страшно и человек боится его, как и всего неизвестного.
Если б это было правдой! А почему бы и нет? У меня внутри все кипит. Мишина исповедь доконала меня. Во мне сразу будто полетели все пробки, оглохший и ослепший, тащился я неведомо куда и очутился аж на Славине1. Вела б дорога дальше и выше, я все равно, наверное, продолжал бы карабкаться...
Но почему именно я?!
День начинался как-то необычно. К остановке я подошел как раз в тот момент, когда подъехавший троллейбус распахнул передо мной все двери. Приготовив деньги заранее, я тем не менее не купил ни газеты, ни гербовой марки. Гербовую марку для совершения купли-продажи. Дурацкое название — если кто-то покупает, другой должен это же продавать, и наоборот! Как государственное предприятие. Частных-то у нас нет. Я собирался приобрести старую виллу под замком2. Заработал бы сотню тысяч крон, даже не переступив порога этой виллы. Марку на соглашение о купле-продаже я так и не купил и никогда не куплю.
Врачи что-то скрывали от меня, и я нервничал. Всем нам давно известно их филантропическое вранье, когда ты как последний идиот не понимаешь, в чем дело. Началось все с того, что у меня стала кровоточить бородавка на плече. Не болела. Я заклеил ее пластырем, знаете, таким лейкопластырем с дырочками, на желтой подкладке, и, хотите верьте, хотите не верьте, приходите и проверьте, бородавка не зажила и, судя по всему, не собиралась заживать. Я отправился к кожнику, своему приятелю Имро, чтоб он мне выжег ее, потому что я испачкал кровью две светлые
Славин — высокий холм в Братиславе; мемориал советским воинам, погибшим в боях за Братиславу.
Район старых фешенебельных вилл под братиславским замком.
сорочки, а я ужасно не люблю стирать сорочки.
— Ты что, не знаешь, что в таких случаях надо обращаться в онкологическую комиссию? — Этими словами встретил меня Имро вместо того, чтоб усадить и поинтересоваться, что мне налить.
Я пожал плечами. Если твой друг врач, я, что ли, тоже все знать обязан? Ну и пошло-поехало. Показался я комиссии. Они судили, рядили, наконец объявили, что результаты скажут мне после операции. Ха! Нет, думаю, надо получше присмотреться к ним самим, все пойму и без операции. И я пошел туда на другой день снова.
Комиссия не заседала, но секретарша проговорилась, что пани доктор — к ее фамилии я привыкал до утра следующего дня — сейчас находится в отделении. Сел я в скверике на скамейку и стал соображать.
Поднимусь наверх, попрошу сходить за врачихой медсестру. Поздороваюсь и нахально навру с три короба.
— Я брат Ивана Гудеца, мы близнецы. Вы рекомендовали ему сделать операцию, я пришел посоветоваться с вами. Что ему передать?
Врачиха подозрительно уставилась на меня. Я и глазом не повел. Вру дальше.
— Я действительно ему брат,— успокаиваю врачиху,— он моложе меня на пять минут.— И лезу в карман вроде как за паспортом.
Клюнет?
— Я вам верю, проходите.— И подтолкнула меня в закуток не больше платяного шкафа. Столик и стул придавали ему вид кабинета.
— Ничего не поделаешь, от нас мало что зависит,— выложила миниатюрная врачиха сразу все карты.— У вашего брата малигни меланома, одна из наиболее страшных разновидностей рака, какие мы знаем. Пока что, правда, не могу утверждать этого с абсолютной уверенностью,— доверительно сообщила она, вливая в меня оптимизм, надежду, или что там еще.
И начала издалека, кружила вокруг да около и на мой тощенький дипломат постреливала глазами. Только меня на пушку не возьмешь. Операция, облучение, вполне вероятно... все ходим под богом, сами понимаете!
Смотрит на мой дипломат или не смотрит? Да, по привету ответ, по заслуге почет, за такие вести еще и дукаты давать? Достал я все же приготовленную купюру. Для виду она покочевряжилась, но я встал и ушел. Нате вам, ешьте, а будет у вас всего сполна, не забудьте и про несчастных!
Как я не забываю.
Как я?!
И вся моя решимость поблекла и сникла под лучами солнца, поглядывавшего меж веток платана на одинокую скамейку и на мою голову.
Ну почему именно я?!
Кто спит, тот и выспится, может и чуть свет подняться, а кто всю ночь вскакивал, тому бы хоть утречком вздремнуть чуток.
Сплевываю горькую слюну, наверное, мне бы перед вами извиниться не грех, да неохота. По-моему, это лишнее.
Я от себя такого даже не ожидал, но — пусть мне будет стыдно — опишу все по порядку, ничего не утаю, не скрою, не приукрашу. Ни к чему мне это! Мне к лицу уже разве что кривая ухмылка. Я и хихикаю по утрам, разглядывая себя в зеркале. Эта процедура стала теперь частью моего утреннего туалета. Смеюсь надо всем, что приобрел, что потерял, что еще сохранил. Да, я такой богач, что дальше некуда, и могу хихикать себе с утра до ночи, а остальное дохихикаю в ночную смену.
Взять хотя бы вчерашнюю утреннюю сценку на улице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14