<Ночная пляска», я сразу вспомню. А кто при этом выпишет
журнал, получит снимок бесплатно. Дружба! Франциске же он сказал:
— Мыслить надо всегда по-деловому. Будешь деловитой и вдобавок милой — всех покоришь, а те, кого не покоришь, вслед браниться не станут, но только если будешь милой.
— Как Же ты о прожекторах договорился?
— По-деловому, с милой улыбкой. Повязал командиру роты пионерский галстук, раза два-три крикнул «Дружба!», а все прочее объяснил руками и ногами. Надеюсь, ему не попадет за эту темень. Ну ладно, пошли-ка поищем и мы темень, я постараюсь быть очень-очень милым.
Не так-то просто оказалось найти темный уголок. По всей Унтер-ден-Линден до самых Бранденбургских ворот, где бы ни обнаруживался таковой, выяснялось, что он уже занят, и Гельмут вновь, в который уже раз, показал, что он человек деловой и милый: песней о солнце, луне и звездах он заранее предупреждал настроенные на нежный лад парочки, и влюбленные с беспощадной поспешностью отскакивали друг от друга.
Франциска следовала за ним точно во сне, вернее, она пыталась убеждать себя, что идет точно во сне. Я потеряла голову, твердила она, в жизни не бывало мне так весело, теперь, по-моему, я знаю, что такое свобода, в жизни я не была такой сильной, я совсем потеряла голову, все кругом такие, такие милые, сейчас здесь чему-то пришел конец, и что-то сейчас взяло свое начало, здесь я у себя дома, мы все здесь у себя дома, отныне я знаю, что такое молодость, я, кажется, совсем потеряла голову от любви, я заразилась общей влюбленностью, что таится во всех углах, сегодня любовь носится в воздухе, и все так просто. Но не так уж это оказалось просто, и ей было не совсем по себе, а Гельмут оказался чуть-чуть деловитее, чем ей бы хотелось, и представляла она себе все немножко по-иному, она, правда, не знала — как, только уж наверняка не в ночной подворотне, а что все началось на бревнах, на какой-то стройке неподалеку от рейхстага, было, пожалуй, чуть-чуть чересчур.
Именно чуть-чуть, а Гельмут, такой деловой и такой милый, заставил ее позабыть, где она, правда, не сразу, хотя все-таки; он был нежен и не торопился, он устроил тайник и беспрестанно болтал что-то бессмысленно-ласковое, он обнял ее, точно защищая, и она приняла его защиту, ей нужна была его защита, ей нужны были сумасшедшие мгновения этой ночи в противовес безумному миру последних дней, она все познала и ничего уже не знала, не знала, в чем же счастье — в забвении или в познании; обнаружила, что поддается соблазну забыть весь мир, и стойко оборонялась, пытаясь мысленным взором увидеть образы этого мира, пастора, жениха и крышу сарая, лабораторию, следователей, отца, брата, все редакции, танцоров из Шмилки, ночную
площадь и портрет в небе, ясно понимала, что застывшая тень в правом уголке глаза — рейхстаг, и не желала понимать, что исцарапает себе плечи о бревна, а ответственность за свое сумасшествие в эту минуту возложила на орудийный расчет и его офицера, спустивших прожектора, и яростно выкрикнула: «Дружба!»
— Ты что — бредишь? — спросил Гельмут.
— Конечно, брежу,— подтвердила Франциска,— а ты как думаешь? Меня зовут ЛауренЦия, я приехала из Шмилки. Сию секунду я щелкнула пастора, прожектором сбившего аэростат, на котором висело журнальное фото наших следователей. А я, Жанна д'Арк, член СНМ, вопрошаю тебя, готов ли ты выписать на свое имя здание рейхстага, и если да, то крикни громко и отчетливо: «Воздух!» — и спой деловито и очень-очень мило: «Ах, Франциска, любовь моя, когда же ты будешь вновь у меня?..» — или: «Я дева Мария с младенцем Христом...» Дружба!
— Дружба,— машинально повторил Гельмут и разозлился: — Да не пугай ты меня, я и вправду решил, что ты рехнулась, а глаза-то у тебя нормальные!
— Понятно, нормальные,— откликнулась она,— у меня есть все основания быть нормальной, общее положение вещей тоже нормальное, и мое положение в частности: подо мной будущие стропила, в двадцати метрах начинается Западный Берлин, там живет мой братец, надо мной навис обгорелый рейхстаг, а в цветущей долине у нас дома мой отец держится за сердце... Ох, да, кажется, у меня кровь... а прожектор послужил мне вспышкой, и я, кажется, люблю тебя, разве не тебя зовут Гельмут?.. А теперь я хочу домой...
Он проводил Франциску до дверей дома в Трептове, где она жила, а на следующий вечер его комната освободилась, слет молодежи кончился, синие знамена покинули Берлин, и хоть да здравствуют все стройки мира, но постель все же лучше.
Они не торопились, только в конце недели Франциска проявила пленки, увеличила, отложила те, где мелькал Гельмут, а фотографии с ночной пляской прихватила шутки ради, отправляясь на беседу к редактору молодежного журнала, они ей не удались, прожектора задуманы скорее для неба, чем для земли, и оттого хоровод молодежи Шмилки и Шкёлена смахивал на пляску призраков, все-таки она показала редактору и эти фото, добавив, что историю их появления расскажет Гельмут.
— Э, что там рассказывать,— пробурчал Гельмут.— Кто не накрутился за день, плясал на площади. Ночью там бурлило веселье. Эти фото лучше отложить.
— Нет,.нет, погоди,— остановил редактор,— может, они при-
годятся. Разумеется, с надлежащим текстом: чем темнее ночь, тем веселее гость; молодость пьянит, без... э... да, того самого, как его: энтузиазм масс; «Лауренция» в Люстгартене — что ж, забавно. Жаль, что портрет товарища Сталина не попал в объектив, пожалуй, его можно вмонтировать. А почему, собственно, он не попал, с этой точки он должен был попасть в кадр, или уже выключили прожектора?
— Спустили,— ответила Франциска, удивляясь, что Гельмут предостерегающе качает головой,— они спустили прожектора, вернее, опустили, чтобы я сфотографировала пляску.
— Ох уж наши советские друзья,— хмыкнул редактор,— отличные ребята. И об этом надо рассказать в тексте: наша подруга из СНМ горячо просила наших советских друзей, э, два раза «наш» не годится, сформулируем-ка еще раз: к советским друзьям с горячей просьбой обратилась... да, как, кстати, тебя зовут? Ага, обратилась Франциска Греве, чтобы они уделили ей немного от их великого света, отличная шапка: «Великий свет дружбы!..» И вот искрящийся луч склоняется над огромным хороводом! Горячая просьба нашей подруги из... откуда ты?
— Она из Вейслебена,— вставил Гельмут,— хочу уточнить: краткую беседу с командиром прожекторов...
— Ладно, не забудь, что ты хотел сказать,— прервал его редактор,— я как раз продумывал другое: искрящийся луч, глубокая тьма, эге, осторожней, это надо хорошенько продумать. Так что ты хотел сказать, Гельмут?
— О, ничего,— ответил Гельмут,— все в полном порядке, хотел сказать что-то в таком роде.
— Великолепно,— продолжал редактор,— незачем и формулировать. Видишь, Франциска Греве, какая ответственность лежит на мне. Главное — глубокий анализ, без него на моем месте не обойтись. Явления — прекрасно, сущность — еще лучше. Ты хорошо задумала фото, прекрасная инициатива, великолепная, но только что ты, сама того не подозревая, избежала большой беды. Э, нет, Франциска Греве, забери-ка свои фото и, раз ты не во всем разбираешься, прими в придачу добрый совет: явление — прекрасно, сущность — еще лучше, и глубокий анализ, и осторожность, да, осторожность, и еще раз осторожность.
Он пожал ей руку и напомнил Гельмуту, чтобы тот позаботился о Франциске Греве в идеологическом аспекте и вообще, после чего Франциска и деловой Гельмут разошлись на Фридрихштрас-се в разные стороны.
Гельмут сказал:
— Плохо могла кончиться эта история. А Франциска сказала:
до?
— Она и так плохо кончилась. Гельмут сказал:
— Тебе терять нечего. А Франциска сказала:
— Я кое-что потеряла. Гельмут сказал:
— Мне, что ли, надо было говорить?
— Тебе не надо было так молчать.
— Этого ты, видимо, не понимаешь,— сказал он.
— И не желаю понимать,— отрезала она и после небольшой паузы выкрикнула:—Дружба! — и он машинально ответил: — Дружба!—Тут она рассмеялась и ушла.
В Трептове она, правда, разревелась, к счастью, хозяйки не было дома, иначе Франциска уплатила бы за квартиру и уехала к себе, в цветущую долину, но хозяйки не было, и Франциска осталась, а вскоре нашла работу.
Давида Грота она нашла два года спустя, когда диковинный Берлин, с его разными частями, был ей уже хорошо знаком, а то, что она квалифицированный фоторепортер, удостоверялось документально. Она, не переставая удивляться искусству перевоплощения, каким владел этот город, не поддавалась соблазну поверить, что сама окончательно овладела своим ремеслом.
Оттого, да, и оттого тоже, Давид Грот пришелся ей как нельзя более кстати. Он расположил ее к себе болтовней в книжной лавке Гешоннека, что в общем-то удивительно, ведь деловой Гельмут хоть и не оставил сильного впечатления, но уж отвращение к искусным говорунам и пустозвонам оставил наверняка, и к слишком ловким молодцам тоже. Тем более странно, что Давида, который, казалось, сам не знал, что ему больше идет — острая на язык юность или закаленная жизнью опытность, и вдобавок страдал от тщеславного желания прослыть твердым большевистским орешком,— да, тем более странно, что Франциска привела его сразу к себе, разделила с ним колбасу, присланную матерью, и даже диван своей щепетильной хозяйки.
На этот раз ее выбор оказался верным, и, между прочим, кое от чего она Давида вскорости отучила. Например, от дурацкой манеры цедить слова и от аргументов-дубинок, которыми можно пришибить, но нельзя убедить.
К тому же она пускала в ход свой поистине обезьяний дар и, корча гримасы, показывала Давиду его истинное лицо; этого он терпеть не мог.
Она всегда предчувствовала ссоры и владела лучшим оружием против них: сбить его с излюбленной позиции холодного
наблюдателя, подзадорить, чтобы он вошел в раж и стал договариваться до нелепости, а когда сам замечал, что, разыгрывая фанфарона, выглядит достаточно глупо, быстро менял тему. Правда, различий во взглядах было порядочно. Тревоги это у Фран не вызывало, будь иначе, у нее, пожалуй, щемило бы сердце. Ее путь отличался от его пути, а его взгляды не могли совпадать с ее взглядами.
Нажил ли он себе больше врагов, чем она, трудно подсчитать, но проницательнее он был, это безусловно. Он постоянно числил себя в бою и, как ни странно, радовался, сталкиваясь с враждебностью: вот и еще одно положение подтверждается.
Фран знала, что в мире порой верх берет зло, считала, однако, это исключением, а не законом. Бороться она умела, хотя не любила. Он же очень любил.
Он считал закономерным, если дело, задуманное им, наталкивалось на сопротивление: либо у его противников ошибочные взгляды, либо у него, а в ошибочных взглядах кроются политические ошибки. Глупость, лень, трусость, зависть, недоброжелательство и враждебность — все это, как считал он, не основания, а только формы проявления политической вражды или по меньшей мере несознательности, его же любимое понятие именовалось: объективные причины.
Если у нее на работе что-то не клеилось и кто-то авторитетный не разделял ее взглядов, а она знала, что права, она огорчалась и злилась, но ей в голову не приходило винить в том господина Аденауэра или «госпожу классовую борьбу».
Давиду же всегда именно эта мысль приходила в голову, а выражение «госпожа классовая борьба», которое она изобрела, он строго-настрого запретил, ведь это, минуточку, черт побери, как это называется, да, антропоморфизм, иначе говоря, перенесение свойств человека на явления неживой природы; в пылу спора он готов был насмерть стоять за этот свой вздор и вездесущую классовую борьбу скорее объявить явлением «неживой природы», чем допустить, чтобы его излюбленное понятие пострадало от субъективизма.
Тут уж Фран впадала в крайность и в первую очередь требовала, чтобы он отбросил все личное у всех известных им личностей, и говорила в дальнейшем только об объективных признаках господина Аденауэра, и объективных признаках Иоганны Мюнцер, или объективных признаках Давида Грота, объявляя, что его отвращение к баранине носит политический характер, а не найдя своего гребня, заявляла, что это и есть проявление классовой борьбы.
Они всерьез играли в эту игру. Нападали друг на друга,
размахивая гротескно искаженными понятиями, заставляли биться яростно и не сдерживать себя компромиссами, принятыми в реальном мире; такая утрировка служила им защитой от серьезных распрей; словесные марионетки выдерживали бой, которого испугалась бы не только Франциска; но шаржированные понятия сражались без урона, а была нужда отступить, что ж, они отступали от шаржа обратно к понятию — чуть-чуть поддашься, зато остаешься при своем мнении.
Соблазн пользоваться изобретенной игрой чаще" чем в случае крайней надобности, был велик, но оба этого остерегались, показывая тем самым, как хорошо они подходят друг другу.
Подходить друг другу означает также знать, какие опасности таит совместное существование, самая страшная из которых — наждак привычки. Поначалу он сглаживает мешающие шероховатости, зато постепенно образуется полированная поверхность, ничто на ней не цепляет, нет трения, а значит, нет тепла, нет электрических зарядов, отсутствует накал, наступает скука, жизнь вдвоем для внешнего мира, тогда — если повезет — люди расстаются, а не повезет — играют золотую свадьбу.
Фран и Давиду фортуна улыбнулась: покоя они не имели, того покоя, от которого мелеют реки. Такой покой может даже показаться движением. Отлив и прилив тоже движение, оно длится целую вечность; и все отклонения во времени и силе, если они принимают затяжной характер, обращаются в правила, и в мгновения, когда прилив переходит в отлив или отлив — в прилив, в момент равновесия мертвой воды на дно оседает ил и остатки планктона, они начинают прорастать, и настает день, когда там, где еще накануне путь был свободен, все зарастает и пути больше нет. Фран и Давиду фортуна улыбнулась: их великая распря случилась на первых же порах.
Фран и впоследствии продолжала настаивать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60