Тогда непонятно, почему она именно физику сдавала на аттестат зрелости, могла ведь любой другой предмет выбрать. Вообще-то я мог бы по
быть у них и без Адрики. Только зачем? Разговаривать? О чем? О пчелках? О фруктовых деревьях или о чем-нибудь еще? Разве что о музыке? А с кем? С матерью? С отцом? С сестрой Адрики? Только напрасно их от дела бы оторвал, а может, им и неохота говорить со мной по-словацки, они, правда никогда этого не показывали, а там кто их знает? Сколько раз меня приглашали остаться, и не только, чтобы угостить — поесть оставляли всегда, чаще всего мать Адрики: время от времени я ненадолго задерживался, но в самом деле всего на минутку. А если Адрики с нами не было, то я, насытившись, высиживал ровно столько, сколько должен себе позволить воспитанный человек, выйдя в гостях из-за стола, если он торопится.
В конце концов мне и самому надо было заниматься, хотя до конца учебы оставалось еще два, точнее неполных три года, и к тому же, будь я поумнее, мог бы совершенствоваться и дальше, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь стоящее, я не раз об этом втайне мечтал, только куда мне, ведь я к валторне спустя рукава относился. Так мне этот инструмент нравился и так небрежно я к нему относился. Легко было критиковать Адрику, поучать ее, хотя я делал это не всерьез. Тут уж совсем дураком надо быть, ведь она играла для себя, а я собирался стать профессиональным музыкантом. Выйдет ли из меня толк? Не выбрать ли какое-нибудь другое занятие? Адрика поступит в институт, а что я? Буду трубить всю жизнь, хорошо еще, если в приличном, а то, может, в каком-нибудь захудалом оркестрике, пялить глаза на дирижера, который все равно будет мной недоволен, а то и коллегам не всегда угодишь да и зрителям тоже, ну а композитор, тот вообще заткнет уши ватой, а кое-кто, например, Рихард Штраус, у которого папаша был валторнист, так просто в гробу перевернется, а его отец, Франц Штраус, небось понимающе улыбнется или хихикнет и незаметно шепнет своему сыночку на том свете: «Давай, сынок, простим ему, валторна и есть валторна!»
Не знаю, что это со мной. Я ужасно устал. Голова кружится. Заниматься не могу. Едва возьму валторну, сразу же задыхаюсь и весь покрываюсь испариной. На улице, правда, жара, но в этой комнате, что за черт, ведь жары здесь не бывает, здесь я никогда раньше не по
тел, пока дул в валторну или колотил по столу, но сейчас мне ничего делать не хочется. Открываю окно, впускаю свежий воздух, но все равно дышать тяжело. Закрываю окно, валюсь на постель и дышу в грязную подушку. Гадость какая, мне уже и подушка эта опротивела. И вообще все кажется отвратительным. И окно, и подушка. Вроде и не ел еще, а голода не чувствую. И никто, господи, совсем никто обо мне не вспомнит. Ведь вчера еще все было хорошо. Что же это со мной? Если со мной что-то случится... Боже мой, где же хоть кто-нибудь?
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.— Глаза у тебя красные, будто кровью налились. Что это с тобой? Ты случаем не болен? Или в училище что стряслось? Уж не выгнали ли тебя?
Я замотал головой, но мама все равно испугалась. Хоть и много нас у нее было, все равно каждого пожалеть хочется. Вот и положила невзначай на мою голову ладонь, как делают все матери, только у моей опыта хватало, немудрено, что она сразу все поняла, не успел я рта раскрыть. Она не хуже меня знала, что делать, поэтому просто улыбнулась и сказала:
— Ой, дурень, да ты же горишь весь!
Я глядел на нее слезящимися глазами, будто собирался умереть, не сходя с места, но она с доброй улыбкой повторила:
— Не пугайся, ничего страшного, простыл небось, только и всего, тебе в постель надо лечь, это сейчас погода такая обманчивая, вот принесу тебе от соседки аспирину, заварю чай, увидишь, все как рукой снимет.
Тогда я впервые оценил чудесную силу лекарства, даже самого простого, вроде липового чая и аспирина. Потому что, проснувшись через несколько часов, и в самом деле ощутил себя здоровым, только был весь в поту.
Да еще чувствовал легкую неловкость: вполне мог полежать и в Иванке, попросить там у кого-нибудь такую же чудесную таблетку и домой не нужно было нестись, устраивать тут представление.
Через полуоткрытую дверь время от времени кто-то заглядывал — это вернулись из школы мои младшие братья и сестры, им, конечно, было интересно. Черт, а я не догадался гостинцев привезти! Но они небось и не ждут ничего, не приучены к подаркам, просто хочется поглядеть на меня и что-нибудь этакое вытворить.
Маме даже прикрикнуть пришлось:
— Ну, чего таращитесь! Сказано вам, нельзя в комнату входить.
— Мы только посмотреть. У него глаза были открыты, а сейчас он опять их быстро закрыл.
— Может, и в самом деле проснулся,— услышал я голос самой старшей, уже замужней сестры.— Пойду посмотрю.
И тут же вошла в комнату. Увидала меня и сказала повеселевшим голосом:
— Да он уже проснулся, Куличок наш! Слава богу, смеется, значит, проголодался, есть хочет, а ну, быстро ставьте разогревать суп!
Гляди, как раскомандовалась! А сестра смеется, треплет меня добродушно по щекам, вот все и обошлось, честное слово, будь она чуть постарше, пожалуй, можно было ее принять не за сестру, а за маму.
Вошла и мама, а за ней все семейство набилось. Столько их тут, что большая кровать кажется маленькой, шум-гам. Загалдели, наперебой меня старым прозвищем называют, а я уже и забыл, что когда-то давно, наверное, еще до монастыря, прозвали меня дома Куликом.
Отец смотрит на нас с порога. И хотя когда-то в Иванке мне казалось, что родители про меня забыли, потому что некогда им своих детей пересчитывать, в тот раз я заметил, что отец на нас так посматривает, будто пересчитывает, все ли на месте.
А когда весь дом заснул, отец зашел ко мне, присел на кровать и заговорил со мной так, будто мы только что свиделись:
— Так ты, значит, приехал. Мать сказала, нездоровится тебе. Сейчас, гляжу, уже лучше, Знаешь, мы тебя, конечно, в последнее время малость забросили. Другие небось о своих детях теперь побольше пекутся. Многим нынче живется полегче. И мы бы лучше жили, только вот много вас, семья-то большая, никак не придумаешь, где вас положить, помнишь ведь, как мы раньше жили, на чем спали. Решили вот дом построить и построили-таки. И ты нам в этом помогал, хотя и не был с нами, тем помогал, что есть не просил. Не думай, мы о тебе вспоминаем, никогда не забываем. Сам я о тебе всегда помнил. Сколько раз, бывало, вспоминал, как мы ходили в Штефановку к одному хозяину хлеб убирать, и ты нам помогал, хоть и был дитя малое, раскладывал перевясла, другое чего ты бы не совладал. Я и то думал — не под силу тебе будет. А взял с собой, чтоб прокормить летом. Ну, а кабы ты там бездельничал да попусту болтался, наверняка бы нашлись недовольные, не хозяйка, так кто другой, стали бы ворчать, что сын мой даром хлеб ест. Потому- то и пришлось тебе перевясла раскладывать. А я видел, не думай, видел распрекрасно, какой для тебя день длинный. Тянется и тянется, мне и самому невмоготу. Вставали-то самое позднее в четыре утра, а в пять уже на поле были. Ты и к завтраку-то, часам к девяти, еще не мог как следует проснуться. А вечером тоже засыпал на ходу, когда мы в потемках домой возвращались, в амбар. А знаешь, почему ежик у Фанчале в тот раз так сопел? Чего я за тем ежиком гонялся? Мне тебя было жалко, хотелось хоть чем побаловать, развеселить. А когда ты поступил учиться и уехал из дома, мы с матерью считали, что ты уже пристроен. Был бы у нас дом, может, по-другому все обернулось, и тебе не пришлось бы уезжать, небось мы сами тебя бы не отпустили. А так, сам видишь, сколько нас тут, дом все никак не закончим, даже шкафа нету, а может, он нам и не нужен вовсе, есть вон плита и буфет. Другие нынче получше живут. И бедноте полегче стало. А у нас еще много чего не хватает. И все время так будет. Никогда нам не напасти всего вдосталь. Много чего надо купить, да денег взять негде. Крыша-то есть, а под крышей одна земля. Пока только в одной этой комнате пол есть. Вот мать и поместила тебя здесь. Мы тут пол настелили всего с месяц и скоблили его на другой день все вместе. Никто сюда даже войти не смел, хотели на праздник обновить. Ну, а коли ты нынче приехал, да, кажись, приболел малость, вот мы и надумали сегодня праздник справить. Знаю, не много тебе с этого праздника перепало, остальным, видать, побольше, им твой приезд — что праздник. Уедешь ты не сегодня-завтра, а эти все вспоминать будут, что ты здесь был, долго будут заглядывать в комнату и показывать затопанный пол. Мать им небось через недельку велит его заново отдраить.
А тебе, сынок, еще немного надо продержаться. Если живешь скромно — терпи и докажи, коли сумеешь, особливо тем, нахрапистым, что трудом и терпением добьешься своего. Ведь гляди, уже то хорошо, что ты вот можешь учиться. Это такая удача, парень, для нас это знаешь как много. Эх, до чего же хочется, чтобы всем вам дороги были открыты. Ну, а если тебе уж совсем невмоготу станет, ты нам дай знать. Не стесняйся, хоть тебе и будет казаться, будто нам не до тебя. Если человеку и впрямь тяжело, так и стесняться нечего, ты не бойся голос подать, но и не болтай попусту. А родители — они на то и есть, чтобы знать, который из сыновей чего стоит. Пусть тяжело жизнь достается, но всего на свете дороже дети, а трудному счастью и цена выше.
Утром отец снова ко мне заглянул.
— Ну что, спишь еще? Конечно, рано ведь, да мне на работу пора. Может, вечером и не увидимся. Вчера мы об этом не поговорили, не знаю, полегчало тебе или нет, жалко, если мы вот так наспех распрощаемся.
— Я, пап, наверное, сегодня уеду. Я ведь никого не предупредил, что домой еду. А мне сегодня надо было в костеле играть и в училище не пошел. Вчера с утра мне и впрямь худо было. Решил, что нечего тут и объяснять.
— Ну и ладно, не переживай! Я тоже такой. Хорошим людям и потом все объяснишь. Я-то уже часа два как на ногах. Думал, мы с тобой по глоточку вина выпьем. Не знаю только, как ты насчет этого. Сам я, хоть и люблю вино, тоже много не выпью. Мне потому хотелось, что приезжаешь ты редко, а мы у тебя и вовсе не бываем. Да, вот еще чего, я ведь нарочно пораньше поднялся, тут вот какое дело. Я в этом году на пасху пел. В страстях господних, за евангелиста. Хотел тебе перед пасхой письмо написать, про евангелиста похвастать, только времени никак не выбрал, у меня, сам знаешь, всегда спешка. Никто и не думал, что мне это петь придется. А выучить надо было поскорей, потому как время поджимало. Вот я и
выучил, хотя работы было по горло. Запирался в кладовке, только мать все в дверь колотила, думала, я позабыл о делах и вино пью. Там два хора было. Я пел за тенора. Вот такие, брат, дела. Ладно, надо идти, а если вечером не увидимся, ты сам додумай, чего я сказать не успел. И крепись! Ну, а захочется на нас попенять, что ж, коли тебе поможет, так давай иногда. Со мной тоже так бывает. Но ты держись, чтобы потом самому себя попрекать не пришлось.
На завтрак мама мне дала кусок сала, хлеб и луковицу. И еще стакан красного вина. Я сам вина попросил. Может, она бы и без того дала или хоть предложила, спросив, не будет ли мне вреда. Мама сама не хуже меня знала, что под сало с луком пойдет. И так мне стало приятно и здорово, в жизни не забуду.
Вот я и снова в Иванке. Все опять в порядке. Живой пока. Будто приснилось все. Пан священник устроил мне легкий разнос за то, что я его не предупредил, просто взял да уехал домой, службу пропустил, он, мол, в мою болезнь не верит, но потом, естественно, все простил.
Адрика успешно сдала экзамены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12