Орешник
Повесть
словацк
Осенью, вернее сказать — ближе к рождеству, когда погода нас не слишком балует, то дождливо, то вдруг туманом затянет, и никак не сообразишь насчет одежды, вроде бы пора потеплее одеться, а может, и не стоит — достаточно плаща или просто зонтика — ведь как ни пасмурно с утра, к обеду, глядишь, распогодится, пробьется солнце сквозь туманную пелену, и даже жарко покажется, но может все и по-другому обернуться, туман прольется дождиком, а там уж недалеко и до настоящего ливня. Декабрь — это вам не бабье лето. А если выглядит похоже — не верьте! Ну что за солнце в декабре месяце, в пальто не вспотеешь! День короткий, не успеешь оглянуться — он уже и прошел, и как бы солнце ни грело, не может день скопить довольно тепла, что до обеда соберет,— к вечеру без остатка раздаст, и ночки ему не согреть. Просто ей с вечера туману приманит. Однако может статься и по-другому. Глядишь,— ночке самой захочется еще с вечера отличиться, морозом дохнуть, чуть солнце зашло — месяц уже выплыл на небо, будто поднялся он из садов, и голые ветки деревьев словно подкинули его, помогли на небо вскарабкаться, такому грузному и холодному. И мужик-деревенщина, хоть не в диковинку ему такое зрелище, все же непременно про себя удивится, а не то и добавит вслух:
— Ух ты, ну, ядрена мать! Во тяжеленный! Ледяной он, что ли? А может, медный, ну никак ему на небо не забраться, до чего тяжел! Вот бы кто котел мне из него сработал, а то сливу на тот год не в чем варить, если она, конечно, уродится, слива-то...
А ночь приходит потом и правда холодная. Мороз все лужи застеклит и ни одной не пропустит, сперва только
коснется каждой легонько, разгладит рябь, разукрасит ледяными цветами, но забудет отвести холодную свою ладонь, и тогда превратится вода в лед, рассеются по всей земле несчетные ледяные зеркала. Сколько же их! Никак не успеть месяцу за ночь поглядеть в каждое, потому и красуется он в хороводе звезд все больше на глади прудов и озер. Правда, и звездочки не прочь на самих себя полюбоваться в ледяных зеркальцах.
Зато утро после такой ночи до того светлое, радостное, воздух словно звенит колокольчиками. И пусть себе кто-то трубно высморкается посреди улицы! Мороз и эту соплю посеребрит. А воздух-то, воздух! Он как арфа с ледяными струнами. Только высунешь нос на улицу, обязательно на них наткнешься. И земля будто скреплена ледяными гвоздиками. Будете выходить из дома — не берите дождевик, оденьтесь потеплее и — айда! У мужчин от мала до велика, не у всех, конечно, только у самых благоразумных, под штанами не трусы, а теплое белье, хоть и не любят они в этом признаваться. Ах, что тогда подумают о них женщины? А другие,— не важно, что нос у них покраснел, едва из дому вышли — распахивают зимнее пальто, совсем ведь не холодно, мороза словно и не бывало, разве это мороз? Ну а женщины, модницы наши, вчера еще в зимнем пальто щеголяли, а сегодня счастливы, что могут наконец показаться в шубе. Ах, была бы только новая шуба, да к ней новые сапожки! Чтобы все как положено. А есть такие мерзлячки, что будь у них хоть десять шуб, хоть сто пар сапожек, только черта в ступе не хватает — а им все мало, все им холодно, таких только мода и форс согревают. Да что там говорить! Остальное додумайте сами. Мода так переменчива, все вперед летит, как же за ней поспеть? Погоди, мода, не спеши, как бы мне тебя обогнать! Ну вот, видите, и эти бедняжки время от времени согреваются.
А если бы мода стояла на месте и не нужно было за ней гнаться, я думаю — они окоченели б от холода. Шучу, конечно. Вряд ли кто осмелится рассердить женщин. Ни боже вас упаси. Здесь улыбнулся, там ухмыльнулся, это я так, чтобы легче разговор завязать. Л дело попросту говоря в том, что очень я люблю это время перед рождеством, эти холодные деньки и ночные заморозки. Тогда и женщины мне нравятся больше. \\ еще очень хочется поговорить. Правда, не только с женщинами. Так послушайте же, друзья, мой рассказ.
Я был тогда студентом и жил в Иванке. Это деревня близ Братиславы. Если вам захочется там побывать, достаточно найти в Братиславе железнодорожный вокзал или автобусную станцию — и через пятнадцать минут вы в Иванке. Когда-то там было две деревни — Иванка и Фарна, но со временем они слились, и нынче только старожилы, да и те лишь, кто постарше, знают, кто в какой родился. Иванка всегда была Иванкой, а вот Фарна звалась когда-то Пафар. В обеих жили и словаки и венгры, а распрей между ними не водилось, потому что все они были крестьяне и договориться умели на обоих языках. Но к чему увлекаться историей? Зачем? Ведь рядом была Братислава, она же и Прешпорк и Пожонь. А по соседству, рядом в деревне, священником был Антон Бернолак \ и в тамошних метриках, если они сохранились, наверняка обнаружатся записи, сделанные его рукой. В Иванке есть маленький замок, а проще сказать имение, хорошо знакомое штуровцам .
Знал и Людовит Штур, что для него там всегда открыты двери. Наверное, стоит напомнить, что был и собственный музыкант, ваш покорный слуга, в Иванке. Миннезингеры, трубадуры, труверы или скоморохи? Не все ли вам равно, как их называть? А вон там возвышается Братиславский град, а от Града в другую сторону, не слишком, впрочем, далеко, на дороге к известному и когда-то славному городу лежит деревня Играм. Но не будем слишком удаляться. По пути к Играму прошли бы мы через Хорватский, а потом и Словенский Гроб, может, и Чатай, Шенквице, Виштук, Цифер, Гоцног, то есть Божетехово, Гальмеш или же Яблонец, попали бы и на Багонь, как на Ноев ковчег, который в Трнавской долине наткнулся на Играм и поглотил его заодно с музыкантами. Так и Иванка слопала Фарну. В Гринаву, Лимбах, Омпитал, как, впрочем, и в Будмерице и другие деревни, мы нарочно не заглянули. Двинуть нам, что ли, в ином направлении? Не стоит! Хватит с нас Иванки. Здесь и так можно найти все, что человеку нужно. Тут спокойно сейчас, и прежде это тоже была тихая деревня. Жили в ней в основном пахари, некоторые занимались и виноградарством. Были там и свои традиции, которых они рьяно придерживались. Ах, сколько всего сразу вспоминается! Всего, однако, вспоминать и не стоит. Понимающему человеку многое скажут просто фамилии, тут тебе и сербские — Анталич, Бискупич, и мадьярские — Орсаг, Кеменеш, и чешские — Моравек, Оравец, и немецкие — Штиглиц, Кригель,— каких только нет!
Хороши сады в Иванке,
но на них я не гляжу —
там живет моя отрада,
только к ней я не хожу...
Боже мой, сколько всего хочется рассказать!
Как же я, собственно, попал в Иванку? Сегодня уже многое позабылось, а жаль, не мешало бы помнить. Детей у нас был полон дом, а меня самого занесло в Иванку вскоре после войны. Я тогда поступил в музыкальное училище по классу валторны, но оказалось — как это везде принято, что надо было освоить еще один инструмент, духовикам, например, фортепьяно. Домашние мне ничем помочь не могли, даже деньжат на учебу подбросить, вот и дали мне хороший совет, где можно подработать, не важно — кто именно, посоветовали, и все тут — короче, устроился я в Иванку органистом. Честно говоря, на органе я играть не умел, но разве в этом дело.
Деревне нужен был органист, мне надо было учиться, а инструмента не было. Упражняться не на чем было по общему фортепьяно. Ну, и само собой, нужны были деньги. Да еще как! А ждать, пока выучусь играть, было некогда. Дело обычное, после войны нищих студентов вроде меня было пруд пруди, учителя, конечно, все понимали, но запрещали нам подхалтуривать, боялись, что настоящих музыкантов из нас уже не выйдет. Наверное, они были правы. А в отношении меня, так точно. Подработать я всегда был не прочь. Иной раз до учебы просто руки не доходили. То свадьбы, то похороны, то вечеринки, а бывало, и просто какие-то дурацкие пьянки, а то вдруг пригласят к какому-нибудь любителю повеселиться за рюмочкой, когда к бедному, когда к богатому, конечно, лучше, если к богатому, те хоть не забывали про меня, когда по случаю забоя свиньи созывали приятелей на домашнюю колбасу с потрохами.
Такие вот дела. В разных местах, у незнакомых людей и всякий раз на новом инструменте. На чем только не приходилось играть! А нет под рукой инструмента — добывай, где хочешь, ну и что такого, думал я, ведь главное, что колбаса уже в печи. Поэтому не удивительно, что ни тогда, ни теперь я не нашел, и уж, Наверное, никогда в будущем не обрести мне душевного спокойствия — с настоящей музыкой пришлось распрощаться.
Но давайте по порядку. Теперь я на все смотрю иначе и в воспоминаниях стараюсь настроиться на веселый лад, но тогда, это я теперь только понял, происходящее виделось мне совершенно в другом свете. Главное, надо было на что-то жить! Стипендию я получал, но она была не больно велика, и ее хватало самое большее на пропитание, повышать ее для меня было некому, да, честно говоря, и не за что, студент я был не из лучших. Правда, по отдельным предметам пролез в отличники, зато по остальным вовсе успехов не имел.
Случалось и засыпать на занятиях. И не мудрено. Иной раз так намаешься где-нибудь, валторну лучше вообще пропустишь, а не то преподаватель как пить дать выгонит, стоит ему взглянуть на мои губы или попросить взять какой-нибудь звук — сразу поймет, где и как его ученик ночку-другую упражнялся. Но я все равно ухитрялся найти себе оправдание. Из дома мне никогда ничего не присылали. Откуда им было взять? Братьев и сестер у нас было столько, что, если одного- двух, а то и трех-четырех не было видно, никто этого не замечал и переполоха не устраивал, недосуг было каждый день нас пересчитывать: ушел — и как отрезанный ломоть, а если вестей не подает, ну и слава богу, значит, хорошо устроился!
Бывало всякое! Ботинки рвутся и расползаются, костюм обтрепанный, рубашки на ладан дышат, носки — дырка на дырке, зимнее пальто, эх, да что там говорить, смотреть страшно, а ты сиди занимайся! Даже собственного инструмента не было — учись как знаешь! Только чему так выучишься? В училище тебе, конечно, инструмент' выдадут, но какой? Жестянку! Его еще до тебя в пух. и прах расстроили и разломали, а ты мучайся! Ну я, черт бы его побрал, и мучался! В основном поначалу. А дальше — еще больше. И с инструментом и со всем остальным. Чего только не бывало. Разорился на рубашку — не осталось на еду, пришлось потом в студенческой
столовой на дармовщину супом перебиваться, а пока дотянул до своей грошовой стипендии, так оголодал, что проел ее дня за четыре, ну, может, за неделю, а потом ругал себя на чем свет стоит — опять пришлось перейти на суп, и вдобавок не было у меня ни нотной тетради, ни карандаша, да еще и ручку потерял — чем было писать? И на чем? Где взять на тетрадку или хоть на более-менее приличную нотную бумагу! Преподаватель был человек в общем-то добрый, но как назло в самые неподходящие моменты ухитрялся выдавать что-нибудь малоприятное, вроде:
— Послушай-ка, парень, на следующий урок принеси Копраша. А если у Завадского еще есть Клинг, то и его купи, потом ведь не достанешь. И следующую тетрадь из Виппериха не мешало бы у кого-нибудь переписать.
Кауцкий, Випперих, Копраш, Клинг. Этюды. Кто из валторнистов их не знает? И этих, и еще множество других. Черт бы унес всех этих Клингов-Копрашов с Випперихом в придачу!
Как бы не так, унесет! А с приработками тоже раз на раз не приходилось. Особенно вначале. Вот разве что похороны? Но сколько их за год наберется? Разве это доход? Не заметишь, куда разойдется. Какие уж там приработки! Если и заработаешь что на похоронах, большая ли радость?
Вот еще удовольствие! Ну почему я должен иметь доход от похорон, да еще и радоваться этому? А куда ты денешься? Поначалу не больно приходилось выбирать. Тут за любой заработок спасибо скажешь. Первое время в Иванке у меня не было знакомых. Потом пообвык, людей узнал поближе, освоился. И с кормежкой стало получше. Подружился я с деревенскими конюхами, стали они меня звать к себе на кухню или, точнее сказать, в столовую поужинать. Готовили там неплохо. Два, а не то и три раза в неделю бывал у них на ужин гуляш, ну и другое что, разве все упомнишь? Но вот гуляш мне запомнился хорошо. Порции были здоровые, а ели из больших фаянсовых мисок и всегда только ложками. Мне, правда, уж не знаю почему, сразу как я появился, подали не как другим — на тарелке и положили нож с вилкой. Меня это малость злило — туда ведь ходили и девушки, и все они ели ложками из мисок. Для меня
делали исключение, меня это задевало, и я намекнул поцарихе, что хочу есть как все — в миске и ложкой, но повариха, черт ее знает почему, продолжала давать мне тарелку, вилку и нож, она как начала меня ото всех отличать, так и пошло, я ее за это чуть ли не возненавидел. Ведь из-за своего особенного положения мне никак не удавалось подружиться со всеми ребятами, а уж с девушками и подавно. Так ни с одной и не познакомился, хотя было их там немало и некоторые мне здорово приглянулись, а кое-кто особенно, чего сейчас вспоминать, кто именно, но тогда они мне до того нравились, прямо хоть плачь, я так измучился, что в конце концов решил туда больше не ходить вообще.
Но видеться с ними я все же продолжал. Так уж получалось. Чаще всего на улице. Поздороваешься, и все'. Даже вспоминать не хочется. Вы уже, наверное, поняли, что я за человек. Жил один как перст и был ужасно застенчив. Сам себе удивляюсь. Сейчас, по правде говоря, в это даже поверить трудно. Мои сокурсники были смелее, имели кое-какой опыт, почти у каждого были по этой части определенные успехи, которыми они не брезговали и похвастаться. А я даже не решался встревать в их разговоры на такие темы, предпочитал отмалчиваться, чтобы меня, не дай бог, не начали исповедовать. Время от времени они то так, то этак пробовали из меня что-нибудь выудить, но поскольку выуживать было нечего — не то чтобы уж вовсе ничего, кое-что было, но я человек застенчивый, потому и хитрил по-своему, они надо мной подтрунивали, а я отмалчивался и краснел.
При этом не забывайте, ведь я был органист! Зеленый, набожный лопух. На девушек не смел даже взглянуть. А если и смотрел, то исключительно целомудренно — как на товарищей по учебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12