Так мне, друзья мои, хотелось покрасоваться, и так скверно я играл, что сразу собственным потом в нос ударило. Я вообще-то не обольщаюсь, знаю, что играть не умею. И по мне это было заметно, так что я быстренько засобирался домой.
— Пора идти. Мне дома надо немного покорпеть.
Поднялся и Феро. Вышли мы вместе. Я пошел домой,
в свою каморку, с Феро нам довольно долго было по пути, а потом он свернул:
— Я иду ночевать к тетке. Она живет там, на краю села. У дороги на Залесье.
Стипендию нам выплатили только к началу ноября. Сразу за три месяца. И я как распоследний дурак, которому все нужно, но ни на что не хватает, купил себе велосипед, хотя он-то мне нужен был меньше всего, я и ездить на нем толком не умел. А еще в магазине музыкальных инструментов я приобрел полотняный футляр для валторны, положил ее в футляр и повесил на руль. Погода была не очень теплая, но я весело заработал педалями по пути из Братиславы в Иванку.
И вот вам, пожалуйста! Этот самый футляр гроша ломаного не стоил! Только глупый деревенский валторнист мог положиться на его качество. Иначе бы, наверное, такие футляры вообще не делали. Ручка на нем оторвалась, я хотел подхватить валторну, но она все равно попала под колесо, а я свалился в канаву, сам весь ободрался, изорвал футляр и помял валторну. Да еще переднее колесо свернул восьмеркой. Сижу и не знаю, что раньше оплакивать. Минут десять просидел в канаве. И смех и грех, скажи кому — не поверят в такое несчастье!
Велосипед я починил сам. А с валторной на другой Же день пошел к Загнеру. Не знаю, жив ли он еще, был раньше такой специалист по ремонту музыкальных инструментов, мастерская его находилась на площади Гвездослава. Загнер спросил меня:
— Черт возьми, парень, по Татрам ты, что ли, с валторной лазил?
— Пан Загнер, пожалуйста, почините!
Загнер был весельчак и любил разыгрывать студентов:
— Ну, что же, оставляй. Зайдешь месяца через три. А если понадобится раньше, заскочи недели через две.
Конечно же, он знал, что я и двух недель не могу ждать. Просто хотелось ему меня попугать и насладиться моими муками. Потом он, конечно, сжалился и спросил только:
— Когда у тебя урок?
— Послезавтра.
— Завтра утром будет готово.
Но на другой день решил снова немного поразвлекаться.
— Полюбуйтесь, совсем как новая! — И протянул мне инструмент, который в самом деле сверкал будто новенький, потому что ученик-настройщик, причем уже у меня на глазах, надраил его. Да еще быстро так. Белым каким- то порошком. До сих пор не знаю, как он называется. Ах, до чего мне тогда эта рухлядь понравилась! А пан Загнер только подсмеивался над моей растерянностью, он ведь насквозь меня видел и даже мое восхищение своим учеником уловил, так вот, пан Загнер произнес:
— С тебя триста пятьдесят крон.
От испуга я покрылся испариной.
Тут Загнер снова надо мной сжалился:
— Ну, чего молчишь? Давай деньги и проваливай!
— Пан Загнер, не сердитесь, но у меня нету столько.
— Черт возьми, а сколько есть?
— Только сто двадцать.
— Так гони сто двадцать и катись к черту!
Мои дела в училище в полном порядке. Никаких проблем. Если кто время от времени и поворчит, так я не принимаю близко к сердцу. Преподаватель по специальности иной раз даже с урока выгонит, а на следующий день — будто ничего и не случилось, только еще внимательнее со мной беседует, потому что обязанность у него такая — быть терпеливым. Одна только преподавательница по фортепьяно, кажется, никак ко мне не привыкнет. Ей-богу, не знаю, как ей только угодить?
Однажды пришел к ней на урок, и только вхожу
в класс, вернее, перехожу из одной аудитории в другую, а руки у меня заняты, потому что несу валторну, сумку, пальто и шапку да еще держу в руках связку фортепьянных нот, чтобы побыстрее начать, бросить все в угол и сразу же с нотами сесть за фортепьяно, вот поэтому-то так и получилось, что, входя, я стукнул дверью, руки-то, говорю, были у меня заняты, и дверь я мог придержать только локтем, ну она и хлопнула.
А учительница тут же взорвалась:
— Что это значит? Вы где находитесь? Что вы себе позволяете? Разве можно так входить?
Я сперва опешил. Не понимал, чего она от меня хочет. Мне вовсе не показалось, что двери так уж сильно хлопнули, даже в голову не пришло, что она могла из-за дверей рассердиться. Тупо глядел на нее и, поскольку ничего не понимал, то как-то бессознательно заулыбался:
— Пани учительница... сегодня ведь понедельник, у меня урок... я... пани учительница... ведь сегодня понедельник!
— Этого еще не хватало, прямо издевательство какое- то! Ну это уж слишком! Наглец! Еще смеется тут, кошмар какой!
Тут уж я совершенно растерялся. И чем больше она кричала, тем меньше я соображал.
— Пани учительница, ведь сегодня... в самом деле... понедельник!..
А она орет все сильнее, я ничего не соображаю, глотаю слюну, а в руках все это хозяйство, я устал, задыхаюсь, ноги не держат, сказать про это боюсь. Хочется присесть. Голова кружится. Я, кажется, шатаюсь, господи, что это со мной? Чувствую, что улыбаюсь, пытаюсь улыбаться, чтобы как-то исправить положение, скрыться за улыбкой, и тут пол наклоняется ко мне, все вокруг вместе со мной качается, и голос учительницы слабеет, вот он уже где-то совсем далеко, и наконец я брякаюсь на пол, но сам этого не чувствую.
В общем, я упал в обморок. Сколько был без сознания — не знаю. А когда очнулся, увидел над собой испуганное лицо учительницы:
— Мальчик мой золотой, что с тобой? Что с тобой такое? Ты ведь болен.
Она помогла мне встать и подвела к стулу:
— Господи, как ты меня напугал! Сядь, отдохни! На стуле тебе будет удобнее... я же знаю, ты такой старательный! Не надо было так усердствовать! Лучше отдохни! Дома отдохни! Сегодня уже все равно не до игры. Дойдешь домой, не упадешь, я могу не бояться?
— Нет, мне уже лучше. Я только посижу еще в парке на лавочке.
— Ты, главное, отдохни! А меня, мальчик мой золотой, прошу тебя, никогда меня не бойся! Я знаю, иногда я бываю несправедливой. Знаешь, дорогой, я сама обратила внимание, это почему-то только с тобой. Да, похоже, так оно и есть. Но вовсе не потому, что я тебя не люблю. Я просто строже к тебе отношусь. А сама знаю, какой ты, не сердись на меня, я теперь не буду такой строгой...
Целую неделю я не ходил в училище. Прогуливал, изображал из себя больного. В училище, однако, отнеслись к моей болезни с пониманием, не требовали никакой справки от врача, вообще ни бумажек, ни объяснений. Человек в обморок упал, чего вам еще? Все решили, что я перезанимался. Вот так. Может, и в самом деле?.. Но учитель по специальности, тот меня лучше знал и сразу уловил, что к чему:
— Ты, парень, вот что — комедию передо мной не ломай. Говори прямо, что с тобой было?
— Мне стало плохо.
— Отчего это?
— Откуда я знаю? Наверное, грипп был.
— Грипп? Как же, конечно!— Он недоверчиво качал головой и улыбался.— Знаешь, парень, я ведь тебя слишком хорошо изучил. Как где грипп, так ты его первый подхватываешь, юрк в постель и лежишь. И как на грех в понедельник, ведь верно?
— Ну, в понедельник.
— А что ты в воскресенье делал?
— Дома был. Занимался.
— Ясное дело! Так ты занимался? И с кем же? Ну, отвечай! С какими-такими ребятами?
— Да занимался я. Один занимался. С кем еще я должен был заниматься?
— И в субботу тоже?
— И в субботу.
— Целый день, два дня подряд, да? Черт возьми, ну ты и молодчина.
— Я, правда, занимался.
— И ночью, конечно, тоже. Слушай, парень, ведь я тебя знаю как облупленного. Ну, давай рассказывай, как дело было? Сколько заработал? Сколько примерно такой грипп стоит?
Сознаться или нет? Все равно он мне не поверит, зачем тогда понапрасну обострять отношения.
— Я был на свадьбе.
— Так, значит, на свадьбе. И когда же? Свадьбы ведь по субботам справляют.
— Я и был в субботу.
— Ты что же, женился?
— Нет, я играл.
— И наверняка на валторне. Изображал, стало быть, охотника.
— Я на гармошке играл, а не на рожке.
— Ну, не знаю, не знаю. Это я ведь тоже запретил. То на трубе халтуришь, то на рожке. Как тресну тебя когда-нибудь этой самой трубой по башке! А в воскресенье? Снова на гармошке?
— Ага, на гармошке. Но там я только на подхвате был.
— Ну, само собой. Ты всегда на подхвате. И на похоронах и на праздниках, и непременно с гармошкой. И в духовом оркестре тоже на гармошке играешь. Так почему ты тогда не пошел на гармошке учиться?
— А мне валторна нравится. Только иногда денег не хватает. На стипендию-то не проживешь. Из дома мне не помогают. Даже инструмента приличного у меня нет.
— Я знаю. Все равно с этой трубой ты дурью маешься. Ну кому это надо? И на гармошке плохо играешь и на трубе тоже, а значит, и на валторне, потому что ты себе этой трубой атаку портишь. Вдобавок у тебя еще и инструмент никудышный, так что все одно к одному, дерьмо все это, а не игра. Думаешь, у меня в свое время инструмент был лучше? Силы небесные, видел бы ты эту рухлядь! И ведь я играл на ней, а куда было деваться. Черт побери, знавал я одного валторниста, он был другом Кауцкого и моим тоже, ведь все мы, валторнисты, друзья, так уж повелось от сотворения мира, молодые и старые, я был молодой, ты будешь старый, какая разница — лучше покажи, на что способен. Ну а тот парень приехал откуда- то из деревни, дома у него ни работы, ни жратвы не было, как с неба свалился на курорт, такой вот сморчок, одет как нищий, одни портки да замызганная рубашка, но какая у него была атака, господи боже, какая атака!
Валторна разбитая, вся в дырах, черт знает, где он эту жестянку раздобыл, перед игрой ему приходилось дыры в ней смолой залеплять. Ну, пришел, мол, так и так, хотел бы играть в курзале. Все над ним сперва издевались, но что этот парнишка на своей рухляди вытворял — было просто чудо, форменное чудо! Напялили на него фрак, и он в мгновение ока стал знаменитым, потому что звук у него был потрясающий — красивый, ну прямо шелковый, он мог из своего паршивого инструмента то сыпать шарики, то стрелять дробью, то булавками колоть, выдавал трели как пикколо, заливался как жаворонок, если бы звук мог затвердеть и стать осязаемым, так он бы любому насыпал в горсть или в платочек груду жемчужин или прямо тут же задаром раздавал их как бусины. Случилась с ним как-то раз курьезная история. Однажды оркестр уже начал, а его, прошу прощенья, но ей-богу, так оно и было — прохватило с желудком, и как раз в самый неподходящий момент, тут тебе что концерт, что не концерт, все едино. И помчался он со сцены прямиком в сортир. Дирижер побледнел, потому что у валторны было в этом сочинении прекрасное, действительно великолепное соло на несколько тактов, и через минуту оно должно было прозвучать, вот сейчас запоет ветерок, смычковые уже нежненько так шелестели, боже мой, что же этот ветерок принесет? Ну а он, соловей этот, о своем соло помнил и оставил дверь открытой, а когда этот ветерок еще немного усилился, тут и прозвучало соло из сортира, и вышло так еще красивее, слушатели были совершенно очарованы, думали, что так и задумано, что это такой специальный эффект, будто кантилена должна доноситься издалека, из глубин какого-то тихого, зачарованного леса, где рассыпались трели влюбленного принца либо волшебный стрелок запел, затрубил, мечтательно так затрубил в рог из слоновой кости... Вот видишь, балда. Раз хохочешь, стало быть, здоров ты как бык. Валторну уважать надо. Я знаю, инструмент у тебя паршивый, ну да я тебе какой-нибудь сосватаю по сходной цене. Выкинешь эту рухлядь, только еще чуть-чуть потерпи. И на халтуру наплюй. Ведь хочешь же ты чего-нибудь добиться! Свадьба свадьбой, но ты и сам шевели мозгами, никогда не приспосабливайся к дуракам, всегда можно все по-умному устроить, и не смей на халтуры размениваться!
Пятница! Я все еще люблю пятницу. Это мой самый любимый день. Остальные дни кажутся мне по сравнению с ней серыми буднями. Даже воскресенье, хотя непонятно почему. Вот если бы я отправился куда-нибудь с Адрикой, или просто прошелся с ней, или хотя бы ненадолго заглянул к ним в гости, стало бы тогда и воскресенье праздником, могло бы соперничать с пятницей.
Почему я к ним не захожу? Да потому что влюблен. И давно! Сначала думал — пройдет. Не тут-то было. А теперь не знаю, что и делать. Навестить Адрику в какой- нибудь другой день? Но я боюсь прийти не вовремя и показаться смешным. Я и так достаточно смешон. И сам себе кажусь смешным, хотя бы потому, что так жду эту пятницу, ведь Адрике, я думаю, до этих пятниц и дела уже нет. Она, впрочем, утверждает обратное. Даже занимается, правда, значительно меньше, бывают дни, когда у нее совсем со временем плохо. Но занятия ей нравятся, и она говорит, что не разонравятся, потому что музыку она всегда любила, а сейчас любит еще больше, фисгармония считается ее собственностью на веки вечные, так что она до конца дней своих может на ней заниматься или, по крайней мере, играть немного для себя.
Только вот на занятиях ей играть почему-то не хочется. Обычно мы просто разговариваем. Иной раз я что-нибудь играю, а потом опять разговариваем. До тех пор, пока я вдруг не замечаю, что уже поздно, пора уходить, потому что Адрике рано вставать на работу.
По воскресеньям времени больше, но Адрика меня не приглашает, не зовет ни в гости, ни на прогулку, о которой мне вначале столько наговорили. Я даже не знаю, где у них эти пчелы живут. Эх, сходить бы туда! Вот тебе и прогулялись! А сколько было о прогулке и о пчелах разговоров! Сейчас они только и делают, что разглагольствуют о меде, что давало меду больше в прошлом году, а что в этом, сравнивают год с годом, дерево с деревом, былинку с былинкой, позапрошлогодние цветы с летошними, тогдашнюю акацию с нынешней, каштаны в том году и в нынешнем, липы, чистец и сурепку с разных полей. Взять, к примеру, прошлый год, уж на что был урожайный, не чета нынешнему, и тут вдруг к концу лета такой пошел медосбор, что теперь эти года и сравнивать нечего. И все-то у них так понятно выходило, так обоснованно, так логично, и то, что прошлое лето с начала до конца урожаями баловало, не одно так другое нектар давало,
и то, что этим летом сначала было хоть шаром покати, а тут, на тебе, медвяная роса, и пошло, и пошло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12