И на дубах, да что там, по всему лесу, словно он со всеми своими деревьями утонул в море падевого меда. А что тут с пчелами началось, совсем ополоумели! То были пустые соты, а то вдруг даже магазины полны, по три раза откачивали, а те наполняются и наполняются, некогда было давать меду толком вызреть, даже откачивать и то было неохота. Заладили — плохой год, плохой год, а он — раз, и такой, что лучше не бывает. Вот вам и падевый мед. Пчелы уже приготовились к зиме. За всю зиму довольно к ним два-три раза наведаться, но уж весной, весной, хоть кровь из носу — извольте к пчелам каждое воскресенье! Весной любая пчела стоит по меньшей мере крону. Выйдешь, бывало, весной на природу, все расцветает, такая вокруг благодать, что так бы и дал за пчелу или хоть прямо ей самой не то что крону, а целых две. Все равно она их вернет сама, можно сказать, принесет, очень ей нужны твои две кроны.
До весны, однако, еще далеко. Сейчас осень и, надо сказать, довольно-таки неприветливая. Отправиться бы на прогулку, только с кем и куда? В такую неласковую погоду? Если нет нужды выходить из дома, сиди и будь счастлив, что у тебя есть дом, а в нем печка, а в ней огонь. Но если тебе тоскливо и не греет тебя собственная печка, зайди к соседу. Или пойди куда-нибудь еще, найди себе еще где-нибудь, в другом доме друга и печку, потому что осенью, даже если есть у тебя свой дом, наверное, не помешает еще одна печка, а если не найдешь ее, будешь сидеть и тосковать как несчастный трутень, который только летом был нужен, а осенью то л и выкинули его из улья, то ли он сам улетел, оставил отчий дом, или как рабочая пчела, которая вылетела слишком поздно, забыла, что надо возвращаться, и теперь нету сил добраться до родного улья, а в чужой ее наверняка не пустят, так что, если нет у тебя дома, а в нем печки — плохо тебе, гляди, пропадешь поздней осенью, как та труженица, рабочая пчела, в последнем осеннем холодном вылете...
Пожалуй, не стоило мне к ним ходить. Сколько раз я не заставал Адрику дома, все ждал и чувствовал себя неловко. Но и уйти тоже не мог. Не получалось как-то. И мешать людям на ночь глядя тоже было неудобно.
Час поздний — делать нечего, надо прощаться. Однажды я попробовал встретить Адрику у последнего автобуса и был уверен, что на этот раз ее увижу, но она не приехала даже последним автобусом, и я, бредя домой, убеждал себя, что она могла заночевать в Братиславе у сестры.
Больше я к ним не ходил. Не так, чтоб совсем не ходил, вернее будет сказать, что теперь я ходил к ним еще чаще, но не домой, а в сад, который мне казался сейчас еще красивее, чем прежде, хотя на деревьях не осталось уже ни одного листочка. Лишь дрожали пальцы озябших веток — от холода либо от студеного ветра.
Над садом светила луна. А ночью на землю опускались первые заморозки. Сколько раз потом, выйдя из сада, я подолгу прогуливался по деревне и видел, даже слышал, как мороз стеклит лужицы и в воздухе тихо позванивают ледяные стеклышки. По утрам в костеле я ужасно мерз. Клавиши страсть до чего холодные, так зябко от них пальцам. А священник на меня неведомо за что злился — глядел на меня словно на безбожника, что, впрочем, было недалеко от истины, и запрещал мне включать электрическую печку.
Однажды Адрика встретила меня на улице, улыбнулась и сказала почти с упреком:
— Что это с тобой? Почему не заходишь?
— Я приходил. Как-то зашел — тебя не было. А почаще теперь не могу — занятий много. Столько всего навалилось.
— Знаешь, мне тебя немного не хватает. Честное слово. Я вижу, ты на меня дуешься. Наверное, есть за что. Но все равно, хоть ты и злишься, а мне хочется с тобой иногда поболтать. Я — какая есть, такая есть. Не буду перед тобой притворяться. Будь ты на моем, а я на твоем месте, может, я бы тоже на тебя чуть-чуть обижалась. Пожалуйста, зайди к нам, когда сможешь. Мне нужно кое-что рассказать. Может, тогда ты меня поймешь.
Что же она хотела рассказать? Почему сразу не сказала? Может, зайти все-таки? Нет, не пойду.
А как тянет. Так хочется ее увидеть, поговорить с ней.
И не только поговорить.
Нет, решено, не пойду! Есть у меня, правда, ее книжка, брал почитать, надо бы вернуть, так что придется, видно, зайти.
Так убеждал себя не ходить туда, и тут же страшно обрадовался этой книжке. Теперь будет повод зайти, посмотреть на ручей, который я называл речкой, но, главное, на дом, заглянуть в дом, в комнату, где стоит фисгармония, еще раз увидеть ее... Да что же это, я все такой же! Видно, никогда не поумнею. Чего я выжидал, почему не нес эту книжку? Все таил надежду, вот, мол, встречусь с Адрикой на улице, и она позовет меня в гости, а если сама не позовет, тогда я напомню про книжку и занесу, когда ее не будет дома. А интересно, что это она хотела мне сказать? Ерунда! Ничего не хотела. Просто так брякнула, чтобы я отвязался, оставил ее в покое и не лез с расспросами.
Все-таки в середине декабря я к ним зашел. Выбрал день среди недели, чтобы Адрика наверняка была на работе и Феро у них не околачивался. Взял книжку и отправился.
Мать Адрики я застал в прихожей, видно, куда-то собиралась — уже пальто в руках держала, но, увидев меня, повесила его на вешалку и приветливо улыбнулась:
— Ну что это вы? Почему так долго не приходили?
— Все времени не было. И сегодня до обеда только свободен. Я тут недавно брал у Адрики книжку, вот зашел вернуть.
— С книжкой чего же спешить, а заглянуть к нам можно было и пораньше. Сыграли бы, а то нам как-то без музыки скучно. Входите! Я вроде бы из дома собралась, постойте, куда же это я хотела пойти?
— Что вы, я ведь просто так заглянул. Только книжку вернуть. Не буду вас задерживать.
— Да не задерживаете вы меня. А хоть бы и задерживали, я все равно рада, что вы пришли. Ой, господи! Совсем запамятовала, куда же я собиралась? Вы завтракали?
Я кивнул.
— Никогда-то вы ничего не хотите. Ну да ладно, проходите в дом. Раз завтрак прошел, хоть чем-нибудь вас угощу.
— Не стоит, я, правда, всего на минутку, вот книжку...
— Тогда знаете что? Подождите. Что же это я хотела? Вот голова стала! Ну, ничего, все равно оденусь! —"И сняла
с вешалки пальто.— Пошли на улицу! Я если одно забуду, так сразу другое что придумаю. То-то вы сейчас удивитесь!
Мы вышли в сад и по песчаной дорожке прошли прямо к речке. Остановились у лодки. Она показала на лодку рукой:
— Помогите-ка! Отправляемся в плаванье! Старой тетке захотелось прогуляться. Ну, что вы уставились? Что нам зима, это разве мороз, вода сама лодку понесет!
— А куда? — Я помог ей спустить лодку, не понимая еще, что она задумала, куда с этой лодкой и зачем? Может, это все для меня? С чего бы это? Чувствует, наверное, что я обиженный и кругом несчастный. Или вспомнила, что обещала мне прогулку? Решила сейчас, хоть все давным-давно прошло, вместо Адрики мне прогулку устроить?
— Куда мы сейчас? Почему по воде? У вас, наверное, и времени-то мало. Я ведь просто книжку занес.
— У меня на все времени хватает, обо мне не беспокойтесь! А про книжку эту вы уже раза три сказали, и хватит.
Лодка уже покачивается на воде.
— Ну, готово! Залезайте! — Она подает мне весло.
— Я грести не умею.
— Не умеете? Что же вы тогда за мужик? Ну ладно, залезайте и сидите. Садитесь спокойно!
И мы оттолкнулись от берега.
Она гребет стоя, а я сижу как дурак, не переставая удивленно таращиться. Ее даже на шутки потянуло:
— Похоже, вы и вправду воды боитесь! Не волнуйтесь, я грести умею.
Вода покрыта тонкой корочкой льда, но лодке он почти не мешает. Весло тихо опускается, словно разгребая мелкие монетки или рыбьи чешуйки. Тут и летом не бог весть какая вода, это всего лишь мелкий приток, круглый год он плавно и меланхолично несет свои воды, где-то вдали беззвучно впадая в Малый Дунай, так тихо, что наш милый и задумчивый Малый Дунай об этом почти не догадывается. А придет время и загадят его нефтью и масляными разводами, тогда уж ему точно ни до чего дела не будет, ничего, мол, не знаю, ничего не ведаю... Ну а пока наш милый, милый, малый, Малый Дунай, Дунай еще чист, и мы потихоньку гребем к нему, Малый Дунай, Дунаюшко, видно, будут у тебя сегодня гости из Иванки...
Нет. Не будут. Мы остановились.
— Вот и приехали,— говорит она.— Видите тот орешник? Правда, красивый? Надо бы веток наломать, хотя бы несколько. Если их поставить в воду, вот увидите — к рождеству они распустятся. И листочки появятся, и сережки. Правда-правда, сережки созреют, покроются пыльцой, и от нее весь стол станет желтым, на целый пирог ее наберется. Нехорошо, правда, лещину губить, ломать ветки, ведь из всех кустов и деревьев она самая первая зацветает, когда весна еще только-только начинается, а пчелы, если погода хорошая, вылетают из ульев и на этом самом орешнике собирают пыльцу, прямо на первом или на втором-третьем вылете. Не дело, конечно, у пчелок пыльцу воровать, ведь она для первых вылетов, но мы же пасечники, уж нам пчелки как-нибудь простят, нам они все прощают, так что несколько веточек отломать можно. Так, вот эти вам.— Она разделила ветки и подала мне сперва в одну, а потом и в другую руку.— А вот это мне, у каждого будет, что на стол поставить, только сейчас мои подержите, мне грести надо, теперь можно и возвращаться...
Кроме веток, я принес домой еще и банку темного меда. Наверняка нынешнего года. Небось из той самой медвяной росы. Так что теперь у меня и мед есть, и веточка орешника, вот вам и рождество, будто оно и впрямь уже наступило.
Куда бы только эти веточки поставить? Поискал какую- нибудь вазу, да откуда ей взяться! Какая там ваза! До сей поры никогда никакой вазы мне не требовалось. Может, спросить у хозяйки, у нее попробовать раздобыть? Нет, не стоит, не надо просить, ни к чему одалживаться! А может, у нее и нет вовсе. Конечно, нет. Если б даже и была, не хочу я чужую вазу! Что же с этими веточками делать, куда их приткнуть? Засохнуть я им не дам. Нашлась пустая бутылка, но в нее влезала всего одна ветка. Поставил в чашку — чашка перевернулась. Выйти поискать какую-нибудь жестянку, банку, что ли, консервную? Нет, банку не хочу, не желаю ставить на свой стол то, что другие выбросили, лучше вообще ничего, пусть не распускаются. Ничего ни от кого не хочу и вазу покупать тоже не пойду. Да, собственно, чего им распускаться, почему именно сейчас, может, потому, что скоро
рождество? Нет, все-таки я смешной человек, ну и что в этом такого, конечно, немножко есть, но пусть есть немного или даже много, зачем же становиться еще смешнее? Пережил я эту зиму, и весну, и лето, и даже осень, черт подери, ведь в комнате, по крайней мере, в моей, и весной и летом все равно — осень, тут еще никогда ничего не цвело, сколько здесь живу, не припомню такого. Вот на улице — да, там другое дело, там я все это видел, и весну, и лето, все времена года. Весной природа просыпается, все цветет. Летом одно отцветает, но на смену ему распускается другое, все время что-то цветет или хотя бы зеленеет, и только сюда в эту неприветливую, глухую, закопченную и затхлую комнату, даже при открытом окне никогда сдуру не залетит ни шмель, ни пчела, ко мне, пожалуй, и муха-то никогда не заглядывала, потому как нечего было ей тут искать, а сейчас вот вдруг что-то должно расцвести? И почему сейчас, почему именно сейчас, и именно у меня, ведь сейчас зима, почему зимой, почему? И ваза эта, ну зачем мне ваза? Ведь дома у нас сроду вазы не было. Поставишь что-нибудь в вазу, все равно через день-другой, ну, через неделю все завянет. Жалко ломать орешник! У природы красота во всем, и эти ветки орешника тоже были прекрасны, но здесь, как бы ярко ни зазеленели листочки и зацвели на ветках сережки, как бы ни налились они и засияли желтизной, хоть насыпь они целые кучи пыльцы, право, ни одна пчела сюда не залетит, вряд ли такие гости заглянут. Уж очень здесь скромно, сам я, конечно, тоже человек непритязательный, но здесь слишком скромно даже для меня. Ну, а если сотворить чудо? Какое такое чудо? Иной раз даже чудеса не помогают, И все-таки даже самые разумные люди так ждут обыкновенного, простого, повседневного чуда. Только ведь его надо суметь разглядеть. Вот здесь, например, пол дощатый, а у нас дома — земляной. Но все равно эта комната глухая — пой, кричи, громко плачь, шуми, даже стреляй — никто ничего не услышит, здесь всегда мертвая тишина, вон хозяйка подтвердит. Я чуть не каждый день, иной раз и ночью играю на валторне, иногда так громко, что звезды на небе дрожат, а здесь все равно тишина, хотите,— спросите у хозяйки! Ну и где же тут чудо?! Вон там в углу стоит кувшин, при желании и его можно назвать музыкальным инструментом, хотите, пожалуйста! Еще здесь есть стол, он же — орган, могу на нем сыграть, только ведь, говорю вам, здесь вообще ничего нельзя услышать. То есть услышать-то можно, да это не про вас, здесь слышит только глухой, и непременно надо, чтобы никто не играл, чтобы все вокруг спало. Когда все спят и только глухие бодрствуют, вот тогда можно что-то услышать, слабенький такой звук — и опять тишина. Но в этой абсолютной тишине иногда один глухой слышит, как поет другой. Один может быть на северном, другой на южном полюсе, но они слышат друг друга и на два голоса поют, ну а я, ведь я давно живу в этой комнате, иной раз возьму из угла тот кувшин и тихонько в него дуну, а эти два глухих, с разных полюсов, перемигнутся и скажут:
— Ты слыхал?
И тот, другой, не знаю, кто из них кого спрашивал, ответит;
— Слыхал. Вот это музыкант! А на чем это он сыграл, куда дунул?
— Не знаю, мне показалось, кувшин это был.
— Кувшин, говоришь? А мне валторна почудилась.
— Ну, значит, валторна. Ведь это одно и тоже. Хороший валторнист и на кувшине сумеет сыграть. Больше ничего не слышишь?
— Нет, не слышу. Наверное, у него в кувшине вода, не хочет больше играть.
В кувшине и в самом деле вода. Поставлю-ка я эти веточки орешника в кувшин и пойду спать.
Вот сыграю еще разок на праздник, потом соберу манатки, уеду отсюда и никогда-никогда больше жить в Иванке не стану.
??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12