Пани учительница и та была бы мной довольна. Сейчас я, конечно, тоже стараюсь, но вот если бы пан священник разрешил в костеле репетировать, как бы я пани учительницу порадовал. И всех остальных тоже. Обыкновенных людей. Ведь я хочу играть именно для них, больше всего люблю играть перед простыми людьми. А позволь мне пан священник заниматься в костеле, я бы играл для них лучше. И еще мне хотелось как-то проявить себя. Да, хотелось. А кому не хочется? И ничего плохого в этом нет. Почему человек хочет выделиться? Чтобы большего достичь? А может, просто чтобы выразить благодарность людям. Ну и, конечно, завоевать их признание. Вот и я тоже так. И еще я хочу завоевать сердце Адрики.
Столько я ей про музыку всякого наплел, что не только у нее, у меня самого иногда голова начинала болеть. Играть во время моих визитов мы, конечно, играли. По крайней мере, в самом начале и под конец, а иногда и в середине, между разговорами, потому что я боялся, вдруг заглянет ее мать или старшая сестра, которая жила наверху, а то и отец (он, правда, редко бывал дома) и спросят: почему это вы не занимаетесь?
Собственно, много заниматься нам было незачем: Адрике не надо было все досконально разъяснять, она просто проигрывала урок. Если чего-то не понимала, мы быстренько во всем разбирались и долго передо мной музицировать ей смысла не имело. Хочется играть, ну и играй себе, не важно, здесь я или нет. А если не хочется, тут уж едва ли чему-нибудь научишь...
Нравилась мне она все больше и больше. Мне нравилось в ней все, даже ее невероятное прилежание. Чаще всего я ею просто восхищался, но иногда втайне злорадстовал, это когда у нее что-то не получалось. Она прошла уже довольно много упражнений и за неделю самостоятельных занятий добивалась большего, чем я смог бы ее научить за целый месяц. А ее успехи за месяц вызывали у меня чуть ли не трепет, спасало только то, что у нее с самого начала были трудности из-за ноты с точкой. Правда, с цоловинками в тактах на четыре четверти или на три четверти все было в порядке, а к тактам с восьмушками мы еще не приступали — не выходили точки за четвертушками. Как я ей только не втолковывал, считал вместе с ней, все пытался объяснить, и иногда мне даже начинало казаться, будто что-то получается, но тут она взбрыкивала и все шло насмарку, ей, видите ли, казалось, что у нее все выходит прекрасно, но только, разумеется, в тех случаях, когда я не лезу со своими советами, что якобы без меня у нее лучше со счетом, потому что звук ее голоса красивее моего, но стоило мне перестать считать, как голос ее и впрямь звучал во всем своем очаровании, только вот ритм куда-то сразу улетучивался. И я талдычил снова и снова, доводя ее до белого каления, она, впрочем, пыталась это скрыть, маскируя дрожь улыбкой, и даже не повышала голоса, который просто делался сухим:
— Мне все ясно, я понимаю, я все понимаю, довольно, не надо мне повторять. Вот останусь одна, подучу еще немного.
Я же искренне полагал, что ничего ей в одиночку не доучить. Меня, видимо, раздражало даже больше, чем ее самое, что из-за такой ерунды, обыкновенной ноты с точкой, может выйти такая загвоздка, это при ее-то способностях! Честное слово, было время, я даже думал, что у Адрики вообще нет чувства ритма.
Но верить в это не хотелось. Прямо и смех и грех. До жалости снисходить тоже не получалось, оставалось сердиться на самого себя, будто я сам виноват, и это не у нее, а у меня нет чувства ритма. Дома я, бывало, смеялся наедине с собой, а иногда меня охватывала такая жалость, но только к самому себе, допустить сочувствие к ней я просто не мог. Отсутствие чувства ритма мне представлялось таким же ужасным, как, например, если бы у нее одна нога была короче другой. Да мне самому охрометь было бы легче. И еще. Согласиться с тем, что у нее нет чувства ритма, означало признать бесполезность моих визитов. Но если я буду молчать, ей придется сказать мне об этом самой, не дура же она в конце-то концов, сама догадается...
Но как-то раз, придя к ним, я еще в коридоре услышал звуки фисгармонии, это Адрика, поджидая меня, занималась. И вдруг ее мать втащила меня в кухню и таинственным шепотом спросила:
— Ради бога, сознайтесь, что вы ей такого сказали? Она, похоже, на вас сердится. И сама вся какая-то измученная. Вы что, поссорились? Может, она на что-то обиделась?
— Да нет, ничего я ей вроде не говорил, и расстались мы в прошлый раз по-доброму. Шутили, настроение у нее было хорошее, я ее похвалил, сказал, что видно, как она усердно занимается. Правда, правда! Я даже просил ее не переусердствовать.
— Заниматься-то она занимается. Это такая упрямая язва. Мне иногда кажется, что она назло нам занимается. Но вчера я случайно зашла в комнату, где она играла, смотрю — а у нее на глазах слезы. Спрашиваю, не случилось ли чего в школе, а эта злюка отвечает: тебе какое дело! Вот слышите, сегодня с самого обеда засела, даже за уроки еще не принималась. Так вы точно не поругались?
— Честное слово, нет!
— Значит, она еще на кого-нибудь сердится или в школе что-то стряслось, опять небось двойку схватила, противная девчонка. Наверняка по физике, снова по физике этой, вот и злится сама на себя, все лень-матушка, а тут, глядите-ка — пять часов подряд по клавишам колотит, закрылась в комнате, чтобы со мной не ругаться. Будто хочет на этой музыке перебеситься, все долбит одно и то же. Вы уж, пожалуйста, сегодня долго не занимайтесь. Скажите ей, что торопитесь, похвалите немножко, а то она в расстроенных чувствах, лучше ее не трогать, к ней в такие моменты вообще не надо приставать — никому спуску не даст, и нам потом целую неделю вовсе житья не будет.
Но Адрика меня встретила нормально, как мне показалось, даже веселее обычного. Не заметно было, что ее мое появление раздосадовало, скорее наоборот, была на редкость выдержанной, спокойной, вроде даже обрадовалась моему приходу и заниматься ей хотелось. Не дав мне усесться, сразу начала играть. Но нота с точкой ей все-таки не удавалась, хотя в большинстве случаев она сыграла ее правильно. Может, Адрика и сама свои ошибки замечала, да только не хотела подать виду, что боится этой точки. Во всяком случае, волновалась она ужасно. Будто после каждого такта, где была нота с точкой, ждала замечания. Я ее не останавливал, только похваливал после каждого упражнения и всего раз указал на ошибку, хотя сегодня их было больше обычного.
— Ну что же, я могу и ошибиться,— заметила она, улыбнувшись,— но сознайтесь — дело пошло на лад. Ведь видно, что я занимаюсь?
— А я разве возражаю? Я и сам вас все время хвалю.
— Хвалить-то хвалите, но вот не всегда по делу. А я ведь, правда, занимаюсь. Хоть вам и кажется, что у меня нет чувства ритма.
— Ничего подобного, я этого не говорил.
— Ну, значит, думали.
— Это вы сами думали, а я ни разу так не сказал. Только обращал ваше внимание на ноту с точкой.
— Но сегодня-то я уже не ошибалась!
— Ошибались, и сегодня тоже.
— Ну, всего только разок. Один-единственный раз ошиблась.
— Не разок, а четыре раза. Просто три раза я смолчал. Надо быть еще внимательнее. Ритм нужно чувствовать. А считайте для того, чтобы проверять себя. Даже, когда одна. Ежедневно. И обязательно вслух.
— А если нет?
— На нет и суда нет.
— Вы только не волнуйтесь за меня! Солнышко мое, вы меня еще не знаете! Увидите, через неделю я уже не буду ошибаться...
И все же она ошиблась. А я снова не смолчал. Да еще позволил себе ухмыльнуться, так что мы почти поругались.
— Вы надо мной просто издеваетесь, конечно, издеваетесь. Ненавижу таких злюк и ехидин.
— Да вовсе я не ехидина!
— Я, когда одна, совсем не ошибаюсь.
— Ошибаетесь, только, наверное, не замечаете. Вы же при мне ошибаетесь постоянно.
— Так это я только при вас и ошибаюсь. Давайте еще раз сыграю, но без счета.
— Я без счета не хочу.
— Ну хоть попробую.
— Попробуйте, только со счетом.
— А я не хочу считать.
— Я вижу. Вы же сами прекрасно знаете, почему не любите считать.
— Вы меня просто разозлить хотите.
— Никого я и никогда еще не хотел разозлить. И уж во всяком случае не вас.
— Не ошибалась я! — Она не на шутку рассердилась.— И вообще, я уже перестала ошибаться, точно вам говорю.
— Вы и вправду так думаете?
— Да, я уверена.
— А можно я скажу все, как есть на само деле?
— Ну что же, говорите!
— Верно, вы не ошибаетесь.
— Тогда зачем вы меня злите? Почему издеваетесь?
— Вообще-то мне не хотелось вам это говорить. Это не ошибки. У вас просто нет чувства ритма.
Вот этого, уж точно, говорить не следовало. Пожалуй,
это было с моей стороны даже жестоко. Только до меня не сразу дошло. В отличие от Адрики. У нее на лице все было написано. Она чуть не разревелась от злости. Я уже было, подумал, что сейчас окажусь за дверью. Смерив меня ядовитым взглядом, она вдруг вытянула ладони и перед самым моим носом начала вдруг перебирать пальцами, а потом рассмеялась, и в глазах у нее появилось победное выражение:
— Ну-ка, полюбуйтесь, какие у меня красивые пальцы!
Конечно, она на меня разозлилась. Вот незадача. И зачем я это сказал, сам не знаю. Ясное дело, она обиделась. И правильно сделала. Не заслужила Адрика такого, ведь как старается, не чета мне. А до чего же ей, бедной, мне отомстить хотелось. Она, наверное, думала, что ей это удалось. Только вот ритм, что тут поделаешь, если нет у нее чувства ритма! Согласится она со мной или нет, но будь у нее хоть во сто раз больше терпения, играть ей не научиться. Зря только сердится, жалко ее, попусту ведь время убивает. Если с умом подойти, его можно и получше истратить. А вдруг у нее ритм все- таки есть? Ведь музыка для нее не профессия. Нечего ее равнять с моими сокурсниками. Попробуй спроси меня что-нибудь по химии или хоть по физике этой жуткой, право слово, мне бы не поздоровилось.
Кто же, впрочем, признается, что в чем-то плохо соображает? Но если бы она и согласилась, что чувства ритма у нее нет, ей при желании ничего бы не стоило меня просто высмеять. Повод всегда найдется. И еще, если бы она признала мою правоту, то спокойно могла бы сказать, чтоб я больше к ним не приходил. Впрочем, она и так мне это почти сказала. Может, мне к ним и в самом деле не надо было ходить? А с другой стороны, как же не ходить? Ведь хожу я к ним не только из- за одной фисгармонии.
Я все-таки пошел. И оказалось, что все в порядке. Адрика встретила меня значительно приветливее, чем можно было ожидать.
— Вы думали, я обиделась.— Она рассмеялась искренним, почти добродушным смехом, словно хотела восстановить то, что, как ей казалось, было нарушено.—
Я немного обиделась, но ненадолго. Вы задумали надо мной подшутить, а я решила показать, что тоже за словом в карман не лезу. Я обижаюсь легко, но все же могу взять себя в руки, когда захочу. Хотя обычно никогда никому не прощаю. Я думала, вы у нас больше не покажетесь. Тот раз я по-настоящему рассердилась. И вы тоже. Но не волнуйтесь, фисгармонию я не брошу. Занимаюсь даже больше, чем раньше.
Это сразу бросалось в глаза. Действительно, она занималась. Хвалить я ее не хвалил, но и не ругал тоже. Только после каждого упражнения бросал короткое замечание.
— Хорошо. Продолжайте.— Или, если мне что-то не нравилось, говорил, чтобы проиграла еще раз.
Не обошлось и без разговоров. Мы говорили даже больше, чем раньше. Но вовсе не о музыке. За исключением моих рассказов о нашей семье. У нас дома все любили музыку. Хотя инструментов сроду не водилось. Она же, как обычно, рассказывала о пчелах. Пчелах своего отца. Дело в том, что отец ее был пасечник. И все они тоже занимались пчелами.
Провожая меня, уже в саду, она все же не выдержала и спросила:
— Правда, я сегодня хорошо играла?
— Правда, не хотелось об этом говорить, ну да ладно. Всего-навсего два раза ошиблись.
И я продолжал ходить в этот дом. Все оставалось по-прежнему. Она занималась, успехи были налицо, и даже с ритмом уладилось. Но все же то здесь, то там проскакивали ритмические ошибки. Она пыталась скрыть от меня свою усидчивость и терпение, однако не всегда успешно, временами ее прорывало, и мне оставалось только удивляться ее работоспособности. Даже приходилось изредка поругивать. Если раньше я хвалил ее просто так, то теперь все больше убеждался, что мои похвалы она, собственно, заслужила, и придерживал свои комплименты только для того, чтобы не поощрять ее самомнения.
Я и сам могу быть усидчивым, но все же частенько после встречи с ней убеждал себя работать еще упорнее и настойчивее. Даже на ночь глядя стал заниматься. А бывали случаи, что и заполночь засиживался. Хозяйка
глухая, никому я не мешал, вот меня самого иногда беспокоили. Кто бы это мог быть? Пару раз случалось, что кто-то, услышав мою игру, стучал с улицы в окошко, конечно, в шутку, я выглядывал, но улица была пуста, разве что в самом конце, на углу мелькала какая-то тень. А случалось, что я целыми часами просиживал просто так. Не хотелось заниматься, и все тут. Возьму, бывало, в руки валторну, дуну два-три раза — плохо — и кладу инструмент на место. Ну а на фортепьяно, то бишь на столе, настоящего ведь у меня не было, играл я, если бывал сильно зод. Да и не слишком усердствовал, боялся, что хозяйка станет отчитывать в один прекрасный день за разломанный стол.
Вот если бы в костеле разрешили заниматься! Только ведь священнослужители, они такие: хотят музыку слушать тогда, когда им, то есть костелу это нужно. А на критику горазды! Всякий мог позволить себе замечание. Некоторые даже во время службы. Причем, как правило, именно тогда, когда я не так уж и плохо играл, то есть мне казалось, что играю я лучше обычного. Но никто этого не замечал. Почему-то им и в голову прийти не могло, что научиться играть можно только тогда, когда много занимаешься, при этом надо иметь где и на чем заниматься, и работать приходится ой-ой-ой сколько.
А у меня казенная валторна, хлам да и только, фортепьяно вообще нет, тут занимайся не занимайся пани учительница все равно не похвалит. Что ей, теперь не хватает бородавок моих, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12