Сынтимер помолчал и снова заговорил о коне:
— Норов у него такой, не любит, чтобы привязывали. Брось поводья на луку седла, он и будет стоять. А я забыл.
— Не нашла я косу,— перебила его Алтынсес. Сынтимер тут же забыл про коня.
— Сказал же, возьми мою. Я ее как надо отбил. Старинная коса, не чета нынешним.
— Ни в магазине нет, ни на базаре,— и она взяла у НеГО ПОВОЛ ИЗ ПУКИ.
Сынтимер глубоко затянулся самокруткой, потом еще раз и, бросив окурок, придавил каблуком.
— Знаю, сердишься,— вздохнул он.— Может, и я на твоем месте...
— Нет, Сынтимер-агай, за что я буду сердиться? Просто...
— Что просто?
— Полон аул девушек. Чем я лучше их?
— Нет мне жизни без тебя. Не смотри, что без руки: никому в обиду не дам. Эх, Малика, Малика! — он поймал ее руку.— Верь мне!
Алтынсес не возмутилась, руки не вырвала, уткнулась лицом ему в грудь и заплакала...
— Прошлой ночью Хайбуллу во сне видела,— такими словами встретила ее свекровь.— Сено косил, жеребеночек мой, в точности как сватья рассказывала — в белой рубашке, а сам все смеется. Странно, за эту неделю второй раз вижу. Сказала бы, что к дальней дороге, да никому, кроме меня, в дальнюю дорогу еще не пора...
Алтынсес долго лежала с открытыми глазами. Последнюю ночь проводит она в доме, в который четыре года назад привела ее любовь. Подушка под головой, тонкое одеяло, которым она укрывалась четыре года, еще вчера, когда ложилась, хранили неостывающее тепло Хайбуллы. А теперь — все чужое. Будто не родное гнездовье, а случайное пристанище: встанешь утром, скажешь спасибо хозяевам и отправишься дальше своим путем — ты их позабудешь, они тебя.
Мастура тоже не спала. Ходила, выходила, словно искала что-то. Когда появлялось в белесом свете луны ее суровое лицо, Алтынсес испуганно зажмуривалась. Вдруг свекровь подойдет и о чем-нибудь заговорит! Но старуха только метнет взгляд в угол, где лежит невестка, и снова опустит глаза. Или не замечает, что та не спит, или замечает, но не хочет донимать расспросами.
А душа Алтынсес — река, вернувшаяся в берега, очаг, в котором пламя в пепел ушло. Нет обид и нет надежд. И новая жизнь, которая начнется с утра, не радовала ее и не страшила. Даь ради нее Сынтимер в огонь готов войти. Пусть. Женщины Куштиряка шум поднимут. Пусть. Пошумят и перестанут. Одного хочется — чтоб душа унялась. Устала она, одного просит — покоя. А жгучую саднящую надежду нужно затоптать, затоптать так, чтобы пепел только разлетелся, чтобы даже искры малой не осталось. Она и малая жжется, насквозь проест.
Алтынсес задремала только на рассвете, пугливо и ненадолго. Даже забыться не успела, проснулась и чуть не закричала в отчаянье — тот, давно уже знакомый сон!
— Ох, детка, что с тобой? Так кричала... Сон не выпускал? На другой бок повернись,— погладила ее по плечу Мастура. Было уже светло.— Спи, спи, сегодня вряд ли на покос пойдете. И стадо сегодня не вышло. Вон как льет.
По стеклу бежали струи дождя, гнулись под напором ливня ветки росшего под окошком молодого вяза. В открытую дверь врывался свежий воздух, и было слышно, как шумит на перекате Казаяк.
— Спи, рано еще,— повторила Мастура и вернулась к казану, под которым уже трещали щепки.
Днем Алтынсес долго сидела у окна. Она не могла решить, к кому, в чей дом должен пойти свататься Сынти-мер? К отцу и матери, которые уже один раз выдали ее замуж, или к свекрови, из дома которой он возьмет ее в свой дом? Хоть то хорошо, что идет дождь, что все сидят по домам, и еще какое-то время можно вот так помолчать...
Но слух у аула чуткий. Новость, которую Сынтимер сообщил родителям, несмотря на дождь, услышал весь Куштиряк. Фариза, не зная, радоваться или горевать, весь день не находила места, бегала по избе, и дверь открывала, и в окно глядела, не идет ли дочь. Ближе к вечеру и дождь перестал, а Алтынсес все не было. Больше Фариза не выдержала, надела мужнины сапоги и побежала в дом сватьи. С ней увязалась Нафиса.
Недоенная корова, мыча дурным голосом, уже выламывала плетеные ворота хлева.
Фариза вбежала на крыльцо, осторожно заглянула в дом, Мастура сидела в сенях, словно мать-гусыня под крыльями держала, обняв двух девочек. Фариза не знала, как заговорить со сватьей, но тут опять замычала корова.
— О господи! — сказала Фариза и, схватив ведро, бросилась доить, только дочери рукой махнула: нет, дескать, Алтынсес.
— Я знаю, где она! — крикнула Нафиса и побежала на берег Казаяка.
Но до одинокой березы не дошла, на полпути встретила Алтынсес.
— Апай, это правда? — спросила она, шагая рядом с сестрой. Алтынсес не ответила.— Аул как улей гудит.
— Сердишься? — Алтынсес услышала в словах сестренки укор.— Что ты изводишь меня! — сказала она с болью.— Черное дело, что ли, совершила твоя сестра?
— Эх, апай! — заплакала Нафиса.— Если уж ты так, что же с остальных-то спрашивать? Дед Салях в Якты-куль за водкой поехал, наказал одну овцу в стадо не выпускать. Я помню, он говорил на твоей свадьбе: после войны тебе новую свадьбу справим, я все помню! Вот и делает свадьбу, обрадовался, старый черт! — со злостью сказала Нафиса и снова залилась слезами, причитая по-детски.— Что же это такое? А? Даже подождать не могли, когда дождь кончится!
— Дождь ли, вёдро ли — коли на роду написано...
— Написано? Кто написал? Эх, сестра! Сейчас же пойди и скажи, что пошутила только, останови суматоху!
Алтынсес медленно покачала головой:
— Нет, Нафиса, поздно. Я Сынтимеру слово дала... Я теперь его — и душой, и телом...
Нафиса остановилась, долго смотрела на сестру, потом схватила ее за плечи и стала трясти, что было сил, повторяя: «Ты... ты... ты...» Алтынсес молчала.
Возле ворот дома Мастуры дожидался Сынтимер. Нафиса при виде его повернулась и побежала прочь.
— Надо к твоим сходить,— сказал Сынтимер.
— А?..— Алтынсес кивнула на дом.
— «У нее, говорит, отец с матерью есть, к ним идите. А я, говорит, только рада, благословляю». Заплакала.
Они шли по улице, и хоть быстро сгущались сырые сумерки, казалось им, что из каждого окошка смотрят на них любопытные глаза.
Фариза сделала вид, что не заметила их, шмыгнула в хлев. Нафиса сидела на крыльце и даже не подвинулась, пришлось обойти ее. Гайнислам был з избе один, младший брат бегал где-то.
— Вот, пришли... отец...— с запинкой сказала Алтынсес.— Мама, наверное, говорила.
— Слышали...— сказал Гайнислам, садясь на край хике. Их садиться не пригласил, наоборот, нахмурив брови, сказал: — Ждал. Надо бы нам, дочка, с тобой вдвоем поговорить.
Сынтимер на него посмотрел, потом на невесту и начал сворачивать самокрутку. Видя, что он выходить не торопится, Алтынсес легонько подтолкнула его.
— Завтра дочь из-под родной кровли улетит, новую жизнь начнет, ничего удивительного, если отец хочет поговорить с ней,— сказал Гайнислам, не дожидаясь, когда жених закроет за собой дверь.
Алтынсес присела к столу напротив отца. Со двора донесся голос Фаризы:
— Ох, не выношу я этого табачного дыма! О аллах! То ли еще увижу!
Алтынсес поднялась было с места, но отец погладил ее по руке: сиди.
— Наверное, за благословением пришла? Не знаю, как теперь, то ли есть такой обычай, то ли нет его. Нынче все сами знают,— сказал он, глядя в сторону.— Я не про тебя, я так говорю. Не малый ребенок, все обдумала, все, наверное, взвесила. И не скажу, что зятя не ждала... Ждала. И Сынтимер — парень смирный, работящий. Но вот зятя Хайбуллу... сможешь ли забыть? Вот что нас с матерью тревожит. Известия о его смерти нет. А в округе слышно, то один вернулся, то другой. Может, жив...
— А если живой человек четыре года ни письма, ни весточки не шлет — это как?
— Да я уж так говорю. О тебе думаю, к добру ли, успокоится ли душа? Воля твоя, мы не против.
— Спасибо, отец.
— Но, как хочешь, дочка, не лежит у меня душа,— после долгого молчания сказал Гайнислам.— Весь день не по себе. Мать тоже места не находит... Вот поговорил с тобой, вроде полегче стало. Ладно, этого можно и не слушать, такие уж мы к старости ворчливые и скрипучие становимся.
Во дворе послышался шум.
— Здесь подружка? — кричала Кадрия странным рвущимся голосом.— Полная тебе отставка, Сынтимер-агай! Говорю же, лучше Кадрии не найдешь! Как ни крути, к этому идут твои дела!
Распахнулась дверь, и влетела Кадрия, следом вошла Нафиса, потом Фариза с ведром в руке, в сенях, не решаясь войти, топтался Сынтимер.
— Телеграмма! — закричала Кадрия, махая маленьким, с ладошку, листком бумаги.— С почты в сельсовет передали по телефону! Сама записала. Ой, поверить не могу, как в сказке! Сама, своей рукой записала!
— Телеграмма? Какая телеграмма? Кому? — вся бледная, Фариза быстро села, сложила руки на коленях.
Кадрия же, будто и не видя страданий Фаризы, молящего взгляда побледневшей, как полотно, Алтынсес, захлебываясь продолжала:
— Сегодня там матушка Сарбиямал дежурит, оказывается. Бегу мимо сельсовета, кричит, иди, говорит, просят телеграмму записать. Вот...— она с изумлением оглядела избу.— Сама, своими руками записала! Сто лет вспоминать буду. Ой, подружка-а!
— Ты что людей мучаешь, трещотка! От кого телеграмма? Кому? — вышла из терпения Фариза.
— Ха-ха! Пляши, подружка! Пусть горы рухнут, пусть реки вспять потекут! Хайбулла твой возвращается! Вот, слушайте! «Такой-то район, такая-то деревня. Получить Аитбаевой Малике. Не позже двадцатого буду дома. Отправитель Аитбаев Хайбулла». Из города Магадана.
— Дай-ка сюда! — Гайнислам вырвал бумагу из цепких рук Кадрии.
— 0 господи! — сказала Фариза и бросилась к мужу.
С грохотом упало что-то в сенях.
Алтынсес встала, с бледного лица вся жизнь отхлынула, качнулась и начала оседать на пол. Кадрия обняла ее и посадила на хике.
Запыхавшись, вбежали пять-шесть девушек. За ними повалили женщины, старики, потом пришли мужчины.
Телеграмма переходила из рук в руки. Все верно. От Хайбуллы. Прямо самой Алтынсес.
— А почему она оттуда пришла? Магадан-то вроде бы на востоке,— сказала Сагида.
— В этом, люди, что-то есть. В сорок пятом ребят, которые в плену были, туда отправляли.
— Да-а, вот почему так долго пропадал Хайбулла. В плену, значит, был,— внесли ясность мужчины.
— Нет, я всегда говорил, что зять все беды одолеет! Что живой он! Его так просто не возьмешь! Эх!.. Слышь, мать, налей-ка нам этого самого! Дочка! — но глянул на Алтынсес и только махнул рукой.— Сагида, Кадрия, несите чашки, стаканы.
— Нафиса, дочка, сбегай к сватье, приведи сюда! Может, и не слышала еще! Уф, хлеба немного оставалось, не упомню, где...— Фариза, без памяти расталкивала людей, носилась по избе, то в чулан выйдет, то за перегородку кинется.
К тому времени, когда Алтынсес снова начала различать голоса, понимать, о чем говорят люди, в избе осталось только четверо-пятеро мужиков. Нет, Сагида еще здесь, ждет, когда Самирхан домой пойдет, и Кадрия возле печки хлопочет, Фаризе помогает.
— Вот жизнь, а? — рассуждал Тахау.— На день только опоздай телеграмма, и гуляли бы мы у старика Саляха. Куда теперь Сынтимер купленную водку денет? И зарезанную овцу? Да, обжег парень губы, и поделом, на чужой кусок не льстись!
Кадрия вскинулась возле печки.
— Спас аллах от греха! — сказала Фариза.
— Зять Хайбулла из нашего рода, и сноха-свояченица-сватья из нашего, с другого только конца. А таким рохлям, как Сынтимер, в нашем роду не место.
— Забыл, как рохля тебя с седла наземь шмякнул? — не выдержала Кадрия.
— Как заговорили про эту свадьбу,— Тахау сделал вид, что не услышал,— валлахи, ушам своим не поверил!
— Поверишь, когда Хайбулла приедет. За все свои подлости ответишь. Еще людей судить берется, чучело!
— Да бросьте вы! В такой святой час скандал затеваете. Ешьте-пейте! — сказал Гаинислам, разливая по стаканам кислушку. Все, и Тахау первым, поддержали его.
Но Кадрия не сдавалась:
— Вот так у нас всегда. Точно дети, показали игрушку— и просохли слезы, пришла радость — и все зло позабыли.
Речь зашла о таких, как Хайбулла, горемычных, которые годами весточки о себе подать не могли. Гаинислам радостно потчевал неожиданных гостей.
— Только жить начала, а сколько бед натерпелась,— говорил он, поглядывая на дочь.— Ладно, все миновало. Как наш старшина говорил: было, да быльем поросло, это поговорка такая у русских. Дай, аллах, дочке с зятем теперь весь век рядышком жить-ворковать!
— Пусть будет так,— сказали мужики, чокаясь стаканами.
— Ну, теперь тут своим ходом пойдет,— сказала Фариза, снова становясь деловитой и озабоченной.— Пойдем, дочка, там, наверное, сватья от радости не знает, что делать. Нафису послали за ней, что-то нет их. Услышал, услышал аллах мои ночные слезы и ежедневные молитвы!
Кадрия вышла вместе с ними. Алтынсес побрела следом за матерью.
Все пять окон Хайбуллы и Алтынсес — да, теперь опять ее дома — горели так ярко, что свет их отдался у нее болью в голове.
Видать, на радостях старуха запалила лампу-тридца-тилинейку, которую не зажигала с начала войны. После победы Мастура залила в нее керосин, но повисела она с полгода незажженная, и убрали ее. А теперь наконец-то зажгли.
Проходили тени по занавескам, доносился смех. И здесь соседи сбежались на радостную весть.
— Голова болит, я постою немного,— сказала Алтынсес, остановившись у калитки.
— Не простынь, сыро после дождя,— сказала Фариза и вошла в дом.
Алтынсес послушала, как заплакали, запричитали радостно мать с свекровью, как начали в два голоса говорить что-то, и пошла на берег Казаяка.
Темное небо, умытое ливнем, сияло яркими крупными звездами. Дышится легко. Квакают лягушки, опять дождь обещают. Фыркают поблизости лошади. Заглушая голоса ночи, шумит вода. Нет Казаяку ни отдыха, ни передышки.
Алтынсес долго стояла на берегу, смотрела, как вода ворошила звезды на перекате. Вдруг что-то толкнулось ей в плечо, и теплое дыхание обволокло лицо. Алтынсес быстро обернулась, рядом стояла рыжая кобылица, которую она всегда запрягала. Видать, паслась здесь со своим жеребенком. Узнали и следом пришли! На беду, ничего в кармане у Алтынсес не было. А какое до этого дело Рыжухе? Тоненько, ласково проржала и губами подергала за рукав, корочку хлеба просит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21