Но уже вечер наступил, Зоя с Надей пришли домой, завозились, зашумели, а Алтынсес все не вставала. И лишь когда невестка начала что-то бормотать и постанывать, Мастура, жалея сон, легонько похлопала ее по спине.
— Уж не надорвалась ли ты, дочка?—потрогала лоб.— Господи, простудилась! Голова огнем горит!
— Сейчас встану,— сказала Алтынсес, приподнялась, и весь дом закружился у нее перед глазами.
Свекровь поспешно села на край хике. Шершавой ладонью погладила по лбу, по щеке. Кровь отхлынула с обветренного, обожженного солнцем лица Алтынсес, и старуха с испугом увидела матежные пятна. Она медленно опустила ладонь и положила на живот Алтынсес.
Алтынсес уже немного пришла в себя. Застеснявшись свекровьей руки, она шаль, которой укрывалась, подтянула к подбородку. Старуха же озабоченно ощупала ее живот.
— Ничего у меня не болит, я встану...
— «Встану, встану...» Глупая! Не мутит тебя? Не вырвало? А как у тебя... с той стороны?
— Не знаю, уже три месяца ничего нет...
— Так я и думала! Ай, дурная, ай глупая старуха! Правда, господи, правда!
— Что — правда?
— Ай, бестолковая старуха! И ты тоже, дочка... Молчишь ведь, ничего не говоришь. В тягости ты — вот что! И как только ты эти проклятые мешки ворочала? Ой, алла! Нажия, Зайтуна, сбегайте, сватью позовите. Лежи, сношенька, полежи, полежи...
Эта внезапная суетливость показалась Алтынсес забавной. В последние дни старуха все молчала, ходила сама не своя, глаз от земли не поднимала, будто потеряла что-то. А тут вспыхнула, ожила — ходит быстро, легко, на чердак слазила, достала душистых трав, разожгла очаг, поставила самовар, накалила сковородку, высыпала мелко нарезанное говяжье сало, и зашипели, поджариваясь в собственной вытопке, румяные шкварки.
А что же с ней-то... с ней самой? Правда, Алтынсес, когда в бане мылась, заметила, что пополнела немного в талии, но такое и на ум не пришло. А вдруг права свекровь? Странно как-то и боязно. Но ведь сама Алтынсес ничего не чувствует. Утомлена, в сон тянет — так это от усталости. Тошнит... чего не бывает, приболела малость. Может, простудилась. На дню по пять раз и в пот вгонит, и прознобит. Полно, завтра в лес ехать, а она разлеглась, стыд надо знать.
— Лежи! — прикрикнула Мастура, когда невестка попыталась встать. А саму так и носит от стола к печке, от печки в чулан. На длинный развевающийся подол уже два раза котенок бросился. Лицо старушки, словно цветок, раскрылось, даже морщины разгладились, глаза светятся. Пробегая, то подушку под головой у невестки поправит, то одеяло подоткнет.— Не раскрывайся, не раскрывайся, дочка, не дай бог, простудишься. Это надо же, до такого часа, и ничего не заметить...
Несмотря на легкий страх, Алтынсес с любопытством следила за этой суетой. Тело ее, казалось, навечно продрогшее под осенними дождями и пронзительным ветром, отходило, отходило, наполнялось блаженным теплом. Затянул свою песню самовар. Запах душистых трав щекочет
ноздри, душу ласкает — это запах цветов, которые собирал для нее Хайбулла, когда возвращались с покоса... Далеко остались те вечера, наяву их уже нет. Будут ли еще... Не может быть, чтобы упавшей звездой, отшумевшей водой прошло ее счастье, нет...
Только Мастура накрыла стол к чаепитию, как в избу ветром влетела Фариза.
— Аллах милостивый! Вот радость нечаянная! — Села, встала, к дочери подбежала, отошла, со сватьей пошепталась. Будто небывалая для нее новость — женщина в тягости. Сама ведь четверых родила, четверых вырастила. Но руки трясутся, радостная оторопь вышла на лицо, на ресницах слезы дрожат.
— Уж не говори, сватья, и какая ведь радость. Узнал бы Хайбулла, от счастья макушка неба коснулась бы, у жеребеночка моего! — подхватила Мастура.— Ты только подумай, сватьюшка, ни ты, ни я ничего не заметили. Ты только на нее посмотри — в таком положении целый месяц подводы гоняла!
Фариза, не обращая внимания на недовольные охи-ахи Алтынсес, с боку на бок так и эдак перевернула, погладила ее, приласкала.
— Иншалла!1 — сказала она, отойдя от дочери.— Тело у дочки что твоя репка, ни синяков, ни ушибов, живот на месте. Только... ничего я что-то не нащупала.
— Сказала! Три месяца всего. Еще бы нащупала.— Мастура усмехнулась.— Ты на мою невестку не греши.
— Ладно, ладно, дай бог, чтобы все хорошо было.— И Фариза рассмеялась.— Вот найдет дочка себе подружку величиной с сосновую шишку!
Довольная, что есть с кем поделиться неожиданной радостью, Мастура вздохнула и села к самовару разливать чай.
— Подружка, говоришь... Дай бог рядом с отцом и матерью расти и радоваться. А если родится такой беркутенок, как мой Хайбулла, тоже лишним не будет. Отцу помощник, матери опора,—улыбнулась Мастура. Подставила табуретку к хике, принесла со стола еду, начала потчевать Алтынсес: — Ешь, невестушка, досыта ешь, тебе сейчас впроголодь ходить нельзя. И ты, сватья, не стесняйся, ешь. Нажия, Зайтуна, идите сюда! Что вы там притихли? Чего не доиграли — завтра доиграете.
1 Иншалла — слава богу.
Зоя и Надя, перешептываясь, подошли к Алтынсес. Надя подтолкнула Зою.
— Невестушка! — оглядевшись по сторонам, тихо сказала Зоя.
— Что, маленькая золовка?
Но Зоя не успела сказать, Надя вышла вперед и, прижавшись к Алтынсес, сказала сама:
— Мы с Зоей за ним смотреть будем.
— За кем — за ним?—обняла их Алтынсес.
— Ну за ним... за маленьким. В прошлом году Шамсикамар-апай с базара вот такую,— она пальчиками показала какую,— сестренку Файрузе привезла. Файруза теперь за ней смотрит, молочком поит, соску из тряпки дает. Нам сестренку не дает, уроните, говорит.
— А нашего, значит, и уронить можно? — спросила Мастура, пряча улыбку.
— Ну, вострушки, уже дознались! В доме, где дети, вор не спрячется, говорят,— сказала Фариза.
— Не уроним! Что мы, меньше Файрузы, что ли? — поджала губы Надя.
— Ладно уж, пошутила я. Будете, будете смотреть. Дай бог, вместе играть, вместе расти,— сказала старая Мастура, вытирая глаза кончиком платка.
Под сдержанно радостную беседу свекрови, матери и самовара, легко дыша от целебных трав, Атлынсес уснула.
* * *
Наутро женщин, назначенных на работу в лес, позвали в правление. Алтынсес, наконец-то выспавшаяся, проснулась свежей. Не тошнит, как вчера, тело не болит. Зря, выходит, свекровь с матерью всполошились. Она быстро встала, умылась, попила чаю и начала одеваться.
— Ты куда собралась?—спросила свекровь.— В лес не поедешь, и не думай. И другой работы в колхозе хватает.
— Мама, я не поеду, так и другие начнут причины искать.
— Ничего! Такую причину не скоро заимеют, все мужья на фронте. Чтоб и рта больше не раскрыла, не пущу!
Мастура, не слушая больше невестки, оделась и пошла объясняться сама. Но и четверти часа не прошло, прибежали за Алтынсес.
Когда она вошла в правление, женщины уже разошлись, только свекровь молча сидела Б углу, а Тахау расхаживал от стола к порогу и назидательно говорил:
— Ты давай, Мастура-апай, не очень. Знаешь, сколько фронту леса требуется? Не знаешь? Политически не вникла, а шум поднимаешь.
—- Ты жизнь повидал, Тахаутдин, детей вырастил, должен понять ее состояние,— вставила слово Мастура.
— Понимаю или нет, не ваше дело,— о стол опереться ему было высоко, упер руку в бок.— Двадцать пять человек назначено. Двадцать пять. Кто докажет, что сноха твоя беременна? Справка есть? Молчишь. Нет бумаги, значит, вранье, если даже правда.
— И здесь работы хватит...
— Баста! — хлопнул Тахау ладонью по столу.— Я вместо твоей невестки не поеду. Председатель болеет, вся ответственность на мне. Завтра же и поедешь,— сказал он, отыскав глазом Алтынсес.
Старуха, видно, поняла, что уговорами тут не возьмешь. Она встала, выпрямилась, оттеснила невестку, словно прикрывая ее, и, вскинув голову, сказала негромко:
— Кто тебе дал право так обращаться с семьей солдата?
— Мама...— Алтынсес потянула ее за рукав, но старуха и не шелохнулась.
— Мы тоже законы знаем! — шагнула она к Тахау. Тахау быстро моргнул несколько раз.
— Сядь! Вон туда сядь, подальше! — показал он пальцем и издевательски протянул: — Семья солдата!.. А где он, твой солдат? Ты знаешь, что это такое: пропал без вести?
Мастура удивленно посмотрела на него и села на скамейку, точно туда, куда указывал палец Тахау. Алтынсес подбежала к внезапно обессилевшей свекрови и обняла ее. Круглыми от страха глазами она смотрела то на свекольно-багрового Тахау, то на белое как известка лицо свекрови.
— Вот так, гражданка... ну, скажем, апай... плохо ты законы знаешь. Не слышала, так услышь: пропал без вести—это что угодно может значить. Бывает, солдат и сам... по своей воле... к врагу... — он не успел договорить, Мастура вскочила.
— Ах ты упырь кривой! Я тебе второй бесстыжий глаз выбью! — схватила со стола большую каменную чернильницу и что было сил запустила в ненавистное лицо.
Не отскочи Тахау, тут бы и всему конец. Огромная, украшенная двумя ребристыми минаретами чернильница врезалась в стену, прямо в плакат, на котором фашист направлял штык в грудь женщины с ребенком, и порвала вражине морду.
Алтынсес обеими руками вцепилась свекрови в локоть, потащила к двери. Дверь открылась сама, на пороге стоял Салях, то ли по делу пришел, то ли прибежал на крики. А Алтынсес проволокла старуху мимо него и чуть не на руках снесла с крыльца.
Мастура молча, смотря перед собой, шагала по улице. Алтынсес плакала. От стыда, от унижения, от слов Тахау, что не замолкали в ушах, посмотреть по сторонам не могла. Лечь бы и умереть.
Вошла в дом и повалилась на хике. То плакала, то вскакивала от нестерпимого жара в теле и металась по избе. К полудню Мастура, кажется, пришла в себя. Выбралась из своего закутка возле печи и села рядом с невесткой.
— Слезами добра не наплачешь, дочка. Иди к Сынтимеру, попроси лошадь, езжай в район, покажись доктору. Без справки этому псу кривому глотку не заткнешь.
Слух о стычке в правлении уже разлетелся по аулу. Вся в черной пыли прибежала с тока Фариза. Следом примчалась Кадрия, попеняла Мастуре, что промахнулась, поздравила с тем, что один фашист, хоть и с плаката, на счету у нее уже есть. Все трое начали уговаривать Алтынсес ехать в район. Она же как лежала ничком, так и не пошевелилась. Долго лежала, потом встала, не спеша оделась, Кадрию, тоже потянувшуюся к своей стеганке, взглядом посадила обратно на хике, вышла из дома и побрела на берег Казаяка.
Берег тих, пуст, безлюден. Лес гол, черен, высок. Ни птичьего пересвиста, ни шума ветвей, даже мышь в кустах не прошуршит. Только темная холодная вода мчится куда-то, уносит мысли. Упавшие в воду листья покрутятся, покрутятся, и — у судьбы не выкрутишься — захватит их стремнина, собьет вместе, как птичий клин, и отправит в подневольное странствие. И уходят, уходят вниз по Казаяку клочья прекрасного лета.
И ту, их с Хайбуллой, березу не узнать. Голые ветви — словно простертые к небу руки. На вершине сиротливое гнездо какой-то птицы, давно улетевшей на юг, покачивается— точь-в-точь шапка утонувшего человека колышется на воле.
Алтынсес вплотную подошла к стволу и сказала: «Эй, Хайбулла, где же ты ходишь? Почему весточки нет...» И только сказала, кто-то мягкой ладонью провел по глазам. Алтынсес закрыла руками лицо и села на кочку.
«Не плачь, родная. Вот увидишь, я вернусь. Наш сын у тебя под сердцем, береги его».
«Сберегу... Но почему ты мучаешь меня, почему не напишешь? Нет моих сил больше... Про тебя страшное говорят».
«Ни слову не верь. Верь только мне, Алтынсес. Я жив. И буду жив, покуда будет жива твоя любовь».
Она не успела ответить, со стороны аула донеслось:
— А-па-ай!
Алтынсес вздрогнула и встала. От досады чуть опять не расплакалась. Но все равно что-то случилось с ней. От недавней безысходности и следа не осталось, неведомую тяжесть, от которой клонилась голова и ныло тело, кто-то снял с нее. Она поняла, кто снял: Хайбулла. И Алтынсес, блестя глазами, начала спускаться к берегу.
— Э-ге-гей! Я здесь!
И тут же из-за деревьев показалась Нафиса, ее сестренка.
— Уф, апай! — Нафиса с разбега обняла ее.— Пойдем быстрее домой. Дедушка Салях тебя ищет, на лошади приехал.
— ...скользок, не ухватишься. «Я, говорит, для фронта стараюсь и по закону прав: справки нет»,— поймала Алтынсес конец разговора.
Старик Салях расхаживал из угла в угол, мать и свекровь, обняв Зою и Надю, сидели на хике, Кадрия растапливала печку.
— И чего он к нам прицепился? Был бы совсем чужой, а то вроде бы как родня,— вздохнула Фариза.
— С трех сторон даже,— повернула раскрасневшееся лицо Кадрия.
— Что с человеком власть делает! — вздохнул дед Салях.— А ведь какой до войны приветливый, услужливый был. И народ его жалел, с налогами он не очень жал, мог подождать.
— Но за уступку тянул водку с должника! — сказала Фариза.— Дома шестеро, их кормить надо, а выпить хочется.
— Нет, все же он другой был,— сказал старик.— С детства, как гусенок в чужой стае, всегда заклеванный ходил. Ростом мал, силенок нет — ни пахать, ни косить, да еще глаз один... Как дразнили его, как шпыняли, кроме «пса кривого», другого слова не слышал. А он только моргает единственным глазом, от обидчика взгляд оторвать не может.
— Зато зубы у него красивые были, прямо куском льда сверкали,— вдруг засмеялась Фариза.— Он еще мальчишкой был, а мы уже девушки на выданье, скажем, бывало: «Тахау, дай зубы на вечер, на свидание сходить»— так глянет: действительно, взял бы и дал, если бы можно было.
— Жениться очень хотел,— подала голос Мастура.— И долго не мог, все жаловался мне: «Вот, тетушка, никто за меня идти не хочет, боятся, что дети кривые пойдут».
— А как женился, тут же шестерых и слепил: вот, дескать, получите, все двуглазые,— сказала, вставая с корточек, Кадрия.—Вас послушать, так беднее кривого и человека нет.
— Это все власть, дочка,— опять вздохнул дед Салях.— Сама подумай, он и не злой, но всю жизнь на побегушках был, а тут привык за два года: сходи да подай. В таких руках власть всего страшнее, всех калечит: и того, кто наверху, и того, кто внизу.
— Власть! Моя бы власть, я бы ему и второй глаз вот этой головешкой выткнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21