И что ты будешь делать, уже понемногу начали жалеть маленького кривого многодетного Тахау. Только Кадрия из-за тела своего, им опоганенного, и Алтынсес из-за того комочка пустоты в низу живота, который так и не рассосался, ненавидели его.
— Айт, сноха-свояченица-сватья! — крикнул Тахау при встрече, а в пьяном глазу такая неиссякаемая радость блестела, что Алтынсес зубами скрипнула.— Вот подруга-то твоя, а? Небось даже ты от нее такого не ждала, а? Вот герой! Молодец, молодец! Только... — он подмигнул ей, то есть просто закрыл глаз, и все, какое уж тут подмигивание, коли другого глаза нет.— Только и здесь могла найти! И здесь ведь без рук и ног есть, даже без глаза попадаются. И сама бы утешила, и ее бы утешили...
Вот дрянь! У пакостника и медовый язык дегтем мажется.
И Мастура, свекровь... Когда Кадрию провожали, больше всех хлопотала, всех щедрей была, а теперь, стоило Алтынсес вспомнить о подруге, сразу поджимала губы и переводила разговор на другое. Обдумала и теперь не одобряет Кадрню? Или сомнения свои прячет?
В эти дни Алтыисес стала чаще забегать в отцовский дом или старалась со стариком Саляхом увидеться, поговорить. Эти хоть дум своих не прячут.
— Видали, какие девчата бывают! — говорил Гайнислам.— Горячее сердце-то оказалось у этой Кадрии! И что увечный парень, и что в глаза его не видела — ни с чем не посчиталась, поднялась и поехала.
— Слишком яркое быстро линяет,— с сомнением говорила Фариза.
— Если бы линяло,— слиняло сразу, как о беде узнала.
— Не знаю, отец. Он и веры не нашей. Он русский, она башкирка. Душой сойдутся ли?
— Ты, темнота! — Гайнислам, обозлившись, встал, прошелся по избе.— При чем тут национальность? Ты моих товарищей возьми, вместе же их письма читали: что русский, что башкир, что татарин, что грузин — какие ребята!
— У товарищей так... А у парня с девушкой и по-другому бывает.
— Как у парня с девушкой бывает, это, конечно, тебе лучше знать! — взбеленился Гайнислам.
Алтынсес, поняв, на что намекает отец, вспыхнула и опустила голову.
— Дурак старый! — сказала презрительно Фариза,— До седин дожил...
Молчание было недолгим. Гайнислам попытался склеить горшок, по которому сам же и хватил вгорячах:
— Ты.,, того... не сердись, мать, я так это... Я же знаю, что нет за тобой... Кхм!.. Лучше бы нам о том подумать...— И, найдя о чем сейчас лучше подумать, сразу оживился: — Коли впрямь Кадрия с парнем заявится — что делать будем? Свадьбу надо играть.
— Только бы приехали!—сказала Алтынсес.— У свекрови и у матери тоже в ларях можно поскрести.
— Да, да, не поглядим, что время голодное,— сказала Фариза.— Все по обычаю сделаем. А там,— всхлипнула она,— и зятюшка вернется!..
Алтынсес закрыла лицо ладонями и уткнулась ей в грудь. Гайнислам потоптался рядом и вышел на улицу, утешать он был не мастер. И Фариза была не мастерица, но теплая ее ладонь гладила по волосам, по плечам, и Алтынсес успокоилась.
Старик Салях говорил при встрече:
— Не сдержал я клятвы, а совесть чиста. Сама подумай, не понял бы я, какое сердце у Кадрии, соврал бы, что умер Сергей, какой бы грех на душу взял. А теперь... Вот увидишь, не будет пары счастливей их.
— А вдруг Сергей не согласится? Зачем, дескать, я тебе, такой калека, как-нибудь сам проживу. Он и в письме так написал.
— Эх, дочка, а что бы ты на его месте написала? Шутка ли!.. Но я так думаю: коли девушка все бросила и приехала, ему уже деваться некуда. Тут сразу видно — любовь! А ты не томись, десять ли дней пройдет, пятнадцать ли, и приедет твоя подружка вместе с женихом, вот увидишь.
Не обернулась Кадрия за пятнадцать дней. Вернулась только через месяц.
В тот день Алтынсес, возвращаясь с работы, по обыкновению завернула к родителям — вдруг от Хайбуллы весточка? Гайнислам теперь разносил письма, другая работа была уже не по силам. Знала Алтынсес: будь письмо, отец под землей бы ее разыскал, а все же ног удержать не могла, каждый вечер сами несли сюда.
Отец во дворе распрягал лошадь. Он кивком поздоровался с дочерью и снова занялся хомутом. Сам с упряжью возится, а сам исподтишка на Алтынсес поглядывает, ждет, когда она уйдет.
— Отец... — окликнула его Алтынсес. Гайнислам собрал упряжь и понес под навес
— Подружку твою привез,— бросил он через плечо. Разъезжаясь ногами по осенней слякоти, побежала Алтынсес по темной улице. Даже встретив деда Саляха, не остановилась, не поздоровалась, крикнула только: «Кадрия приехала!» И не оглянулась, когда старик повернулся и спешно заковылял следом за ней.
Распахнув дверь, влетела в избу. Кадрия еще даже не разделась, только шаль опустила на плечи.
— Подружка! — бросилась к ней Алтынсес.
— Садись, с ног свалишь,— сказала Кадрия, уклонившись от ее объятий.
Алтынсес потормошила ее немного и обежала взглядом маленькую избу с тусклой коптилкой на припечье.
— Ну, показывай своего Сергея! Где прячешь?
— В погребе! — зло сказала Кадрия.— Ты что на дыбы встала, овод тебя укусил? Сядь!
— А правда.., где?—уже тихо, растерянно повторила Алтынсес.
— Не выпала ему дорога, подруга...
— А потом... приедет?
Кадрия не ответила. Выпустила фитиль из коптилки, надела трубу на самовар, кивнула матери, чтобы села за стол, выложила гостинцы с дороги. Алтынсес с колотящимся сердцем ждала, когда она заговорит.
Тут опять распахнулась дверь, и раздался бодрый голос старика Саляха: «Здравствуйте!», за ним вбежала Фариза, потом еще три девушки одна за другой. Каждая шумно здоровалась, окидывала всех взглядом и, сразу притихнув, старалась отойти подальше в угол. Кадрия, все так же одетая, сидела возле стола, маленькая кучка гостинцев лежала рядом. Потом она подняла глаза на старика, нагнулась, достала что-то из мешка, какие-то ремни, и протянула ему. Старик принял обеими руками, поднес их к глазам. Это была уздечка. Борода старика затряслась, по щекам побежали слезы.
— Кадрия! —вскрикнула Алтынсес.— Не молчи! Скажи что-нибудь!
— А что говорить? — бесстрастно сказала Кадрия.— Умер Сережа. Операции не вынес.
Женщины ойкнули и согнулись в плаче. Долго никто не мог сказать ни слова. Наконец старик нарушил молчание:
— Я, когда уезжал, Сергею так сказал: «Ты, Сергей, парень молодой, сильный, ты еще эту жизнь взнуздаешь и оседлаешь. Держись в седле. Вот тебе уздечка».
Он встал, положил уздечку на край стола рядом с гостинцами и вышел.
Женщины, оставшись одни, заплакали навзрыд.
5
...И прошло еще два года. И стало уже четыре года, как уехал Хайбулла.
Но в смерть его Алтынсес так и не поверила. И впредь не поверит, будет ждать. Она знает: есть люди, их уже погибшими считали, давно в мыслях схоронили, а они вдруг приходят домой. В Куштиряке таких, правда, нет, но в других аулах есть, ей рассказывали. Одни в госпиталях маялись, не чаяли, что выживут, другие в партизанах были или в плену страдали и потом не сразу домой попали... И с Хайбуллой что-то такое случилось, потому до сих пор весточки подать не может.
Духом не падала Алтынсес. Тех, кто давал ей несуразные советы вроде того, что надо бы и о будущей жизни подумать, она с полуслова обрывала. Зная, что Хайбулла приедет неожиданно, в бане держала наготове сухие дрова, березовые веники, на чердаке висел вяленый гусь, в чулане хранились пастила, корот, в сундуке — чай, сахар, бутылка водки. А недавно даже костюм купила, совсем, можно сказать, новый. Из-за этого костюма и случилась у нее размолвка со свекровью. Но, чтобы посуда не брякнула, так не бывает. Хотя дело и не в этом. Очень уж странный вышел разговор.
Постарела Мастура, прежней живости и половины нет. Пока шла война, не только сама держалась, но и всем женщинам аула опорой была. А потом — и прошел-то год всего, прошлый-нынешний,— и сдала разом.
Пока Надя с Зоей дома, она ходила, что-то делала, но уходили они в школу, работа валилась из рук, кусок в горло не шел. Замирала и часами смотрела в одну точку. Порой, забывшись, тихонечко тянула какую-то старинную, всеми забытую песню. И так надрывно, так тоскливо тянула, кажется, голову себе о камень разбей, а все в ушах это мычанье не утихнет.
Алтынсес хоть и давно уже примечала это, но, занятая работой, не находила случая поговорить с ней. Да и что она могла сказать, в чем наставить человека, втрое себя старше, да еще собственную свекровь? Если бы старуха сама не заговорила, так и ходила бы Алтынсес, переживала про себя.
В этом году Куштиряк собрался выращивать свеклу— ни дедам-прадедам, ни им самим не ведомый земляной плод. Начали завозить из района семена. Алтынсес вставала с сумерками, запрягала пару лошадей и вместе с другими возчиками отправлялась в райцентр. Ехать недалеко. Посуху бы да в ясный день — четыре часа в оба конца. Правда, в весеннюю распутицу счет с этим расчетом не сходится. Дорога в безвременье, между санями и телегой, и без того невесела, а тут еще упряжь порвется, оглобля выскочит, телега в грязи застрянет. Но Алтынсес любила эти поездки. Сядет на мешки, едет себе, всякие досужие сплетни и пустые советы в уши не лезут, клубок своих дум вольно разматывает...
В день, когда состоялся разговор со свекровью, Алтынсес выехала в хорошем настроении. Ночной морозец затянул лужи ледком, земля подмерзла, до обеда не развезет— сведи лошадь с черной размешанной, а сейчас блестящей смерзшимися комьями дороги на обочину и гони по прошлогодней стерне. Быстро приехала в райцентр, сунула сновавшим во дворе склада мужикам рублишко на табак, те враз загрузили ей мешки. Потом поехала на квартиру, где обычно останавливались куштиряковцы, распрягла лошадей, засыпала овса, который пуще глаза берегла, два совка. Овес съели — дала сена. Вот теперь можно было, как с вечера задумала, пойти на базар. У Алтынсес было немного денег, масло и яйца продала, скопила, и свекровь, чтобы приоделась невестка, дала кое-что из своих сбережений.
Мимо рядов с молоком, маслом, грудами мяса — один его-кусок, на раз сварить, стоил дороже всех ее денег в кармане — Алтынсес прошла, только глаз скосив. Прошла в дальний угол базара — туда, где был «толчок». «Машхар», о котором говорят старухи и о котором написано в Коране,— этот самый толчок и есть. Женщины всех возрастов, подростки, мужчины в полувоенной одежде, кто с пустым рукавом, кто на деревянной ноге — весь этот муравейник кружится, из стороны в сторону качается. Продают, продают, продают, и хоть бы кто-нибудь что-нибудь купил. Кричат, свой товар нахваливают, шум, крик, тянут, толкают. Гармонь надрывается, жалобную песню поют. Дядька-инвалид, надсадив горло, сипит:
— Спички, спички, спички, кому спички-и?
Ему вторят два женских голоса — один визгливый, другой басовитый, хриплый:
— И-иголки! И-иголки! Мыло! Астраханское мыло!
— Ш-шелковые ленты! Кр-раски!
Чего душа ни пожелает — все на толчке есть. Молоденький солдат продает привезенный из Германии аккордеон; по-городскому одетая, накрашенная, с тонкими, выщипанными бровями женщина ловким движением заворачивает рукав и подмигивает: «Не желаете?», от запястья до локтя — трофейные ручные часы всяких марок. Натянув один поверх другого несколько пиджаков и пальто, обливаясь потом, вразвалку ходит дядька, приглянется ему кто, подойдет и распахнет свои сорок одежек: выбирай. Запах нафталина расходится далеко вокруг. Два парня зажали что-то под мышкой и, быстро, озираясь, спешат, будто огонь у них за полу зацепился.
В стороне, возле забора, с гроздьями лаптей, с желто-белыми мотками вожжей, веревок на шее, разложив деревянные лопаты, грабли, выточенные из цельного дерева большие и малые кадки, топорища, плоские широкие веяла и прочую хозяйственную утварь, развернул торговлю деревенский люд.
Поодаль — грустные старухи в толстых шалях, хмурые старики. Тут стоят старые патефоны, примусы, настенные часы, чугунки, кастрюли, мелкая посуда, разная другая рухлядь — последняя память разоренных очагов.
Алтынсес продралась через толпу, из сил выбилась, к тому же потеряла рукавицу и две пуговицы с телогрейки оторвали. Но это не расстроило ее, наоборот, только настроение поднялось. Кто-то дернул ее за рукав, оглянулась— старуха с иссохшим, темным лицом, что-то бормоча, протягивала ей туфли на высоком каблуке. Еле поняла:
— Иди сюда, иди, детка, такое упускать грех... бери, задаром отдаю.
Алтынсес представила себя на этих высоких каблуках и расхохоталась. Старуха поняла, что с этой каши не сваришь, проворчала:
— Вот бестолковая,— и пошла прочь. Настроение поднялось еще больше. Робость, которая
была поначалу, совсем прошла. Рядилась упорно, долго и купила по сходной цене два почти новых платьица и две шерстяные шапочки для Зои и Нади, большой «французский» платок — свекрови. О себе же только подумала. Красивые платья, блестящие резиновые сапожки попадаться-то попадаются, но куда в них Алтынсес пойдет? Ничего, обута, одета. Два платья на смену имеются, плюшевый жакет, не новый уже, но вид еще есть, кожаные сапоги. Пока и это сойдет, а потом вернется Хайбулла, справит все новое.
Что надо, все купила и базар посмотрела, пора запрягать лошадей и трогаться домой.
Алтынсес уже повернулась, чтобы уйти, но, заметив, как три вороватого вида мужика притиснули к забору по-городскому одетую женщину со светлым печальным лицом и что-то требуют от нее, остановилась.
— Вот упрямая баба! — грубым голосом говорил один.— Полторы тыщи! Не стыдно тебе? Костюм весь залежалый, из погреба, что ли, достала?
— Шабаш! Бери восемьсот и радуйся, барышница! — другой тут же вцепился в новый зеленовато-голубой костюм, висевший у женщины на руке.
Та, чуть не плача, тянула к себе, а вороватый мужик— к себе.
— Вы что делаете?! — закричала Алтынсес.— Отпустите! Не то милицию позову!
Все трое быстро юркнули в толпу. Женщина, не поднимая головы, завернула костюм в белую тряпицу и пошла к воротам.
— Ну-ка, покажи товар,— сказала Алтынсес, догнав ее.
Женщина быстро вытерла слезы и как-то неожиданно тепло улыбнулась.
— Для мужа присматриваешь? Хранила как память о Зарифе, да вот дети... каково им без катыка и молока? Хотела продать... Уф, один стыд чего стоит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21