с сыном профессора — он тоже возле девушки увивался — сцепился. И пошла путаница! Солдат обиделся, пошел брать билет домой, девушка узнала, как было дело, за ним следом поспешила. Конец известен: встречаются, объясняются. Без этого и кино не бывает.
А у них, у Кадрии с Сергеем, как сложится? Как в кино — с легкой путаницей, или как в жизни — с нелегкими испытаниями?
Конечно, своими опасениями Алтынсес делиться не стала, смирив сердце, ждала часа, когда пойдут домой. И Кадрия молчала, не разгибая спины, махала лопатой.
Когда они вошли в дом, гости, распарясь, уже пили чай. Перед чаем, видно, и кое-что другое было. С краешка пустая бутылка стояла, щеки деда Саляха и Гайнислама, отца Алтынсес, так и пылали. Алтынсес и Кадрия по обычаю, протянув обе руки, поздоровались с возвратившимся издалека гостем, расспросили о здоровье, и разговор, начатый без них, потянулся дальше, только смех мужчин и потчевания Мастуры ненадолго прерывали его. О том, что волновало подружек, мужчины не заговаривали, а самим вот так, посреди застолья открыть рот и спросить, было совестно.
У Кадрии упало настроение, посидела она молча, смотря в свою чашку, потом встала и сказала:
— Мать, наверное, заждалась...
Старик Салях вздохнул облегченно, а когда она вышла из-за стола, заметно оживился.
— Ну, прямо сказка, и только... — продолжил он, доставая трубку, свой рассказ.— Зашли мы к Берлину с юга, взяли Потсдам...
Кадрия остановилась на пороге и повернулась к нему:
— Ты прости, дедушка... Со вчерашнего вечера все только сказки и рассказываешь, а о земляках ни слова. Что, никого не встречал?
— Кадрия! — вскрикнула Алтынсес.
— Что, разве там, на войне, одна забава только? А послушать тебя — только смех да потеха, смех да потеха,— зло улыбаясь, Кадрия ждала ответа.
За столом все, онемев, опустили чашки в блюдца, перевели взгляд с Кадрии на старика. Тот сидел, будто поперхнулся горячим чаем, даже слезы навернулись.
— Ладно, о других не говорю. Может, и не встречал. А вот посмотри мне в глаза,— она подошла к столу,— и правду скажи, не ври: где сейчас Сергей Ветров? И не говори, что такого не встречал. Ты мой подарок ему передал.
— Ты что это, Кадрия, прямо за лицо хватаешь чело-
века? С чего он тебе врать должен? — возмутилась Фариза, но Кадрия только отмахнулась от нее, локтем отвела руку пытавшейся обнять ее Алтынсес.
— Хочешь курить, так кури, окно открыто,— с другой стороны пришла Мастура на помощь старику.
Тот и сам, кажется, немного собрался с духом. Но глаз не поднял, начал набивать трубку. Руки, жесткие, темные, как птичьи лапы, вздрагивали.
— Эх, Кадрия, больно уж нрав у тебя... безоглядный!— нарушила неловкую тишину Мастура. Она решила, что Салях сильно обиделся.
— Подожди-ка, сватья, как наш старшина говорил: ослабь напор. Саляхетдин-агай сам скажет,— вставил слово Гайнислам. Тоже по-своему мир установить попытался.
Наконец старик поднял глаза на Кадрию и взглядом показал на скамью возле стены:
— Сядь, дочка.
Кадрия пошла и села прямо под портретом Хайбуллы. Алтынсес почуяла неладное, хотела крикнуть: «Не садись там!», но только подняла край платка и прикрыла рот. Мастура и Фариза следом сделали то же самое.
— Почему не знаю? Знаю... Ему я и дал твой подарок, как ты просила тогда: самому храброму, самому красивому. И самому доброму.
— Ты что его расхваливаешь, как неживого? — откинув голову к стене, Кадрия попыталась улыбнуться, но пепельно-бледное лицо не улыбалось, только съежилось.— Умер он?
— Чтоб с языка ветром сдуло! — быстро сказала заклинание Фариза.
— Подожди... Кадрия... ты... война ведь,— и старик опять замолчал.
Каждый выбрал себе взглядом половицу и не отрывал от нее глаз. Алтынсес не дышала, чтоб не расплакаться. Кадрия бесчувственным голосом самой себе сказала:
— И этого убили... Ну вот, Кадрия, больше твое солнце не взойдет, под луной будешь греться.
Салях резко встал, дошел до двери, вернулся, сел.
— Что делать? — оглядел он всех.— Нельзя ведь не говорить, да сказать надо... А я клятву дал.
Гайнислам, поняв, что дело не совсем так, как они подумали, сказал:
— Ничего, агай, плюнь через плечо и скажи заклятье три раза... Кажись, не так все страшно?
Кадрия откинулась от стены, кривая улыбка, будто она прислушивалась к чему-то, но расслышать не могла, появилась на лице. Но старик молчал.
— Вестника не карают,— подбодрил его Гайнислам.
— Я не кары, я другого боюсь...— Он встал из-за стола и сел рядом с Кадрией.— В беду он попал, дочка. Уже война кончилась, уже домой собирались, вот что обидно.
— Да жив он или нет? Какая беда? Старик обнял Кадрию за плечи.
— Только домой собирались... На немецкую мину наступил Сергей. Фашист, что змея, голову размозжишь, а все ужалить пытается.
— Не тяни ты жилы, старый черт! Жив? Мертв? Мастура и Фариза с укором покачали головой.
— Жив. Только обе ноги ему отняли, заражение крови могло быть.
— О-ох!..
Тишина была долгая, мучительная. Нарушила ее Кадрия:
— Пойду домой.— Она встала, прошла осторожными шагами и уперлась в стену рядом с дверью, начала нащупывать рукой. Мастура взяла ее за локоть и подвела к двери.
Алтынсес пошла было следом, но Фариза удержала ее:
— Не ходи, этому горю не поможешь.
Долго сидели молча. Мастура заново вскипятила самовар, разлила чай, но он так и остыл в чашках.
— Сколько народу подорвалось на этих запрятанных минах. Мы их «супризами» звали... — рассказывал Салях.— Сергей в доме, который под его расчет отвели, обход делал. Там пол из мелких дощечек был, так эти гады разобрали пол, мину положили и ковром прикрыли. Только Сергей на ковер наступил...— Он помолчал.— А ведь как у них все ладно шло! Каждую неделю письма приходили. «Вот домой поедем, и прямо в ваш аул, к Кадрии подамся. Может, и не прогонит...» — говорил бедняга. Вот и подался! Потому и писать перестал. И мне наказал: мол, если Кадрия начнет допытываться, скажи, что убили — и дело с концом.
— Раз обеих ног нет... Ведь она его и в глаза не видела. Поплачет, погорюет и утешится,— хотела по-своему закончить разговор Фариза. Но тут неожиданно вскинулся Гайнислам:
— Вот и верь племени этому бабьему! — Гневно оглядел стол, кивнул на жену,— Я ведь тоже, считай, половиной человека пришел. Из притворства, значит, со мной живешь? Терпишь только?
— Ты что, ты что, отец? — растерялась Фариза, но тут же пришла в себя и набросилась на мужа.— Сравнил! Мы четверых вырастили, состарились, можно сказать... А они? Может, Кадрия тоже четверых вырастить хочет? Дурень старый!
— Нет, ты мне прямо скажи: если человек инвалидом стал, так, значит, ему полная отставка? Безногому Сергею теперь, выходит, и места на земле нет? Ну, бабы-ы!..
— А кто так сказал? Найдет еще себе пару. Я ведь про Кадрию говорю. В верности не клялась, не жених, не муж. Заведомо зная...
— Да погодите вы! Разве в Кадрии только дело! Там еще Сергей есть. А он тихий да гордый. И упрямый... Он ведь с Кадрией, можно сказать, уже распрощался.
— Отец с матерью есть у него?—спросила Мастура.
— Нет. В детдоме рос. Никого нет.
Алтынсес тихонько вышла из избы. Зря она осталась, надо было сразу выйти следом за Кадрией. Нельзя ее оставлять одну. С горя бог знает что наделать может. Вон, когда похоронка на Гали пришла...
Кадрии дома не было, по словам матери, она ушла в райцентр.
Утром по пути на работу Алтынсес снова заглянула к ним — Кадрия не возвращалась. Встревоженная, она пошла на Кызбаткан. Вчера сказали, чтобы они с утра вышли на починку старого моста.
Пришла, а там на бревне сидит Кадрия. Наверное, только сейчас из района вернулась, остальных дожидается, все равно уже домой сходить не успеет. Осунулась, вид измученный. Она хмуро посмотрела на Алтынсес, уловила ее вопросительный взгляд и отвернулась. Помолчала и, не поворачивая головы, сказала:
— Письмо продиктовала,— она потрогала кофточку, видать, письма коснулась за пазухой.— Хочешь, наверное, знать, о чем. Вижу, хочешь. Спросила бы, да боишься, что ругаться буду. Что встала, будто скалку проглотила? Садись, все равно мы вдвоем этот мост не починим, пусть все соберутся. Написала, что я все у старика выпытала, все знаю. И чтоб не сомневался, я — на всю жизнь его.
— Кадрия, милая! — Алтынсес подбежала к ней и опустилась на корточки. Кадрия повернула к ней лицо, она плакала. С того вечера, как пришла похоронка на Гали, это были первые ее слезы. Но и тогда Алтынсес ее слез не видела, только слышала из темноты. Крепко зажмурившись, Кадрия досуха выжала слезы из глаз и сказала ровным голосом:
— Судьба, наверное. Все равно я уже другого полюбить не смогу... Устала, подружка, как Сагида говорит, хочу женой себя почувствовать. Двое-трое из ребят, что вернулись, вьются около, словно осы... Известно, что им надо. А Сергей... по письмам даже видно, что душа у него золотая. Как получу ответ — сразу к нему поеду.
— Ой, подружка!.. — с восхищением, жалостью и гордостью прошептала Алтынсес и несмело обняла ее.
Кадрия же только глубоко, устало вздохнула:
— Теперь душа изболится, пока письма дождусь.
* * *
И верно, дни шли за днями, тянулись недели, месяц целиком прошел, и другой полностью... а вестей не было. Никому. Ни Кадрии, ни ей, Алтынсес. Отложив свои печали, Алтынсес старалась утешить подругу. То ли ее успокаивала, уговаривала терпеть, то ли себя подбадривала.
Поначалу Кадрия ходила молчаливая, задумчивая, но долгие потрясения были не по ней, и она быстро стала приходить в себя. На работе ли, на вечерних ли играх снова зазвучали ее грустные песни и быстрые припевки, громкий смех, снова проснулся в ней бес, все чаще она с парнями словом стала перебрасываться, да не словом-двумя, а целыми пригоршнями, или с кем-то взглядом за взгляд зацепится.
Одернуть, пристыдить ее Алтынсес духу не набралась, только сокрушалась и ругала про себя: «Эх, глупая ты, глупая! Себя в руках держать не можешь, так зачем было писать бедному солдату? Горя у него мало? Потосковал бы, помучился, да ведь от судьбы не уйдешь, смирился бы потихоньку. Безногий — но голова цела, душа на месте. Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселишься». Так думала Алтынсес, корила подругу за ветреность и бессердечие. Не знала она, как лежала Кадрия ночи напролет и думала, думала, думала, а чуть заснет— так не сном, а тяжелым бредом. Будь Алтынсес постарше, она поняла бы, что только видимая эта беспечность, словно поплавок, держала ее на холодной глади тоски, только неунывчивый нрав не давал пасть духом; и не было у Кадрии иных средств тягаться с жизнью, чтобы хоть как-то прикрыться от ударов, которые один за другим наносила ей судьба.
Алтынсес в обиде на подругу начала сторониться ее, и та набиваться не стала, сама не заговаривала. Совсем как дети, иначе и не скажешь: одной только девятнадцать исполнилось, другой — двадцать. Самая бы пора и горя не знать, петь-веселиться и мечтать о счастье...
И вот на исходе третьего месяца от Сергея пришло письмо. Алтынсес, может, и не узнала бы об этом — они с подругой тогда ходили, как говорила Фариза, «нахохлившись»,— но Кадрия, простая душа, встретила, когда она шла за водой, и обняла с налета. Поставив ведра, принялись читать письмо.
Оказывается, Сергея перевели на родину, к новой операции готовят. Он писал, чтоб она забыла о нем, «я тебя уже давно забыл, однако письмо твое такой круг сделало, через Потсдам пришло, что решил ответить». Но обратный адрес есть. Значит, надеется парень, немножечко, а надеется. Впрочем, нет, сам же пишет: «Адреса не шлю». Он на конверте чужой рукой приписан. Странно...
Ошиблась Алтынсес. Та самая Кадрия, о которой она думала: «Растревожила калеку, обнадежила и забыла все, веселится»,— эта самая Кадрия, получив письмо, сразу стала собираться в дорогу.
— Эх, подружка, он там весь, наверное, истерзался, а я здесь руки на груди сложу и сидеть буду? Только виду не подает, а так, наверное, глаз от окна не отрывает. Поеду! Отпустят его — ждите обоих!
— Подожди, не горячись, про этот Углич никто и слыхом не слыхивал, край света! Доехать — никакого состояния не хватит,— пыталась хоть немного охладить ее Алтынсес. Но нрав Кадрии известен, чем больше уговоров, тем больше наперекор.
— Сказала! Это мы на краю света живем! Я по карте нашла: возле самой Москвы этот Углич. Мне бы только билет достать и на поезд сесть — куда хочешь довезет. А деньги... есть у меня две овечки, их продам, если не хватит, ты дашь, разбогатеем с Сергеем — сразу отдадим.
Узнав, в какое путешествие отправляется Кадрия, куштиряковцы заткнули рот двум-трем сплетницам и понесли ей кто пяток яиц, кто кусок вяленого мяса, кто катыш корота, кто топленого масла маленький горшочек. У кого и того не было, те обещали за матерью и хозяйством присмотреть, мужчины — помочь с дровами.
Через неделю Кадрия отправилась в путь.
Алтынсес поехала вместе с Кадрией на станцию, посадила ее в поезд и потеряла покой. В том, что жива-здорова до Углича доберется, она не сомневалась — бойкая, не пропадет. О другом думала. Как ее, приехавшую нежданно-негаданно, встретит Сергей? Согласится ли поехать в неведомый башкирский аул? Как пройдет, а может, уже прошла эта новая операция? И сама Кадрия, когда увидит парня — не одноногого даже, а совсем безногого,— и не в думах, не в строках письма, а наяву, перед глазами, что она-то переживет? Не отшатнется, не передумает ли? Может, зря вся эта поездка?
А тут еще на днях Тахау душу разбередил. Власть его кончилась, опять он был тот, довоенный, приветливый, услужливый Тахау, о котором вспоминал когда-то старик Салях. Посмотреть, как он рассыпает улыбки, подбежит, поздоровается, совсем не тот надутый пузырь, ошалевший от власти лягушонок. Тахау, от которого бабы кровавыми слезами плакали. Его раза два поколотили крепко, но избили втихомолку, тот, кто бил, тоже, видать, своего позора на белый свет выносить не хотел. Один раз вечером на току без сознания нашли, другой раз из района возвращался — лошадь сама привезла. Он же, отлежавшись, ходил опять бойко, кричал «салям!». Народ приглядывался, при виде кого он нахмурится или хотя бы глаз опустит, но Тахау со всеми был приветлив, может, с обидчиком-то еще с большим радушием здоровался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21