в целости доставить в такой-то пункт. Сдай — и обратно. Будут с тобой еще двое с других батарей. Ты — старший».— «Есть, товарищ капитан! Разрешите вопрос. Сдам я коней, а как вас потом разыщу?» Смеется: «С самого Урала прибыл, не потерялся, здесь тоже не пропадешь, не иголка».
Приказ есть приказ, встали с зарей и погнали косяк, чуть не сто коней, обратно в Польшу. Капитан велел идти просеками, на большие дороги не выходить — там войска идут, чтоб у них под ногами не путаться. В первый день прошли километров сорок. Ребята мои — русские, с поляками объясниться могут, едем, дорогу спрашиваем. Я и сам, когда с Буденным под Варшавой был, кое-что по-польски знал, только забыл... В лесу переночевали, утром дальше пошли. Скорее бы сдать лошадей и обратно. Наши к самому Берлину уже подошли, обидно, если опоздаем.
Как я прикинул, к вечеру должны быть на месте. Но прикинул, выходит, по домашнему счету. Дома версты считаешь, а в дороге— ямы. Вышли мы к большой реке, напротив того места, где нам лошадей сдавать,— и глазам своим не поверили. От деревянного моста, по которому я столько ездил с фуражом, только черные сваи торчат. Стоим, затылки чешем. Вброд перейти и думать нечего, полая вода только в берега возвращается. Не то что лошадей вплавь пустить, на лодке плыть страшно. Уже темнеть начало. Пришлось заночевать здесь. Утром верстах в шести повыше нашли мост, большой, каменный, но подойти и не думай: танки, «катюши», машины с войсками и боеприпасами идут и идут.
Что делать? Подумал, подумал и говорю: «Сделаем так. Подгоним лошадей к мосту, а выйдет момент — и галопом на ту сторону погоним».
Ждем. Лошади плотным косяком стоят, ребята поели, сидят сонные, носом клюют. И не заругаешься, редко солдату сна вдоволь перепадает, вот он и подбирает, где можно, крохами.
Было уже за полдень. Колонна все шла и шла на закат и вдруг оборвалась. Только санбатовский, фургон проскочит или мотоцикл. Побежал я к часовому у моста. С сержантом я еще утром договорился, но все равно разрешение нужно. «Черт с тобой, гони своих чесоточных!» Только он рукой махнул, мы и погнали табун, кнутами щелкаем, свистим. Но лошадь на войне больше всего мостов не любит. Где их косит, так это там. Бедные лошади... у них этот страх уже в крови. Мы орем, надрываемся, кнутами хлещем, а лошади сбились в кучу, дрожат, будто волка почуяли, топочут возле моста, а на мост не идут. Тут еще сержант перепугался и весь, какой у русских есть мат, на наши головы вылил.
Только мы с трудом загнали передних лошадей на мост, показался немецкий самолет. Пролетел над нами, тень прошла, мы головы вжали, потом развернулся и пошел из пулемета бить, бомбы бросать. Хорошо, тот парень, что впереди, бойкий оказался, рванул на своей лошади на тот берег, и весь табун с ржанием понесся следом.
Не до самолета! Какой там самолет! Знай коней нахлестываем. Ведь не пять-шесть голов — вся тягловая сила полка! Голова табуна уже на том берегу, а хвост еще на этом. Тут упала бомба и снесла боковину моста. Сам проезд целый остался, а вот коней двадцать встали и стоят, страх все четыре ноги путами стянул. Половина уже на том берегу — во все стороны разбегаются, а эти с моста ни шагу.
В это самое время с той стороны въехали на мост два мотоцикла. За ними — четыре машины. Солдат на мотоцикле автоматом машет: «Что за цирк! Освободи мост!» А я от злости сам на него ору: «Дай дорогу!» Начали друг друга крыть, сразу до дедов-прадедов дошли. Еще и тот сержант мне в стремя вцепился, чуть не плачет: «Гони обратно! Начальство какое-то! Полетят наши головы!» Раз так вышло, у меня самого упрямства хватит. Головы оторвут или прямо здесь на мосту застрелят — все равно, знай плетью машу. Две лошади от давки в воду свалились. Остальные, видать, поняли, что другого пути нет,— кинулись вперед. Солдат на мотоцикле, который на меня орал, еле в сторону успел отпрыгнуть, мотоцикл у него перевернулся, второй на ограду моста вскарабкался. «Не оглядывайся, скачи!» — крикнул я напарнику, тут кто-то схватил мою лошадь под уздцы и стащил меня с седла.
Смотрю, молодой такой полковник, за шиворот сгреб, съесть меня готов: «Кто такой? Документы!»
Слушатели затаив дыхание смотрели на старика Саляха, кто-то хлопнул себя по бедру:
— Ну, влип старик!
На него тут же зашикали. Старик воспользовался заминкой и набил трубку.
— А потом... дальше? — заторопили его, недовольные задержкой.
— Дальше? Дальше душа в пятки ушла. Гляжу, за теми четырьмя еще с десяток машин показалось. За то, что движению войск помешал, могут и расстрелять. Очень просто. И никому не пожалуешься. Не успел я даже красноармейскую книжку и документы на лошадей достать, полковник обернулся к стоявшему рядом лейтенанту и рявкнул: «Арестовать!» Но тут вышел из машины еще один и сказал: «Отставить!» Два солдата уже схватили было меня с двух сторон, но сразу, будто змея их ужалила, отдернули руки и отскочили. Меня холодный пот прошиб: какой-то очень большой начальник. «Виноват, говорю, товарищ генерал». А он усмехнулся строго и поправил: «Маршал».
— Ух ты* — крикнули оттуда, где сидели мальчишки.— Сам Жуков, что ли?
— Сам. Я его не сразу, но узнал. В газетах портрет видел.
— Ну, врет старик! Жуков! И глазом не моргнет! — рассмеялся кто-то.
— Ты вот что скажи,— крикнул другой,— я три года на передовой был, а не то что Жукова или другого какого маршала, и генерала-то раза два всего видел.
— Эй, не шумите-ка! У вас так было, а у Саляха-агая этак вышло.
Старик, будто и не слышал, сунул трубку в карман гимнастерки и стал рассказывать дальше.
— Нет, бушевать не стал, расспросил, в чем дело. Я уже очнулся, что и как — все толком объяснил. Маршал постоял, подумал и... достал из кармана золотой портсигар.
Старик помолчал, и все молчали, каждый вдруг увидел этот портсигар перед собой.
— Большой портсигар, красивый. Гул всплеснулся над ночным двором:
— Я же говорю: врет старик!
— Ай-хай, а не ошибаешься, Саляхетдин-агай? Больно нравом зол да крут, говорят про маршала Жукова,— засомневался еще один фронтовик.
— Говорю же —заливает! Старик, кажется, немного обиделся.
— Что я, у Жукова воевал и Жукова не знаю? — строго сказал он.— Крут! Много вы понимаете.
— Не слушай ты их, рассказывай! — сказала одна женщина.
— Рассказывать, говоришь... А на чем я остановился?
— Маршал портсигар открыл.
— Да, щелкнул портсигаром и мне протягивает: закури. А я стою ни жив ни мертв, где уж сказать, что не курю! Рука онемела, а сам не знаю, шутит или нет. Он увидел это и говорит: «Бери, бери». Ну, пронесло, думаю, протянул руку и сам не заметил, как брякнул: «Спасибо, товарищ маршал! Раз такое дело, возьму две». Те, кто вокруг стоял, как от полыни поморщились, один даже тихонько сказал: «Вот нахал». Маршал улыбнулся: «Про запас? Что, не выдают табаку?» Не успел я ответить, а он: «Лейтенант, пачку папирос солдату!» — «Спасибо, говорю, не надо, я вторую для товарища взял». Но лейтенант, малый проворный, улыбается во весь рот, пачку мне сует. Закурил я от зажигалки маршала, он тоже закурил. Покурили, он и говорит: «Ладно, прощай, старик. Больше у маршала на дороге не вставай, время сейчас горячее. А за службу спасибо». Вот так. Машины покатили дальше, а я так и остался с открытым ртом.
— Афарин, ровесник! С самим Жуковым разговаривал, а? — восхитились старики.
Фронтовики только посмеивались. Уж они-то о многом могли спросить старика: куда потом делся самолет, неужели такой важный мост не охраняли зенитки, и чего это маршал в самую бомбежку въехал на мост, и на каком языке они с маршалом так свободно разговаривали — на русском или на башкирском?
— С тех пор и куришь?
— А как же, подарок маршала, небось не выбросишь. Правда, пачку мы с ребятами еще до вечера искурили. И перешли на махорку.
— А кони-то, кони? Что с ними стало?
— Собрали их снова, даже одна из тех лошадей приплыла, другая, видать, расшиблась, и сдали, куда было приказано. А там! Тысячи голов! В эшелоны грузят и домой отправляют — колхозам.
— Эх, нам бы хоть пять-шесть! — мечтательно сказал мальчишеский голос.
— Нам вряд ли, сынок. По Украине и Белоруссии один пепел летает. Там поднимать нужно.
Женщины завздыхали:
— Сколько же еще будут тянуться эти муки?
— Неужто и теперь не заживем по-человечески?
— Нелегко будет, опять терпеть придется. Ничего, сношеньки, главное сделали,— сказал старик Салях, достал из кармана сигареты, раздал мужчинам.— Покурите, может, понравится. Немецкие.
— Не из Берлина, случаем?
— Оттуда, можно сказать. Мне не по нутру — больно пресные.
Мечтавший о лошадях мальчишка вскочил:
— Ты и в Берлине был, дедушка? Большой он? С Уфу, наверное?
— Вот еще, куда конь с копытом... — Кто-то из мужчин, дернув за штаны, посадил его на траву.— Тут взрослые разговаривают... — и закашлялся.— Тьфу, к горлу липнет!
Мальчишка не сдавался.
— Интересно же! Прошлой осенью лес туда возили — ох и большая Уфа, удивился я!..
— Если удивился — поставь рядом еще десять таких, как Уфа, вот и будет Берлин.
— Ну-у... Неужто и Москвы больше?
— Нет, больше Москвы на свете города нет, но и Берлин, пожалуй, немногим уступит. Огромный! На машине едешь-едешь, а конца-краю не видать, устанешь даже. Правда, разрушен здорово, мало что уцелело.
— Впору им,— отрезал из темноты женский голос.
— Верно! И весь ихний народ надо было с земли стереть — за их зверство и за наши муки! — поддержала другая женщина.
— Не народ, сноха, фашизм виноват. А народ...
— А эта армия, которая у нас один пепел оставила,— не народ? Рано ты их жалеть начал, дед!
— Конечно, народ тоже виноват,— сказал Салях.— Поддались немцы угару, рабоче-крестьянское сознание замутилось, потеряли голову, дали дорогу этому псу, Гитлеру. Теперь рабочие и крестьяне там покрепче думать будут: кому верить, кому нет. Кто обжегся на молоке, дует на воду.
Но женщин эти доводы не убедили.
— Пусть теперь хоть на собственный язык дуют, нам от этого не легче. Мертвых не воротишь...
— Ишь когда опомнились! А если бы взяли верх? Они бы нам показали рабоче-крестьянскую...
— Эх, мой бы суд, я бы знала, что с этими извергами делать!
— И всегда вот так, зла не держим! — в сердцах сказала одна.— Сам же воевал, Салях-агай, Германию прошел, а такое говоришь!
Проблема была сложная, и старик спорить не стал.
— Поживем — увидим.
Было уже поздно. Вернее, уже перевалило на раннее утро. Прошла по аулу вторая перекличка петухов. Подул прохладный ветерок. Народ и не думал расходиться. Разговор перешел на деревенскую жизнь, на ближние заботы. Люди, позабыв, зачем они сюда собрались, начали вспоминать пережитые тяготы, пытались угадать, какая жизнь пойдет теперь. Начнут ли выдавать на трудодни хлеб? Появятся ли в магазине чай, сахар, товары? Скостят ли хоть немного налоги, поставки мяса, масла?
Разговор, в точности как воды Казаяка, то плавно, спокойно тек, то, кипя на перекатах, переходил в горячий спор. Все — и старые и молодые (только мальчишки уже спали, про налоги было неинтересно) — забыли о том, что с рассветом выходить на работу, и часов для сна уже не оставалось. Все бы сидели и сидели, если бы старик Салях не сказал наконец:
— Ладно, ямагат, всего враз не перерешим. Надо и для правительства работы оставить.
— А про медаль-то и не рассказал!—вспомнил один из парней.
— Это в другой раз...
— Да, да,— сказали старики.— Поздно уже. И батыру отдых нужен.
Люди встали, растолкали детей и, переговариваясь, пошли по темным улицам.
Никто так не досадовал, как Алтынсес, что ночь была коротка и что оборвался разговор. И рассказ старика, и споры односельчан, их воспоминания о пережитом, рассуждения о будущем она слушала в нетерпеливом ожидании. Но до самого главного разговор так и не дошел. Помня, наверное, что рядом с больным о болезнях не говорят, о тех, кто погиб и от кого давно уже нет вестей, не сказали ни слова. Удивительно, три месяца провоевал дед Салях и неужели ни одного земляка не встретил?
Ведь Хайбулла не единственный, кто без вести пропал. Если не в Куштиряке, то в соседних аулах есть, Алтын-сес слышала. Почему же о них-то не зашел разговор? Может, что-нибудь говорили до нее? Стала вспоминать, и сразу показалось, что и старик и односельчане все время прятали от нее глаза, и женщины, когда она подошла к ним, как-то очень быстро потеснились на скамейке. Поэтому, когда утром свекровь сказала:
— Отпросись сегодня пораньше, Саляхетдина пригласим на чай,— вяло ответила:
— А чего меня ждать? Посидите, поговорите вдвоем...
— Ты что, дочка? Вчера, как услышала, что он приехал, не поела даже толком, туда побежала. Что с тобой?
— Ничего. Думала, посидите, поговорите вдвоем...— Алтынсес опустила голову.
— У меня секретов от тебя нет. Хоть и без особых яств, свату со сватьей тоже скажу. Хочешь, Кадрию пригласи.
Кадрия тоже вчера приходила к старику и тоже осталась недовольна его рассказом: «Только байки и знает, старый черт», так что возможность поговорить со стариком в тесном кругу пришлась ей по душе.
— Эх, подружки, так, видать, в пустой тоске иссохну вся. С последнего письма Сергея уже месяц прошел, седьмого мая написал. С тех пор ни слова. Может, мертв, а может, жив, да пятки смазал.
— Наверное, случая не было, человек же военный.
— Случай! Война была, каждую неделю писал, а теперь случая нет? Может, дед что знает...
Алтынсес знала, что сердце Кадрии под спудом-то всегда, словно угли, синим жаром тлеет — только ветра ждет, чтобы вспыхнуть живым огнем. На этот раз ветер прилетел издалека. Если бы встретились, судьбами сошлись, как бы хорошо было!
Бывает же так: познакомятся по письмам, полюбят и живут потом счастливо. Недавно в кино даже про это показывали. Интересно там вышло! Получила девушка телеграмму, от волнения пить-есть перестала, две ночи на вокзале ночевала. И чего бы ей дома не сидеть, все было бы хорошо, нет, не выдержала, встречать побежала. Ну и, конечно, разминулись. Девушка на вокзале среди тысячи военных разыскивает парня, а тот слез с поезда и прямиком пошел домой к девушке, которую ни разу в жизни не видел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21