Фаткулла добра не понимает...»
Но все же неожиданная встреча с Гатой несколько подняла настроение. Вот с кем он душу отведет. Что ни говори, человек в ауле на виду. Случись какая нужда по школе, Шамилов идет к Гате, а тот, хоть и любит поломаться, все доводит до сведения председателя. Что и говорить, свой человек, шамиловский ученик! От Гаты мысли перешли к собственным сыновьям. «Эх!»—вздохнул Шамилов в третий раз за вечер.
Два сына у него. Закончили школу: старший — десятилетку, младший — восьмилетку, отслужили в армии и теперь живут в городе. И в ауле не остались, и дальше учиться — кишка тонка. Уж как отец, который сам дальше педучилища не ушел, бился с ними, уж как уговаривал! Нет, так один за другим и уехали в город на нефтеперерабатывающий завод. Оба теперь в передовиках ходят. Но все равно Шамилов сыновьями недоволен. Хоть и говорит на людях: «Мои ребята — рабочий класс!» — политическую базу подводит, но про себя переживает. И досадно. Хоть бы один из двоих был рядом! Теперь вся надежда на дочку, семиклассницу Киньябике. Может, хоть она поступит в институт, достигнет заветной цели, которой он не достиг.
Впрочем, надо сказать, что эти невеселые думы редко гостят в видавшей виды голове Шамилова. Нет у него на это ни времени, ни желания. Во-первых, школа на плечах. Во-вторых, по его твердому убеждению, за всю культурную жизнь в Куштиряке в ответе тоже он. И в третьих... эх-хе-хе... есть у Шамилова еще одна обязанность, одна мысль о которой вгоняет в краску.
И все они, сыновья его! В каждый приезд одно талдычили: «Люди как люди, на машинах разъезжают, одни мы — на своих двоих. Давай, отец, машину купим!» Примчались в один выходной, запыхавшиеся, глаза горят, будто гонится за ними кто, и поставили вопрос ребром, по-куштирякски: «Чем мы хуже других! Нельзя без машины, выручай!» — уперлись, как два пробующих молодые рожки барана. Будто отец здесь сам деньги печатает. Откуда у учителя начальной школы такие деньги? На этот отцовский довод старший сын выставил план, который они с младшим братом еще в городе разработали. «Свиней откормим и продадим!» — вот ведь что заявил балбес городской.
Понятно, все хлопоты легли на плечи родителей. Сначала-то у сыновей нос торчком, хвост трубой: за корм, дескать, сами будем платить,— но очень скоро поджали хвостики. Пришлось Шамилову весь уход и весь расход взять на себя.
Один стыд чего стоит, от него-то уже никакими деньгами не откупишься, думал Шамилов, шагая по улице. Нет, он — человек сознательный, не то что некоторые, от проклятых пережитков свободен, «нечистого» животного не боится, возиться с ним за срам не считает. Дело в другом. Авторитет, который он создавал годами, был под угрозой.
И давеча в правлении кое-что обидное услышал — тоже из-за поросят. Заместитель председателя без спора выписал полтора центнера ржаной мякины. Выписать-то выписал, но не удержался, пристегнул к слову: «Сам учитель, а занялся ерундой, за Юламаном увязался, достоинство свое роняешь».
Вспомнил Шамилов и от стыда пинком открыл ворота. Звеня цепью, с лаем выбежал Сарбай. Мало того — поросята завизжали. «Тьфу, вот скоты, и ночью жрать подавай!» — выругался хозяин, опускаясь на лавку возле дома.
— Чай поставь, гость будет,— сказал он вышедшей на шум жене и снова невесело задумался.
Теперь он размышлял о Фаткулле Кудрявом и Танхылыу. Ни рев коровы в хлеву, ни блеяние овец, ни визг этих ненасытных—ничего не могло отвлечь его от дум. Хоть как, но должен он распутать клубок — под угрозой была честь Куштиряка.
Если Кудрявый и Танхылыу переедут в новый дом, то за хозяина, который на их прежнем месте поселится нужно взяться сейчас же, клочок для тополей захватить сразу. Говорят, человек в своей жизни должен посадить хотя бы одно дерево. А здесь речь идет не о простом дереве. Сей тополь — памятнику равен.
План такой: во-первых, любая мелочь, связанная с тополем, должна быть в центре внимания; во-вторых, нужно направлять события, то есть взять вожжи в свои руки.
Учитель еще не знал, чем тут может помочь Гата. Но чуял: этот парень в стороне от грядущих событий не останется. Вон и сам уже прилетел. Шамилов с почтением ввел его в дом.
Разговор, который состоялся между учителем и учеником, автор относит к разряду выдающихся исторических событий. Посему, чтобы исключить хотя бы тень жизненной неправды, ему следовало бы обратиться к самой прекрасной и высокой разновидности искусства— к бессмертной драме. Но вспомнил он, как написал когда-то одну пьесу и тем самым выставил себя на посмешище,— и от измены золушке-прозе удержался, одолел соблазн. А если бы не одолел соблазна и дело дошло-таки до драмы — голову бы не ломал и назвал это произведение в произведении так: «Ночной разговор» — или нет: «Единство поколений». Нет же, нет! «Гата выходит на ристалище». Вот как! И по примеру некоторых драматургов, фамилии которых оканчиваются на -баев, дал бы глубокомысленную ремарку: «Действие происходит в наши дни». И о том бы сообщил, что кроме главных героев участвует и благоверная Шамилова — Асыл-бике (лет 50-ти). Автор, разумеется, не дерзнул бы потревожить сладкий сон столь почтенной ханум, но, коли она не спит, почему же не воспользоваться случаем — все равно ей, покуда ночь на утро не перевалит, придется раза три-четыре выйти к этим прожорливым «тупорылым» (как она называет поросят) и дать корм.
Итак, «Ночной разговор» решили мы изложить прозой. Чтобы никто не мог сказать: дескать, автор к чужому куску руку тянет, хлеб отнимает.
— Давай, браток, не стесняйся, вот сюда, в красный угол, проходи,— сказал Шамилов и похлопал гостя по плечу.
Гата оглядел комнату и оттопырил губу: ничего, мол, особенного, дом как дом.
— Вилела паза два. как ты верхом на своей трещалке носишься,— сказала Асылбике.— Гляди, как вымахал! Садитесь, чай стынет. Я пойду этих тупорылых наведаю...
Шамилов прошелся от застолья к порогу и обратно. По тому, как тер виски, было видно, что он даже собственные печали позабыл, о том лишь думает, как ученика от такой напасти выручить.
— Ба-ба, что с вами? Один туда-сюда носится, другой унылый сидит, словно топор в воду упустил,— с порога сказала Асылбике.— Ты бы сел, отец. Чай совсем остыл. Про тупорылых этих говорю, не по дням, а по часам растут, не сглазить бы.
— Оставь-ка ты их! — перебил ее хозяин.— Тут дела поважней, чем эти прорвы. Ты это... иди ложись, чай я и сам хорошо разливаю.
Асылбике спорить не стала:
— Ладно, ладно, отец,— и, отчего-то подмигнув Гате, ушла во внутреннюю половину.
— Так-так,— сказал Шамилов и, подперев щеку, испытующе посмотрел на бывшего своего шакирда.— Ротозейство! Мое ротозейство! Вот бестолковый! Не учуял. А я-то думаю: парень жизнь повидал, что к чему разбирается, и вдруг «ГАЗ» оставил, на председательскую машину пересел! Там на две руки одна работа, а тут — ни сна, ни отдыха, и все по чужой указке. У Кутлыбаева-то по струнке ходят. Крутой. Такие были волосы — наголо обрил.
— Пустяк,— хмуро сказал Гата.— Кутлыбаев-агай хоть и молодой еще, но человек что надо. Строгий, конечно. Но я с ним в любую погоду в открытое море, на любой посудине...
— Полностью согласен. На председателя нам повезло, как он за дело взялся, колхоз богатеть начал,— с растерянным лицом на полуслове подхватил Шамилов. Боясь, как бы слова, вылетевшие невпопад, не дошли до Кутлыбаева, добавил веско: — Ты меня извини, браток, я так скажу: я нашего председателя за отца родного почитаю.
Помолчали. Шамилов решил зайти с другого боку.
— В ауле-то уже обвыкся, по Одессе не скучаешь? — спросил Шамилов, подвигая чашку к гостю.
— Ых-хым...— сказал Гата. По ответу было видно, что краткий жест он ставит выше любого красноречия.
— И мне так показалось. Пусть там из серебряной тучи золотой дождик льет, а на родине лучше. Где тот
край, чтобы с Куштиряком сравниться? А вот мои сыновья не поняли, уехали, недотепы... Что вернулся, за ответственную работу взялся — похвально. А как насчет женитьбы? Не намереваешься?
От кутирякской манеры учителя резать напрямик по лицу Матроса пробежал румянец. Но оставить вопрос без ответа было неудобно. И вместо давешнего «ых-хым» сказал: «Эх-хем»,— помягче.
— Полностью согласен. Пора, давно пора. Чаю, чаю изволь. А может... и рюмочку, того, пригубим?
Гата Матрос поднял ладони к плечам:
— Пас.
Лицо Шамилова просветлело, даже мысли, весь вечер не дававшие покоя, позабылись.
— Молодец, брат, одобряю, с полным удовольствием подписываюсь! — И с этими словами, взяв стакан, он подошел к застекленному шкафу, налил из графина чего-то красного и махом выпил.-— Душа не на месте.
Тут и у Гаты язык развязался:
— Если из-за этого пить, то мне с моей душой впору по этому зелью вплавь пуститься.
Шамилов поднял брови:
— Ты-то чем маешься? Живешь, как птица в небе, как рыба в воде.
— Эх, агай,— сказал Гата, вскочив с места.— На рыбу невод есть, на птицу силки! Душа горит!
— И тебя подцепили? Ну-ка сядь. Такое горе, а ты от своего учителя таишься. Эх, Гата, Гата! Кто тебя первым буквам научил, глаза открыл, в широкий мир вывел? Нет чтобы взять сразу и посередке выложить!
— И не говори, агай! — махнул рукой Гата.
— Совсем голову заморочил этот Фаткулла,— сказал он, вспомнив, что лишь при этом имени Гата принял приглашение.— Ходит, слова из него не вытянешь.
— Ых-хым.
— Вот именно. Ты мне вот что скажи: коли ты в новый дом переезжаешь, старый дом тебе да место старой бани зачем? Вы с Танхылыу в клубе всегда вместе, ничего не говорила?
— Эх, агай!..— Гата Матрос опустил голову. И такое было на лице страдание — любой, даже не такой проницательный, как Шамилов, с одного взгляда все понял бы.
— Так-так,— сказал Шамилов, потирая ладони. Еще раз прошелся по комнате. Довольство, исходившее от его лица, сошлось с унынием Гаты — свет и тьма.— Понятно, шайтан его забери!.. Эх, знать бы раньше, я бы этого упрямого Фаткуллу под гнилой корень топором подрубил!
— Какой корень? Каким топором? — Взглядом, в котором сквозь уныние пробилось удивление, Гата посмотрел на своего наставника.
— Он бы у меня на горячей сковородке попрыгал! — все больше распалялся Шамилов, лицо его пошло красными пятнами.
Дверь во внутреннюю половину приоткрылась, и показалась голова Асылбике. Она спросила робко:
— Отец, чего расшумелся? Ругаетесь, что ли?
— Спи! —отмахнулся он от нее, как от мухи, но все же прикрыл дверь и заговорил потише: — Давай, браток, выкладывай все как есть. Тут мы с тобой заодно. Как русские говорят: дружно не грузно, врозь — хоть брось. Кто тебе поможет, если не я?
— Не знаю даже...— но все же Гата подтянулся и в глазах блеснула надежда.
— Не знает, а? Тут, брат, как в бою: чем стрелять, лучше лежать... Нет, ошибка, то есть наоборот: чем лежать, лучше стрелять. Вот так! Случая упускать нельзя. Не то живо какой-нибудь добычливый охотник найдется.
— Похоже, нашелся уже...
— Не может быть! — И Шамилов плюхнулся на стул.— Чей такой глаз приметливый?
Вместо ответа Гата Матрос в каком-то сомнении посмотрел на своего учителя и достал из кармана синего бархатного пиджака сложенную вчетверо бумагу. В раздумье, показывать или не показывать, покрутил ее в руке, развернул, снова сложил. Наконец, одолев сомнения, положил бумагу на стол. Шамилов, словно коршун, хва« тающий цыпленка, подцепил ее.
— Да-а,— протянул он, прочитав известное нам письмо, которое из самой Одессы привело Гату домой, помолчал и, словно прислушиваясь к начавшей проклевываться мысли, спросил у самого себя: — Ну?.. Так-так...
Гата Матрос, почуяв в голосе наставника отзвук надежды, тоже сказал:
— Ых-хым. (Согласен, значит.)
Нужно сказать, что женился Шамилов еще лет тридцать назад, о любви и прочих необузданных чувствах давно позабыл. Потому и страдания Гаты казались ему
страницами из какого-нибудь очередного романа Нугушева: то ли правда, то ли бред, то ли верить, то ли нет. По его разумению, такому парню, как Гата, зря бы голову не ломать, взять и жениться на дочке кого-нибудь посостоятельней. А там — Танхылыу ли, Айхылыу ли — какая разница? Впрочем, мысль эту Шамилов сразу же отмел. Тут, брат, душа. А коли душа, говорят, запросит, так и змеиного мяса съешь. Главное, все в Фаткуллу Кудрявого упирается. Хозяин еще раз обошел комнату, остановился, насколько нужно было, возле застекленного шкафа и снова сел на место.
— Алтынгужин здесь ни при чем. А если и при чем — не страшно. Почему, спросишь? А потому, что есть у него один большой недостаток—он замминистра сын, стало быть, в ауле не задержится.
— Да неужто? — вырвалось у Гаты.— Это, агай... извините... налейте мне этого... вашего... рюмочку.
Шамилов, глядя, как воспрял Гата, словно упорхнувший из-под ножа петух, с усмешкой покачал головой:
— Водки не жалко, но коли не пьешь, так уж и не пей.— Видно, вспомнил, что как-никак, а на страже педагогики стоит.— Я про Алтынгужина говорю. Отработает два года и смоется в город. Еще неизвестно, чью там дочку ему отец с матерью приглядели. Ты мне вот что скажи: если отец переезжать не собирается, то зачем Танхылыу ханский дворец возводит? Мало того, пока сруб не подняли, все в тайне держали, тьма кромешная. Вот о чем подумать надо.
Гата снова приуныл, помолчал, наморщив лоб, и сказал, перейдя на шепот:
— Обещайте в секрете держать, я вам что-то скажу. Тут дверь в соседнюю комнату чуть слышно скрипнула, но два застольника этого не заметили.
— Эх, браток, коли такое недоверие, нечего было и приходить. Словно первый раз меня видишь! Нет, нет, коли не веришь, то не говори! — сказал с обидой Шамилов.
Но ученик в ответ только: «Ых-хым»,— вот так, дескать, от своего не отступлюсь.
Так что пришлось Шамилову сказать:
— Смех, конечно, да ладно, воля твоя. Ну, клянусь... валлахи-биллахи.
Обезопасившись таким образом, Гата подробно рассказал, как он по поручению Фаткуллы Кудрявого ездил к Капралу.
С той встречи с Капралом не было, пожалуй, события, которое бы так потрясло Шамилова. Он вставал, садился, то правый висок чесал, то левый тер, переставил свой стул к печке, сел на другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29