Пригласив с собой от каждого лагеря по одному представителю посолидней (от Урманбаевых — бывшего председателя колхоза Зарифа Проворного, от Сыртлановых — секретаря сельсовета Самата), направился на поле боя. Хозяина они нашли возле прославленного бастиона — старой бани.
— Здравствуй, почтенный,— приветствовал Шамилов стоявшего по пояс в канаве Фаткуллу Кудрявого.— Роешь? Дело, никак, до окопа дошло?
— Пороешь, коли припрет,— сказал Кудрявый, бросив ему на френч лопату сырой глины.
— Выйди-ка, ровесник. И батыру отдых нужен,— поспешил на помощь предводителю Зариф Проворный.
Самат промолчал. Сразу видно, в бой не рвется. Наоборот, покраснел и отступил назад. Знать, не своей охотой пришел, бывшего учителя своего ослушаться не посмел.
— Разговор есть, агай, в самый раз перекурить,— сказал Шамилов, отряхиваясь. Хоть сам он не курил, папиросы всегда носил в кармане. Он хорошо знал, что в некоторых случаях табак — лучшая отмычка к сердцу собеседника.
Хозяин, среднего роста, худой, с маленьким, пуговкой, носом, в большом лисьем малахае, что-то бормоча, чихая и кашляя, вылез наверх. Сев на бревно, начал щепкой соскребывать глину с подошвы сапога.
— Похоже, большое дело затеял. Бог в помощь,— сказал Зариф Проворный, кивнув на канаву.
Шамилов просверлил его взглядом, но промолчал. И хозяин с ответом не спешил, взор его уперся в канаву, а рука тем временем тянулась в папиросную коробку Шамилова.
— Да-а,— сказали парламентеры, глянув на канаву и потом друг на друга.
Ров в три шага шириной, перерезав, словно змею, ведущую к Казаяку тропу, одним концом уперся в баню — владения Зульпикея, другим — в соседский высокий забор.
— Такие дела, агай...— начал Шамилов.— Человек ты справедливый, поймешь... Не баня это, а копье, наставленное в грудь общества.
— Да, да, прямо на дорогу вылезла, где весь аул ходит,— поддакнул Зариф Проворный предводителю.
Хозяин снял малахай, погладил гладкую, как тыква, блестящую макушку и, сунув в глину, потушил папиросу. Снова нахлобучил малахай, встал и упер руки в бока.
— А Советская власть где? — Взгляд его сначала Шамилова ожег и от него, словно горящая искра, перелетел на растерянного Самата.— Вы глаза не отводите, вы мне прямо скажите, где Советская власть? На месте или нет? Самат! Чего молчишь?
— Так ведь... Подожди-ка, уважаемый,— поднял руку Шамилов,— ты уж так сразу в политику не ударяйся.
— Не подожду! Кто мне эту землю дал? То есть отцу моему покойному? Власть дала, за которую мы кровь проливали. Вот если эта наша законная власть потребует — пожалуйста, забирайте! Хоть с домом забирайте, не жалко. Ты, Зариф, три года в председателях ходил, законы знаешь. Советская власть заведомо человека грабить не позволит! — И он со злостью воткнул лопату в кучу глины.
Зариф Проворный при таком обороте дела опешил, вжал голову в плечи. А Самат, совсем уже багровый, начал рыться у себя в карманах. По всему видать, к вопросу с такой политической подоплекой общественность не была готова. И оба растерянно уставились на предводителя. Его слова ждут. Верят ему. Надеются. Уж он-то найдет выход. Он — деятель науки, вдохновитель этого большого дела, их идейный вождь. Лицо и шея у него пошли пятнами, красными, как та глина, в которую он уперся обеими ногами. Чувствовалось, как, раскаляя его изнутри, разгоралась в нем речь, которая через минуту вырвется первым язычком. Проворный вскинул голову, а Самат, кажется, нашел, что искал,— с белым как полотно лицом начал разглядывать карандаш.
— Та-ак,— протянул предводитель, и тонкая струйка жара спалила лица слушателей,— так-так...
Соратники — один восторженно, другой настороженно — смотрели ему в рот.
— Вот, значит, как ты ставишь вопрос...
— Подожди-ка, Шамилов-агай...— дрогнувшим голосом сказал Самат.
Договорить он не успел. Фаткулла, стоявший величественно, как памятник исторической укоризны, вдруг завопил:
— Ух, чтоб тебя!..— вырвал из кучи глины лопату и отважно махнул через траншею. Махнуть-то махнул, но то ли ширины преграды не рассчитал, то ли затекшие суставы за порывом его не поспели — бухнулся в яму.
Общественность бросилась к канаве.
— Ой, спина, ой, рука! — стонал и причитал хозяин. Попытался встать — не вышло. По одну сторону лопата лежит, по другую — малахай. К гладкой лысине сырая глина прилипла, редкая бороденка кверху торчит — миру грозится.— Убился, покалечился!
Зариф Проворный по краю забегал. Самат, забыв прежнюю робость, вниз спустился, взял хозяина под мышки, попытался поднять. Шамилов на корточки присел, руку подает.
Наконец с охами и вздохами вытянули Фаткуллу наверх. Самат положил рядом лопату и нахлобучил ему на лысину малахай. Хозяин, всхлипнув два раза, но тут же растолкав хлопотавшую возле него общественность, вскочил, снова схватил лопату. Самата, который все допытывался: «Руки-ноги целы?», отмахнул в сторону и, меча из глазенок искры, держа лопату наперевес, как в штыковой атаке, снова ринулся вперед. Но, видно, убоялся новой напасти, замер на самом краю. Окаменел: умереть умру, но и шагу не уступлю.
Так вот оно что! Пегая корова, собственность Фаткуллы Кудрявого, чесавшая до этого свой пестрый бок о колышек плетня, получила свое удовольствие и теперь с хрустом ломала остатки плетня, подцепив единственным рогом, разбрасывала его по сторонам. Бес взыграл. (Влияние Зульпикея на животных требует отдельного исследования.) Только корова таким беспардонным способом проложила себе дорогу и влезла в картошку, как показался Капрал, бурый бугай с колхозной фермы.
Отчего ему дали такую кличку—автору неведомо. Но если в старой армии чины давали по стати и гонору, то нашему бугаю мог бы выйти чин повыше, ротмистр, скажем, или поручик. Этот, чуть меньше слона, бычина, всех заборов корчеватель, всей фермы истязатель, то и дело приходил в ярость, носился с налитыми кровью глазами, чего только не вытворял: или «Жигули» чьи-нибудь опрокинет, или, наводя ужас на детвору, гонит ее по улице, или какого-нибудь бычка помоложе искалечит.
Капрал легонько оттер в сторону застывшую перед неожиданным препятствием пегую корову и подошел к краю траншеи. Прыгнет, сомнет Кудрявого с его лопатой и пойдет дальше. Вот он прокатил свои огромные, с чайные блюдца, глазищи вдоль траншеи, пропахал копытом землю и заревел. Даже пестрея корова от этого истошного рева припала на задние ноги. Зариф Проворный сорвался с места и, оглядываясь на бегу, в полную прыть своего прозвища понесся по переулку — будто и не солидный мужчина под шестьдесят. Самат, от греха, дескать, подальше, с треском ломая широкие, с тазик величиной, листья лопуха, продрался через крапиву и взлетел на забор. Отчего он Капрала не любит, мы узнаем позже.
Шамилов вцепился в грязный рукав Фаткуллы Кудрявого и, словно зверек, завороженный взглядом змеи, застыл, тих и недвижим, не в силах оторваться от налитых кровью бычьих глаз. Надумай Капрал махнуть через траншею, их обоих — и хозяина, и общественного деятеля — ждала одна страшная участь. С тем бы и святое начинание, вероятно, нашло свой безвременный конец.
Но тут чувствительная пеструшка кончиком рога почесала быка под ребрышком и, сама же застеснявшись своей выходки, попятилась назад. Бугай дрогнул высокой холкой, фыркнул так, что в глине осталась блестящая лунка, и, не перейдя Рубикона, поплелся вслед за комолой жеманницей.
Хозяин и учитель одним широким жестом, словно по команде «раз!», вытерли пот со лба и без сил, словно по команде «два!», рухнули на бревно.
— Уф! — сказал учитель.
— Уф! — сказал хозяин и зашелся в кашле.— Дайка папиросу,— проговорил он. Из-за дрожи в руках долго не мог прикурить и, наконец, выпустив огромный, с тарантасный кузов, клуб дыма, вздохнул: — Отвел аллах Оеду. Не то пришиб бы я его лопатой. Потом попробуй расплатись за такого бугая. Волос на голове не хватит.
— Их еще отрастить надо! — хихикнул Зариф Проворный. И тоже уселся на бревно. Увидев, что опасность миновала, он снова вернулся к исполнению своих обязанностей.
Тем временем Шамилов тоже собрался с духом и решил дать случившемуся научную оценку:
— Слыхал я, что даже самые лютые твари прямого взгляда не выдерживают. Чистая, оказывается, правда. Чем я пристальней смотрю, тем он ниже голову клонит и назад пятится, я смотрю — он пятится, я смотрю — он пятится...
— И день пятится, товарищ Шамилов,— усмехнулся из-под усов Зариф Проворный.— Пока совсем до ночи не допятился, надо бы разговор закончить.
Потирая опухшие от крапивы руки, подошел Самат и сел четвертым в ряд.
— И то верно,— морщась, сказал он.— Коли нет, так и спорить нечего. Будто другого им места не найдется.
— Кому? — насторожился Фаткулла.
— Тополям.
— Каким?
Пришлось объяснить. Пока Шамилов говорил, хозяин слушал, иной раз даже поддакивал: «хы», «так-так»,— степенно дымил папиросой.
— Вот так, уважаемый, честь Куштиряка в твоих руках. На месте бани пара тополей сажается, проулок, понятно, выпрямляется, баня вглубь переносится...
— Переносится, говоришь, а? А если не перенесется? — взвился вдруг хозяин.
Следом вскочил и Зариф Проворный:
— Так ведь баня твоя прямо на дорогу выперлась! Сколько я тебе твердил, когда председателем был. Ведь только из-за упрямства своего в яму, которую другим рыл, свалился! Чуть дух не испустил!
— Вот, значит, как...— сказал Фаткулла Кудрявый, притягивая к себе лопату.— Свалился ли, нет ли, а пользу от канавы сами видели... Вот что, приятели, убирайтесь-ка вы подобру-поздорову. Не то Алгыра с цепи спущу. Ступайте, ступайте! — И он, наставив острый штык лопаты, начал теснить Шамилова и Зарифа Проворного к тропинке. Самат, не дожидаясь приглашения, сдал позиции сам.
— Не по своей воле... от общества наказ... ты уж прости, агай...— бормотал он, весьма довольный, что тем, кажется, дело и кончилось.
— Ты, Фатки, чуди, да в меру! — крикнул Зариф Проворный, уворачиваясь от лопаты.— И на тебя управа найдется! — Медленно отступая по тропинке, он принялся бранить Самата: — Размазня!
У нас тоже парни растут. Не тебе чета! Пошли, товарищ Шамилов! Ровесник мой какой твердолобый — если что по-людски сделает, потом изжогой мается. Ничего, придет наш день!
— Непотребным делом занимаетесь! — сказал Фат-кулла Кудрявый и плюнул вслед уходящим послам.—-Эх, товарищ Шамилов, товарищ Шамилов! Достойный вроде бы человек, а на такую ерунду время тратишь. Лучше бы своим делом занялся...
Шамилов хорошо расслышал последние его слова. Красный от обиды, шагал он по улице. «Ладно, пусть пока по-твоему будет, но не забудь, Фаткулла Кудрявый, до самой смерти запомни!—говорил он про себя.— Твои слова навеки на твоей совести останутся!..»
В правление он заходить не стал. Пришел домой и растянулся на стоящей в саду кровати. Жене, которая позвала пить чай, только рукой махнул — не до тебя, дескать. Ни солнечных лучей, которые, пробиваясь сквозь листву, слепили ему глаза, ни голодного поросячьего визга, доносившегося из хлева, он не замечал. Он думал и думал. Язвительное замечание Фаткуллы Кудрявого из головы не шло...
Вот так и остался тогда невыполненным третий пункт шамиловского плана. Сколько ни вызывали Фаткуллу на заседания правления, как ни ругали, ни уговаривали — не сумели уломать. Он стоял на своем: из фундамента, дедами-прадедами заложенного, ни камня не сдвину, земли своей ни вершка не отдам. Видя, что дело не выгорело, актив махнул рукой. Пара тополей так и осталась непосаженной. Не повезло и самому Фаткулле Кудрявому. Пестрая корова, охотница углы срезать, после того как отыграла свадьбу с Капралом, в праздных своих шатаниях все-таки угодила в ту самую канаву и сломала ногу.
Слова Фаткуллы Кудрявого: «Лучше бы своим делом занимался!» — крепко запали Шамилову в душу. Но обидой своей он не поделился ни с кем. А обида вот в чем: наших шельм послушать, так куштирякская ребятня должного образования не получает, и когда, закончив четвертый класс, переходит в яктыкульскую среднюю школу, поначалу отстает по успеваемости, да и потом наверстывает с трудом. А виноват — Шамилов. Даст ученикам задание, а сам или в правлении торчит,
или по хозяйству возится. Вот вам еще одно куштирякское «чересчур» в наглядности. Как же так? Сам Шамилов, столп просвещения, представитель науки в Куштиряке,—и детям нужного образования не дает? В том, что не вышел из Куштиряка генерал, или знаменитый футболист, или, на худой конец, какой-нибудь ученый, винить учителя — все равно что лисе назло всех кур передавить. И потом, свои аульские заслуженные люди чем хуже? Впрочем, не будем торопиться, о них слово впереди.
Нет, Шамилов от своего плана не отказался. Он верил: рано или поздно поумнеет Фаткулла Кудрявый и склонит голову, сдастся. Потому как опытный полководец то возобновлял военные действия, то сворачивал их, то бросался в атаку, то отходил для перегруппировки сил. Куштиряк следил за этим поединком отнюдь не равнодушно, а всячески подбрасывал в пламя сухого хвороста.
В это беспокойное время и вернулся автор в родной Куштиряк.
2
Съездил Гата Матрос в Каратау и потерял покой. Непонятно! Все вышло удачно, порученное он исполнил, а на душе муторно.
«Гата Матрос? Это еще кто такой?» — спросит недоуменно читатель. И недоумение его вполне понятно. Куштиряк не то что море — даже река поприличней, вроде Агидели, не омывает. А нет моря, значит, и матроса быть не должно. Откуда ему взяться? Так, вероятно, рассудит нетерпеливый читатель.
Делать нечего, придется опять, как учит мой друг-критик, пуститься в историческое отступление. По всем законам науки. Автор хоть и куштиряковец, но понимает: не тот здесь случай, чтобы углы срезать,— слишком серьезный разговор. Закон есть закон. Автора же воспитали в уважении к нему, пусть даже закон только научный.
Итак, мы уперлись... то есть повествование наше подошло к Гате. А вернее, подошло ко второму событию, о котором упоминалось выше. Ибо Гата-то Гата, но почему Матрос? Как злословили некоторые (а если указать пальцем — по наветам лагеря Сыртлановых), оснований носить это высокое имя у него нет никаких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29