«АВТОР». А Самат, я думаю, с радостью поставит сельсоветскую печать.
Если собрание какое — место Танхылыу на самом верху, в красном углу, то есть в президиуме; если слет районного актива, о других и речи нет — посылают ее, Танхылыу. Тут обычай Куштиряка известен: поднимать так поднимать. Оно и понятно, на полусогнутых руках и держать тяжелей.
А все началось вот с чего. Два года назад, когда девушки, закончив школу, собрались ехать в город, председатель и парторг принялись уговаривать их остаться в ауле. Переглянулись девушки и сказали: «Как Танхылыу, так и мы».
А как же Танхылыу? Помыслы Танхылыу давно известны. К кипучей городской жизни тянулась ее душа. Чем она хуже тех девушек, которые окончат кое-как восьмилетку, уедут в город, устроятся кто на завод, кто на стройку и в выходные, в пух и прах разодетые, связками колбас и кренделей увешанные, приезжают домой. И отец, Фаткулла Кудрявый, подбадривал ее: «Мы с твоей матерью-покойницей всю жизнь в своем углу просидели, света белого не видели. Иди, дочка, в большой жизни свое счастье ищи». Собрала Танхылыу документы и начала готовиться в дорогу.
Из совета, который Фаткулла Кудрявый дал своей дочери, видно, что поговорку про синицу и журавля он
не слыхал. Если слыхал, то не понял. Разве стал бы человек дочке своей единственной, кровиночке, такой совет давать: уезжай из аула. И откуда — из самого Куштиряка! Не иначе как всякое соображение отбило. А ведь почтенный, жизнь проживший, уважаемый в ауле человек, как теперь говорят — ветеран. Хоть бы о том подумал, что один-одинешенек остается. Еще, видишь ли, узоры всякие языком плетет: «Чему ты здесь выучишься, да на кого в будущей жизни обопрешься?» Намекает на то, что дочери достойный жених здесь не найдется.
Колхозные руководители, почуяв, чем все это пахнет, решили: хоть как, а девушку удержать. Выпусти ее — и остальные девушки следом брызнут врассыпную. Вот потому однажды вечером, в сумерки, когда затихли улицы, вызвали Танхылыу в правление. Известно, что первый разговор не дал никаких результатов. Лишь после вмешательства Шамилова капризная девушка начала соглашаться. Кажется, чтобы прийти к соглашению, колхозному руководству пришлось взять на себя немалые обязательства. Но выяснится это потом, а пока — терпение.
Как видите, когда вернулся Гата, Танхылыу в Куштиряке — что родинка на щеке — была на виду. Еще немного, полагал народ, и завфермой станет. Но уже сейчас член правления колхоза, в сельсовете в активистках ходит. Скоро, видать, еще выше взлетит.
А что касается зоотехника Алтынгужина, то он — молодой специалист, с высшим образованием, в колхозе долгожданный гость. Еще четырех месяцев не прошло, как начал работать в колхозе, но благодаря своим знаниям, трудолюбию и обходительности пришелся Куштиряку по душе, стал для него своим. К тому же чернокудрый парень, высокий и красивый, сразу стал центром колхозной молодежи. Вечерами парней мотоцикл водить учит, с мальчишками в футбол гоняет, а занепогодится — шахматам обучает, каждую неделю в клубе лекцию читает, концерты организует. Надо и то сказать: хоть и человек он городской, за дело взялся ухватисто, грязи и запахов разных не боится. Даже с Капралом, который весь аул держит в страхе, прямо кум и сват. Страшный, как гифрит, бычина за зоотехником, как ласковый телок, ходит. И доярок теперь не узнать. Чтобы на работу опоздать или там в район без спросу уехать — о таких грешках, можно сказать, уже забыли. Халаты у девушек снега белей, молочные фляги, ведра, доильные аппараты блестят! Прически у них теперь — не хуже, чем у артисток, что из города с концертами приезжают. Возле яйляу1 шум и песни не умолкают. У парней уже обычаем стало: едут куда — непременно угол срежут и на ферму заглянут. Придут и удивляются: смотри-ка ты, девушки-то, которых прежде и не замечали, оказывается, не то что в ауле — во всем районе самые красивые, самые работящие, самые острые на язык. (Хотя последнему достоинству особенно радоваться не стоило бы, утверждает автор, как человек уже малость поживший.)
Теперь сметливый читатель может мысленно поставить Алтынгужина на одну чашу весов, Гату Матроса — на другую и прикинуть, какая сторона перетянет. Вероятно, найдутся и такие, что скажут: «Ну, коли так пошли дела, все ясно, можешь дальше не рассказывать».
Заявление весьма опрометчивое. Потому что автор еще и сам не знает, какие предстоят события и какие переживания выпадут нашим героям, ибо он не сочиняет, не выдумывает, а пишет лишь то, что видел и слышал сам,— с жизнью, взявшись за руку, в ногу шагает. Посеешь коноплю — пожнешь рубашку, говорит народ. То есть советует быть терпеливым, не торопиться. Не будем спешить и мы, подождем.
Конечно, поединок с Алтынгужином предстоит нелегкий. Но и Гата — парень не из завалящих. И у него, как сказал бы друг-критик, духовный багаж имеется, есть что на чашу весов положить. Пока Алтынгужин чах над книгами, Гата жизненный опыт сколачивал, ума набирался. Парень он работящий, мастер на все руки, в житейских и семейных вопросах свое серьезное мнение имеет. Еще раз подумал Гата и решил окончательно: «Жених Танхылыу нужен только такой, как я». «Через все преграды — вперед!» — вот кредо жизни Гаты. Сначала, разумеется, нужно показать такую работу, чтоб люди удивились, головой закачали. Потом — мощным мотоциклом «Иж-Планета» обзавестись, да не простым, а с коляской. Вот тогда и начнется поединок.
Когда Гата пришел в правление, председатель с парторгом были заняты тем, что молча ходили по комнате и гоняли желваки по скулам. Известно, пора горячая. Самая жатва. Случись где задержка — и готово, упустил золотые погожие часочки. Природа, которая их по скупому счету выдает, тут же обратно в мошну ссыпает.
1 Я й л я у — летовка (летняя стоянка кочевья, ныне —фермы),
Видимо, и в эту минуту председатель с парторгом искали выход из очередного щекотливого положения.
Щеголевато одетого Гату Матроса они встретили прохладно. Председатель, поморщившись, вскинул подбородком: есть дело — говори, дескать, и уходи, не до тебя тут. Гата молча выложил на стол удостоверение шофера, по-нашему говоря, права. Председатель взял книжечку в руки, хмуро покрутил в руках и вдруг весь просветлел:
— Уже неделя, как вернулся! Чего, спрашивается, ходил молчал! Так ты самый нужный нам джигит. Ты только посмотри! — И председатель с удостоверением в вытянутой руке подбежал к стоявшему возле окна Исмагилову.
— Мечтал слепой об одном хоть глазе, а тут — сразу оба!—сказал парторг, потирая руки.— Машин — завались, а водителей не хватает. Давай сегодня же, сейчас же принимайся! Хлеб на элеватор возить будешь.
Видите, как дело обернулось? Что ни говори, а с завалященькими так разговаривать не будут. Ну, коли так, еще поборемся!
Руководители тут же сунули ему в руки какую положено бумагу и, наказав к шести утра вместе с машиной быть на току, отправили в гараж.
Здесь в повествование вступает еще одна прославленная личность. Хоть со временем у нас туговато, придется задержаться и познакомиться с ней поближе.
Есть такое умное изречение: «Сухая ложка рот дерет». Гата, видно, забыл о нем. А вот завгар Карам Журавль его ни на минуту из памяти не выпускает. И даже всю свою ответственную должность исполняет на философской основе данной житейской премудрости. Пришел шофер к нему с сухой ложкой, ни запчастей такому не видать, ни выгодной путевки.
Когда Гата заявился в гараж, Карам Журавль лежал, вытянувшись на скамье, и переживал один из самых тяжелых моментов своей беспокойной жизни. Голова трещит—вот-вот расколется, суставы ломит, все нутро огнем горит. Гата покашлял, почтительно поздоровался. Из-под края кепки, наполовину закрывавшей лицо, глянул один глаз. Завгар с коротким клекотом сглотнул какой-то комок в горле и спросил:
— Магазин открыт?
— Не заметил, агай... Может, и открылся,— сказал Гата с запинкой. Дел у него в магазине не было, и он впрямь не посмотрел.
— Живьем режешь, браток! Поди-ка узнай. Хоть красненького принеси.
— Я на работу пришел, Карам-агай. Вот...— Гата протянул бумагу с печатью.
— Ых! — мучительно простонал Карам Журавль, но вдруг, чуть не повалив скамью, вскочил на ноги и вырвал бумагу у парня из рук — словно не направление на работу, а ключ от райских ворот или фарман-указ об отмене смертной казни.— На работу? Так бы сразу и сказал! На работу, а? Эх, зятек! Ну, зятек! Беги быстрей, зятек, быстрей беги! Кто же без бутылки работу начинает?
Гата Матрос мир повидал, разбирается, что к чему. Он прикинул, как это скажется на его будущей жизни, если он своими руками избавит Карама Журавля от мук, и направился за лекарством — даже углы срезать не пришлось, дорогу от гаража до магазина проложили прямую, как от чистилища до райских ворот. А мы, пока он ходит, познакомимся с завгаром поближе.
Гадать, откуда у Карама его прозвище, нужды нет, оно ему от отцов-дедов по наследству досталось. У Куштиряка не отвертишься: отец твой Журавль — значит, и ты Журавль. И пока более подходящего прозвища не схлопочешь, довольствуйся унаследованным. Возьмем, к примеру, того же Гату. Не прозвали бы его Матросом — так и ходил бы Гатой Проворным, в честь отца.
Карам Журавль, как и Гата,— один из тех, кто поискал счастья на стороне и, не устояв перед силой притяжения Куштиряка, вернулся обратно. Работал он на ташкентской стороне, механиком на самом большом заводе. Уважали его, пылинки сдували, но после смерти благоверной супруги он так по Куштиряку заскучал, что не выдержал, собрался и с десятилетним сыном вернулся домой. Живет он теперь с матерью, которая тянула без него свои дни одна-одинешенька, раздувала сиротливый очаг.
Руки у Карама золотые. За что ни возьмется — все сделает. Сложные ли механизмы, мотор ли какой разобрать— для него, по собственному его выражению, что щенка подковать. Потому и колхозные руководители делают ему скидку и дружбы его с бутылкой словно бы не замечают. Правда, время от времени парторг берет Карама в тиски и проводит воспитательную работу: уговаривает найти вдову... эдак из себя, скажем, подобротней, и наладить новую жизнь— обстиран, дескать, будешь, обмыт, накормлен. Но Карам на все эти уговоры лишь качает головой: «Пусто брюхо, да не зудят в ухо!» Не подумайте, что Карам живет впроголодь. Смысл сих слов лежит глубже и.,, в чем-то выше обыденного их значения. Это девиз свободной личности. Еще он говорит: «После сорока жениться, новую семью заводить — все равно, зятек, что списанную машину ремонтировать. Да и как своего ребенка, яблочко налитое, в чужие руки отдащь?»
Карам — человек мечты. Дороги, по которым ходит, работа, которую делает,— на земле, а думы — в небе. Поднимет слегка настроение, выйдет вечером на крыльцо и долго смотрит на блестящий мир далеких звезд. Даже трубку вроде телескопа соорудил. По примеру отца сын тоже в небо смотрит, настраивает телескоп и объясняет приятелям звездную карту.
Но любовь Карама к небу на этом не кончается. Самая большая его мечта — изобрести... то есть построить (изобрести-то он ее уже изобрел) такую машину, чтобы можно было на ней на ближние расстояния летать, на рыбалку, скажем, или в район за запчастями, или за этим... если в Куштиряке перебой случится. Неоценимая это машина, особенно по осеннему и весеннему бездорожью. Самой машины пока нет, но имя уже придумано. Карам ее мотолетом назвал. Куштиряк, не зная, верить или не верить, пока молчит, следит исподтишка. Хоть и посмеиваются: «На то и Журавль, чтоб крыльями махать»,— но как-то не очень уверенно. Журавль — он и есть Журавль, тут не угадаешь — возьмет и построит свой мотолет, вот тогда и прикусишь язык. Кое-какие слухи о том, что инструменты, материалы и оборудование он уже собрал, до автора тоже дошли. Вот выйдет, мол, из затянувшегося на добрую недельку веселья и примется за работу...
Еще несколько штрихов. Карам, как покойный его отец и давно уже покойный дед, под стать своему прозвищу, человек—длинный и узкоплечий. Лицо исчерчено мелкими морщинками. И нужно довести до сведения читателя, что одежда его, как и положено его ремеслу, источает все благоухания гаража. Есть также у него любимое словечко, каждого без различия он называет «зятек».
Когда Гата вернулся, Карам Журавль сидел на старом баллоне и, подперев руками голову, дремал. Казалось, хоть каменный дождь пойдет, с места не сдвинется. Но только блеснула бутылка — он, будто сквозь опущенные веки углядел, махнул полами широкого пиджака, словно крыльями, и взлетел с места. Еще три взмаха — бутылка открыта, откуда-то появились два захватанных мазутными пальцами граненых стакана, и в них с бульканьем полилось вино. Торжественный свет озарил темное, грустное дотоле лицо Карама.
— Эх-ма, зятек!.. Два странника, мир повидавшие, из двух, говорят, зернышек кашу сварят. Истинная правда!— сказал Карам, обласкав взглядом стаканы.— Ну, за встречу!
— Не пью я...— пробормотал Гата.
— Не пьешь? Как это не пьешь? Совсем, что ли? Странно... Ну, коли так, воля ваша...
От великого удивления он покачал головой, в один дых опустошил полный стакан и ткнулся носом в рукав. Помутневшими глазами он с минуту смотрел на Гату, потом, словно ища что-то, спотыкающимся взглядом обежал гараж. Наконец вытянул из рукава вмиг почерневший от мазута нос ц глубоко вздохнул, лицо пошло красными пятнами.
— Эх, ты, жизнь — один секунд, одна копейка! Сегодня есть человек, а завтра — вассалям! — сказал он, весело поблескивая глазами, словно сама эта истина доставляла ему удовольствие.— «Сколько прожито — не измерено, сколько жизни осталось — измерь...» Говоришь, работать пришел? Ладно, седлай иноходца. Такому красивому парню старая машина не к лицу. Садись, брат, вот на этот новый «ГАЗ»! Не только спасибо скажешь — молиться на меня будешь, зятек!
Гата быстро завел машину и вывел ее во двор. Стал проверять ее, отлаживать. Из гаража доносились хриплые песни Журавля. Попоет немного и вдруг остановится, спросит удивленно: «Не пьешь, говоришь?.. Ну, ладно тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29