В тамошней путанице не то что матери рассказывать — и сам не разберется.
Это все будет вечером. А пока Кутлыбаев думает о том, что уже декабрь наступает, а снегу совсем мало. Или о ремонте тракторов вспомнит. Стоит ремонт, опять запчастей нет. Или опять на Разбойничью гору взглянет, и встанет перед глазами Хан-Тенгри. Есть такие стихи: «Всю жизнь на гору поднимался, всю жизнь — стремился я к тебе». Это про него, про Арслана. Мечта его, надежда, словно сверкающая на восходе солнца вершина, то приветлива, зовет к себе, улыбается, то вдруг нахмурится, уйдет в облака. Но всегда одинаково далека.
Вчера Исмагилов, словно зная его тайну, связанную с той величественной горой, сказал с обычной своей усмешкой: «Эх, Арслан, Арслан, если гора не идет к Магомету, Магомет сам идет к горе. Будь ты джигитом, не бойся!» Пошел бы Арслан к «горе», но та и близко не подпускает.
Так, задумавшись, он и вошел в Куштиряк. Очнулся от приветствия вышедшего навстречу Зарифа Проворного:
— Здравствуй, пирсидатил!
— А... Здравствуй, Зариф-агай.
— Тебя вот поджидаю. Дело к тебе есть, браток. В прежние времена, когда я председателем был, с покойным отцом твоим мы дружно жили, друг другу всегда помогали, берегли, как говорится, защищали... Арслан — наш паренек, говорю, поймет мою нужду. Я сам, когда председателем был...
Придется, видно, Кутлыбаеву остановиться, выслушать его просьбу.
— Чем тут стоять, надо было в правление идти,— проворчал он недовольно.
Ну что ты этому Зарифу скажешь? Пятнадцать лет уже, как не председатель, а все былой гордости забыть не может. На тяжелую, дескать, работу не гожусь — все время возле правления околачивается. Старается если не в руководстве, то в активе считаться.
— Там ведь тебя застать надо, а застал — пробиться. Народу — что мух в жаркий день. Каждому председатель нужен, никто заместителем или Фасхи не довольствуется. Все в твоих руках, сам судишь, сам расправляешься. Так и надо, я и сам...
В словах Проворного, простодушных ли, с насмешкой ли, была своя кислая правда, и Кутлыбаев, поморщившись, перебил его:
— Тороплюсь, агай, выкладывай свою просьбу,— а про себя подумал: «Нет, так не годится, кое-какие дела надо закрепить за заместителем. И обязанности других определить точней».
— И не то чтобы дело...— Зариф огляделся по сторонам и понизил голос.— Пару овечек надо бы. Я слышал, какие повредились, покалечились, продаются...
— Пару овечек? А что с ними собираешься делать?
— Одну! Да-да, одну овечку! Свадебные хлопоты вот-вот начнутся. Добро пожаловать, дорогим гостем будешь, во главе стола сядешь.
— Гату, выходит, женишь? Смотри-ка, вместе ездим, и ни звука.
— Наш Гата не особенно разговорчивый. Он и нам про свадьбу не сам сказал. Но шила в мешке не утаишь. Стой, сказал я себе, нельзя беспечным быть, коли такое дело — надо готовиться заранее. Дело ответственное, как бы перед будущим сватом не оплошать. Молчун-то широко замахивается. А невеста, и говорить нечего, самая фартовая. Коли свадьба, так пусть уж свадьба, чтобы с шумом, не отставать же от них...
— Ладно, поговорю, что актив скажет,— снова поморщившись на его скороговорку, перебил Кутлыбаев.— Вечером в правление зайди. Слышишь, в правление! На улице меня не лови.— На этом бы и разговор закончить, но он приличия ради спросил: — А с кем породниться собрались?
— И-хи-и! Весь аул об этом говорит, только он, оказывается, ходит и ничего не знает! Так ведь дочь Фаткул-лы собираемся взять, Танхылыу!
— Ых-хым! — сказал Арслан.
— Ну, Гата! День-ночь с тобой на машине ездит и ни слова не сказал, а? Мой сын, на меня похож. В груди джигита оседланный-взнузданный конь лежит, говорили древние. Из нас попусту и слова не вытянешь...
— Вот, оказывается, как...— И Кутлыбаев, не дослушав всех радостных новостей, которые сыпал перед ним Проворный, зашагал дальше. Пройдя немного, остановился, сказал: «Ых!» — шага через три снова остановился, сказал: «Хым!» — потом огляделся по сторонам и нашел себя посреди Куштиряка.
В правлении он вошел в свой кабинет, повернул ключ в двери и, хлопнув себя ладонью по лбу, расхохотался. Чего же больше было в этом смехе — веселья или растерянности? Но думать об этом уже некогда. Беспокойный день председателя начался.
Он поговорил по тридцатиклавишному телефону с заведующими, с бригадирами и собирался уже выйти в путь, как осторожно открылась дверь и показалась голова Юламана Наша-давит.
— Можно ли? — сказал Юламан и, подойдя к столу, уселся в кресло.— Жив-здоров ли?
Человек, который в другое время уже с порога зычно, с хохотком начинал требовать, спорить, доказывать, сейчас заговаривать что-то не спешил. Снял богатую меховую шапку, положил на стол, достал из кармана маленькую железную расческу и причесал рыжие усы. Видать, намеревается поговорить обстоятельно, о чем-то попросить.
— Слушаю,— с тайным беспокойством сказал Кутлыбаев: такой необычный был Юламан, не поймешь, с чем пришел.
— Вот и послушай. Если ты, хозяин, слушать не будешь, к кому же мы, простые механизаторы, со своими невзгодами пойдем? Таки допекли ведь...— Юламан через плечо ткнул большим пальцем на дверь.— Ты это... Скажи Фатхутдину, пусть из зарплаты не высчитывает. За перепаханные тогда два-три гектара весь расход на меня начислил.
— Не два-три, агай, а все четырнадцать.
— Ну вот! Уже и ты по-ихнему заговорил! Ну, где теперь голову преклонить? Не пойму...
— Тут и понимать нечего. Проверяла комиссия, а правление, опираясь на ее выводы, вынесло решение.
— Эх, живьем режешь! При нашем-то достатке, когда по двадцать пять центнеров с гектара берем, и так мелочиться! Если бы не свадебные хлопоты, я бы и не охнул...—начал было Юламан плаксивым голосом, но тут же высоко вскинул голову и пригладил усы. Поднялся, уперся кулаком в бок. Ну вот, прежний, знакомый Юламан Наша-давит; у председателя тоже с души отлегло.— Не выйдет, говоришь, а? Смотри, чтоб потом каяться не пришлось, товарищ Кутлыбаев! Сейчас пойду и парторгу то же самое скажу. Наша давит! — И он с топотом вышел. Но тут же вернулся, забрал шапку со стола и снова вышел.
В чем ему предстояло каяться, Кутлыбаев так и не понял. Но тут и гадать не о чем, обычные юламановские угрозы. Только слова: «Если бы не свадебные хлопоты» — заставили председателя задуматься на минуту. Значит, и Самат женится. Что же, естественно, прошла осень, наступила зима. Пора свадеб...
Побывав везде, где собирался быть, завершив все дела, Кутлыбаев решил съездить на куштирякскую ферму. Он ссадил Гату возле правления и повернул уазик на Казаяк.
Днем на людях, в делах он не замечал, как летит время. О своих делах побеспокоиться, о том подумать, как распутать запутавшийся узел, так и недосуг. А наступит вечер, остается один — мается, не знает куда себя девать. Вот и сегодня. Мало того что с утра Зариф Проворный и Юламан Наша-давит со свадебными хлопотами к нему заявились, приехал в Степановку — там сразу в двух домах свадьбу играют. Шум, радость, суматоха. Признаться, от такого изобилия свадеб личное самочувствие председателя несколько испортилось. Может, потому он и на ферму поехал, что успокоения искал.
На ферме шла вечерняя дойка. Зная, что девушки не любят, когда в это время заходят посторонние: коровы, мол, стесняются,— председатель, не заглядывая в коровник, пошел прямо в комнату отдыха.
Там Кутлыбаев уселся на мягкий диван, просмотрел лежавшие на столе газеты. Уютно, тепло, долгая мелодия тянется из радиоприемника. Натрясся председатель на ухабистых дорогах, за делами не замечал усталости, а сейчас, в тепле, все тело обессилело и разомлело. И плавная музыка уводит от всех забот, к покою тянет.
И вправду, лежит он, раскинув руки, в высокой траве, взгляд в высоком голубом небе. В воздухе чуть слышно звенит мелодия курая, на краю горизонта клубятся белые облака. Все ближе и ближе подходят они, уже пол-
неба закрыли, но вдруг распахнулись, и, сверкнув, выступила перед ним хрустальная вершина, залила все вокруг ярким светом: каждая травинка блестит, словно выкованная из золота. Но вот уже уходит она, удаляется, и меркнут травы, Арслан хочет удержать ее, остановить...
Как распахнулась дверь, как вбежали девушки, как, шикая друг на друга, тихонько вышли, он не слышал. Когда он вздрогнул и проснулся — радио выключено, на вешалке вместо пальто белые халаты висят, а перед ним лист бумаги лежит. Кутлыбаев раскрыл сложенный вдвое лист. Глянул — и расхохотался. Крупными печатными буквами было написано на нем: «Засоня».
Будто не одно-единственное ехидное слово было на бумаге, а целый волшебный заговор — всю накипь смыло с души. Кутлыбаев вскочил и, подпрыгивая от радости, выбежал на улицу. «Он это что?» — удивится читатель. Действительно, приехал, дела своего не сделал, заснул на всеобщее обозрение — есть чему радоваться. Еще и прозвище получил: «Засоня». Он же, словно дали ему в руки краюшку теплого белого калача, намазанную густыми сливками (любимая еда автора), обрадовался, распрыгался, как мальчишка.
Председатель большого колхоза, с высшим образованием, спокойный, уравновешенный человек. Признаться, автор и сам полагал, что выдержки у Кутлыбаева должно было быть больше. Во всяком случае, такого за ним прежде не замечалось. Не иначе как влияние куштирякского Зульпикея коснулось и его. Вы только посмотрите— не видя дороги, срезая углы, несется он к правлению, а куштирякские бабы глядят ему вслед и качают головой: «И этот, кажется... соскочил».
Теперь, когда мы стали очевидцами того, как в якты-кульском парне вдруг взыграл куштирякский бес, можно поторопить дальнейшие события. Возможно, попутно и выясним, отчего Кутлыбаев вдруг запрыгал.
* * *
Посему автор считает необходимым вернуться на несколько дней назад и побывать на собрании, которое прошло на ферме.
В тот вечер, когда Гата и Самат выяснили между собой отношения, Исмагилов тоже решил, как сказал бы друг-критик, внести ясность в отношении Танхылыу. Разумеется, к такому ответственному делу он подготовился заранее. Конечно, самолюбие капризной девчонки
придется пощадить, но не в ущерб колхозным интересам. Парторг справился в совхозе о челябинских коровах: оказалось, что «бастовали» они только поначалу, теперь же, когда освоились, к чужим рукам привыкли,— только доить поспевай.
Значит, условие Танхылыу можно будет выполнить. Пока девчонка еще чего-нибудь нового не выдумала, надо поспешить, вернуть ее на ферму,
По правде говоря, Танхылыу все это и самой надоело. Уже больше месяца, как она, разобидевшись, ушла с фермы. Пусто было на душе без работы, оттого, что, будто сговорившись с Зульпикеем, мутила воду, морочила людям голову. И Гата до сих пор не теряет надежды, и отец его, Зариф Проворный, показал свое проворство, уже весь аул оповестил, о свадьбе хлопочет. Ладно, еще Самат джигитом оказался, не то попрыгали бы они на горячей сковородке все трое — Бибисара, Юламан и сынок их. Но вся эта путаница, показавшаяся поначалу увлекательной игрой, ей уже приелась.
Самое неприятное, о чем и вспоминать не хочется,— ссора с подругами. Раз подумаешь — правда на ее, Танхылыу, стороне, в другой подумаешь — на их тоже немножечко... правды есть. Гляди, как дружно поднялись против нее! будто не она, Танхылыу, два года назад привела их на ферму! Теперь освоились — сами себе голова. Ну, не обидно ли? Даже Диляфруз и та: дескать, при тех условиях, какие создали ей, Танхылыу, любая будет в передовых. Ложись и помирай! Что она, сама себе условия выпрашивала? И с этими челябинскими коровами. Сначала дали, потом — нет, дескать, неправильно дали — обратно забрали. А все безволие председателя. Мямля!..
Ни минуты бы не думала, собралась и уехала, хоть в город, хоть в совхоз. Но... сначала решимости не хватило, а теперь и подавно не хватит. В тот год, когда школу закончила, сколько отец уговаривал: уезжай в город, ругал даже: «О будущем,— говорил,— совсем не думаешь...» А теперь даже шагнуть за околицу не даст.
Танхылыу пока и сама никуда не уедет. Она еще должна показать им, что не белоручка, что и на большее способна. Тем, которые сомневаются. И самой! Иначе душа не успокоится. А еще Танхылыу поняла... поняла, что жить вдалеке от Куштиряка уже не сможет. От Куштиряка и от...
Первая половина собрания прошла как нужно. Ал-тынгужин с колхозным механиком запустили навозный транспортер и дали пояснения, как им пользоваться. Хитроумное это сооружение устанавливали десять дней и отладить успели только к этому вечеру. У доярок от радости макушка неба коснулась. А уж сколько благодарностей на Кутлыбаева и остальное колхозное начальство излилось!
Каждая рвалась сама запустить транспортер в работу. Запустят и смотрят в восторге — словно проточная вода, вычищая под коровами, скользит лента.
Для обсуждения второго вопроса все, кроме Алтын-гужина и механика, перешли в комнату отдыха.
Танхылыу, будто поддразнить хотела, оделась как на праздник, во все самое лучшее. Поглядеть, так прямо гость издалека или представитель из района.
Может, оттого и девушки, которые только что смеялись, шумно радовались, как вошли в комнату, сразу притихли и, поджав губы, исподтишка посматривают на Танхылыу: а ты, дескать, что на ферме в таких нарядах делаешь? Диляфруз с этого и начала, не посмотрела даже, что подружка, сказала прямо в глаза:
— Вот, Танхылыу, ты целый месяц на работе не была, отдыхала, в красивых нарядах ходила, а на ферме полный порядок, и надои не упали. Но твоему возвращению мы рады. Так ведь, девушки? Только говорим заранее: прежних поблажек не жди. Что нам — то и тебе. Но с одной твоей просьбой согласны, бери челябинских коров. Ладно, попробуй, все равно их, кажется, продавать собираются.
— И пусть не важничает, не покрикивает!
— Явилась как на гулянье!
— И чтоб, коров на нас бросив, в район не бегала.
— И пусть корма, какие получше, не требует!..— наперебой закричали девушки.
— Комсомольская организация объявляет тебе выговор. Твад счастье — пожалели, решили на общее собрание не выносить,— сказала Диляфруз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29