Где? Нет его! Ни намека! Даже слабой тени от неясного намека не падает на это слово! Наоборот, ясная и неоспоримая правда открывается нам, слепит наш пытливый взор. Истина, которая хрустальными, как бы сказали поэты, цепями соединяет прошлое с днем сегодняшним, истина, которая утверждает имя аула,— что там имя! — славу аула, высокую суть его! И не только почтенные ученые-лингвисты нашего университета, не только те, кто сидел с автором на одной студенческой скамье и учил в молодости разные мудреные языки вроде старославянского или латыни и, скребя в затылке, докапывался, откуда и как появились на свет тот или иной звук и буква, но даже самый нерадивый ученик Шамилова невольно сощурит глаза от яркого света этой истины.
Вот так-то, милые соседи. С наукой спорить — что против ветра плевать. Зря упорствуете: собственный плевок на вас же и повиснет. Например, называете вы свой аул Яктыкуль — Светлое Озеро. Ничего замахнулись! А ведь всей калтинской дороге известно, что воды у вас и курице горла прополоскать не хватит. А коли озера и в помине нет, как установить — светлое оно или черное? Сложно, конечно. Совет мой таков: коли привяжется кто, защищайтесь наукой. Хорошо поискать — у вас тоже или «Афтияк», или «Иман шарты» или еще какой другой научный трактат отыщется.
Впрочем, что нам до вас? Хоть Светлым Океаном назовитесь, коль невтерпеж. Валяйте, у Куштиряка душа широкая. К тому же в последнее время нам с соседями спорить недосуг — у самих дела запутались.
Все началось с двух вроде бы меж собой не связанных, а на самом деле нанизанных на одну нить событий. Но чтобы распутать эту нить и вытянуть в плавную линию повествования, автор, следуя совету своего друга-критика, вынужден отступить несколько назад.
...В самом разгаре была кампания по сохранению памятников старины.
Когда из района пришла соответствующая бумага, аульное начальство со значением покряхтело, покашляло, наморщив лбы, подумало да решило: придет другая разъяснительная бумага, тогда и посмотрим,— и с тем снова окунулось в пучину повседневных хлопот и забот. Оно и понятно: сколько бы начальство вместе с активом голову ни ломало — памятников старины, которые требовалось сохранять, не нашлось. Говоря словами главного бухгалтера колхоза Фатхутдина Фатхутдиновича, было полное наличие отсутствия.
Однако не стоит забывать, что за аул Куштиряк. Как это так: все кругом только и знают, что памятники охраняют, а нам, значит, не по чину? Нет! Разве перевелись в Куштиряке мужи, что непознаваемое распознают, непонятное— разъяснят? И чего не было — найдут? Нет,
не перевелись! И один из них, учитель Шамилов, крякнул с досадой: «Эх вы!» — и, выйдя с заседания актива, сразу принялся за дело. Можете не сомневаться: Зуль-пикей — тут как тут, подсоблять ему бросился.
Бумагу, пришедшую из района, Шамилов изучил досконально. Но еще два дня, нахмурив брови, задумчиво насвистывая, обходил все концы аула, оглядывал и прикидывал, как полководец перед боем. Куштиряк, затаив дыхание, ждал его решения.
Надо сказать, хотя уже тридцать лет прошло, как, окончив училище, приехал Шамилов в этот аул, но пылкие мечты своей юности не растерял до сих пор. Человек образованный, уважаемый и с общественной жилкой — здесь он чувствовал себя представителем науки, послом передовой культуры. Изо дня в день раскрывал куштирякцам глаза. Поначалу он громил лженауки: вейсманизм, морганизм, кибернетику, потом отстаивал кукурузу; с кукурузным початком наперевес бросался в бой, отвоевывая для нее новые и новые угодья. Когда же выяснилось, что те лженауки вовсе не лженауки, а как раз науки, а кукурузу, наоборот, со многих постов сняли,— Шамилов в пламенных речах воздал должное каждому: первых вознес до небес, от второй лишь зернышки полетели— так разнес. За тридцать лет сколько председателей сменилось и забылось, сколько собраний — и каждое жизнь аула в новое русло направляло — отшумело и тоже забылось, неродившееся родилось, юные созрели, зрелые состарились, незацветшее отцвело... А Шамилов все на своем бессменном посту — на страже культуры!
Каждый человек одежду себе по чину и должности выбирает. Это читатель знает хорошо. По десяткам наших, как и подобает, толстенных романов известно, что бригадир, например, или ветеринар ходят в замусоленном старом костюце, в измятой заскорузлой кепке или плохонькой шляпе. Одежда же отрицательного героя зависит от его характера и социальной опасности. В одном случае напоминает павлиньи перья, в другом — шкуру только что вылезшего из логова хищника. Но Шамилов —- человек особенный. Он — Шамилов! Одет он в зеленоватый френч, какие носили ответственные работники послевоенного времени, и такого же цвета брюки, заправленные в хромовые сапоги,—этим Шамилов хотел подчеркнуть свой твердый характер. Соломенная же, желтая, как цветок подсолнуха, шляпа давала понять, что человек он умственного труда, привержен науке, но с некоторой наклонностью к поэзии.
Да, два дня Шамилов ходил в раздумье. По хитрому прищуру глаз и таинственной усмешке, по тому, как он, сняв соломенную шляпу, гладил бледную, выглядывающую из поредевших волос макушку и снова решительно надевал свой знаменитый головной убор, чувствовалось: в этой голове, как лист в почке, набухала идея. И действительно, в итоге раздумий свежим трилистником выглянул на свет план из трех пунктов. Он был аккуратно переписан набело, особо важные места подчеркнуты красным карандашом, а слова «булыжный очаг», «брюшина» и «сознание» — двумя чертами.
В основе этого славного документа лежала мысль: «А что мы, хуже других, что ли?» Впрочем, об этом и говорить лишне. Шамилов теперь уже куштиряковец, и Куштиряк для него — что в перстне глазок.
По плану полагалось: во-первых, как материальный памятник проклятого прошлого и в назидание молодому поколению поставить лачугу с окном, затянутым бычьим пузырем, в углу — булыжный очаг; во-вторых, тоже в сугубо политических целях, поднять стоявшую в руинах мечеть, восстановить минарет, чтобы издалека было видно: вот где затуманивали сознание бедного темного люда; в-третьих, для того чтобы содержание соответствовало форме, посадить на прежнее место одну пару тополей— чем и заткнуть завистливым соседям рот. (Уточняем: к тому времени, когда был поднят вопрос с историческими памятниками, Шамилов от своей теории одинокого тополя уже отрекся.)
Уму непостижимо! Актив первые два пункта этого стройного плана взял за основу, но в корне изменил, извратил и вынес по ним совершенно противоположные решения.
Напрасно Шамилов взывал к активу, отстаивая чистоту своего замысла: «Да постойте же, послушайте! Я прошлым летом, когда в Латвии отдыхал, своими глазами видел: не то что одну избушку — целую старинную деревушку поставили, вроде как музей. А что касается мечети, так и в Латвию ездить не нужно. В соседнее Елизаветино загляните! Церковь, там до этого склад картошки был, заново чинят, реставрируют, красят! А мы что, хуже других, что ли?» (Из этого можно сделать вывод, что елизаветинский-то Шамилов нашего расторопней оказался.)
Актив же, наоборот, решил, что эту мечеть, которая стоит и свет застит, весь вид улицы портит, нужно было убрать давным-давно, и посему: в течение трех дней снести мечеть совсем, а на ее месте разбить садик, посадить деревья, огородить решеткой и поставить памятник в честь погибших воинов.
Лачужка с окном из брюшины и булыжным очагом также была отвергнута. Кто-то вспомнил, что посреди сверкающего зелеными и красными крышами нарядного Куштиряка еще стоят две избушки, покрытые серой полусгнившей соломой, а живут в них матери погибших на войне солдат.
«Стыдно, товарищи,— добавил тот, кто вспомнил эти две избушки.— Они все равно что две дерюжные заплатки на прекрасном башпромовском костюме. Вот тебе и слава аула, вот тебе форма и содержание!» Актив промямлил что-то, покраснел и уставился в пол. Но тут же воспрял, в короткой схватке одолел сопротивление главбуха Фатхутдина Фатхутдиновича и вынес второе решение: упомянутые домишки отремонтировать за счет колхоза, крыши покрыть железом.
Как раз шла подготовка к празднованию великой Победы, и в скором времени первые два пункта шами* ловского плана, хоть и в измененном виде, были претворены в жизнь. Но, как видим, Куштиряк и здесь остался Куштиряком — план принял, но все сделал по-своему, с вывертом. Ну что ж, как говорили древние, афарин! С этим все.
А вот с третьим пунктом...
Уважаемый читатель, вероятно, уже уяснил, по какому принципу строится сие повествование. Автор, ставя официальные документы превыше всего, считает необходимым выяснить подоплеку каждого события, докопаться до исторических его причин. Как говорит мой друг-критик, прежде чем разбить губами зеркало воды, загляни в исток родника, из которого собирался пить.
И потому, прежде чем перейти к третьему пункту шамиловского плана, необходимо обрисовать еще одну черту куштирякского характера.
Любят здесь углы срезать. Непонятно? Так и знал. Чтобы понять, надо хотя бы года два пожить в Кушти-ряке. К сожалению, большинство населения земного шара лишено этого счастья и удовольствия, и потому все разъяснения автор берет на себя.
Дело обстоит так. Скажем, собрался некто на ферму. Посему он, пеший ли, конный ли, верхом или на мотоцикле, выехав из аула, должен по гладкой дороге объехать пологий холм. Должен?! Куштиряковец никогда никому не должен. Это, может, в других аулах должны, ибо живут там по старой присказке: хоть в объезд, да проторено. В Куштиряке другой закон. Для куштиряковца каждый изгиб дороги — что аркан на шею. Как, мол, так? Ферма (казаякский мост, Круглое озеро) — вон она где, отсюда видно, прямо передо мной, а я должен в обход шагать (ехать, скакать)? Напрямик! И куштиряковец, присвистнув лошади, или мотоциклу, или самому себе, жмет напрямую. Выигрыш — хоть полкилометра, хоть пять минут,— все выигрыш, он мой, не отдам, себе возьму. Забор ли, пашня ли, озером ли раскинувшаяся дождевая лужа, завалы снега ли зимой — стар и млад прямиком валит, свою тропу торит. А самая бестолочь даже спелой нивы не пожалеет. По хозяйскому примеру и коровы, и козы, и овцы, куда бы копыта ни направили, тоже напрямик норовят — угол срезать. (Поговорка «Коли скот повадками не в хозяина — не его скот» из Куштиряка пошла. Ясно как день.)
Откуда, когда, от кого такой обычай идет — так и не выяснено. Но, скажем, когда громили вышеупомянутую барскую усадьбу, люди, то ли забыв, что есть мост, то ли нарочно пренебрегши им, срезали угол всем скопом, в Казаяк бросились и ринулись вплавь. Торопился народ. Проклятому прошлому отомстить спешил. Пример второй. Когда пришла пора создавать колхозы, в таких аулах, как Ерекле, Яктыкуль, началось: день ли, ночь ли — то сход, то собрание, спорят, кричат, ругаются до хрипоты, все прикидывают, как лучше за дело приняться, удобные пути к коллективизации найти. А Куштиряк где ухватил, там и ломает. Собрал в три дня всех лошадей, коров, коз да овец и прочую малопочтенную живность вроде курицы и свалил в одну кучу — вот он, колхоз! Учитесь! Потом-то, конечно, горшок, по которому в горячке головокружения от успехов саданули, пришлось самим же и чинить, но, как известно, дорог первый шаг.
Что же касается дня сегодняшнего, достаточно бросить взгляд на земли вокруг аула, оставшиеся под выпас. А не поленитесь и поднимитесь на Разбойничью гору— еще более широкая карта человеческих устремлений откроется перед вами в наглядности. Протянувшиеся вдоль и поперек, пересекая друг друга, тропинки напоминают непостижимые пути рассыпанных во вселенной звезд. Недаром поэт так и сказал: «Пути судьбы людской — путям звезд подобны».
Вот теперь, совершив путешествие в глубь истории и мироздания, в самый раз вернуться к третьему пункту шамиловского плана.
Мы уже говорили, что на том месте, где согласно плану полагалось высадить тополь, стояла баня. С того самого дня, как поставили ее сюда, идет беспощадная борьба. И сколько стоит баня, столько тянется схватка Куштиряка сначала с отцом Фаткуллы Кудрявого, а потом и с ним самим. Как это и бывает в позиционной вой« не, то одна сторона берет верх, то другая, но до сих пор окончательной победы не одержал никто. И повод, и причина в одном: сколько бы куштирякский народ ни срезал углы, сколько бы ни выпрямлял дорогу — баня все на своем месте.
Баню, а пуще того картофельный огород хозяин, то есть Фаткулла Кудрявый, укреплял, как военную твердыню: и плетнем, и забором огораживал, а в самый разгар боев даже колючую проволоку — это важнейшее изобретение двадцатого века — натягивал. Но и трех дней не проходило — часть фортификаций рушилась, и в обороне открывалась зияющая брешь. Потому что именно здесь пролег переулок, по которому куштирякцы ходят к Казаяку. Тут-то, ясно, без козней Зульпикея не обходится. Всем известно, что он только и знает, что возле бань и старых лачужек крутиться. Забьется в щель, сидит, высматривает и похихикивает. Так что конец этого клубка в его мохнатых лапках.
Письменные жалобы Фаткуллы Кудрявого на своих односельчан еще один, наряду с почтительно упомянутым выше «Афтияком», неоценимый документальный источник для наших исторических изысканий. К сожалению, мы лишены возможности привести образцы этих поражающих силой чувства и крепостью стиля творений. Секретарь сельсовета Самат сказал: «Читать, агай, читай, но только никому ни слова. Тайна!» — чем и остудил автора. Не обессудь, уважаемый читатель, выболтать тайну, изменить слову — в Куштиряке первый из смертных грехов.
1 Агай — обращение к старшему брату и вообще к старшему по возрасту мужчине.
В те дни, когда Шамилов засучив рукава взялся претворять третий пункт своего плана в жизнь, к Фаткулле Кудрявому и близко нельзя было подойти. Словно бурный казаякский перекат кипели в нем ярость и жажда мести — в укреплениях, которые он без сна и отдыха возводил целую неделю, опять кто-то пробил брешь.
Тем временем и Шамилов разворачивал наступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29