— Понятно, Танхылыу этот прогресс не нужен. У нее дела и так хорошо идут.
Девушки говорили, перебивая друг друга, гвалт стоял, как на птичьем дворе. Озабоченный Исмагилов делал какие-то пометки в записной книжке.
— Ну, а теперь саму Танхылыу послушаем,— сказал он, попытавшись взять ход разговора в свои руки.
— Нечего уже слушать,— выпалила Танхылыу и вдруг заплакала навзрыд. Стащила с себя халат и швырнула в угол. Никто и слова сказать не успел, подбежала к порогу, распахнула дверь.— Думаете, работу не найду? К ферме вашей подол не примерз. Все разбирайте! И прежних моих коров раздайте,— она взглядом ожгла Кутлыбаева,— и новых, челябинских!
Хлопнула дверь, звякнули стекла в окнах, «Ах!» — вскрикнули девушки.
И доярки, и начальство сидели с такими кислыми минами — словно полыни отведали.
Читатель, конечно, отметил про себя, что к этому моменту нашего повествования дверью хлопнули уже во второй раз. (Первый раз дверь грохнула в конце разговора Шамилова с Фаткуллой Кудрявым.) Объяснить это куштирякскими нравами было бы неверно. Здесь виноваты, во-первых, Зульпикей, большой мастер делать из ничего скандал, во-вторых, сам автор, который старательно следует опыту своих наставников. (Как известно, только в произведении начнут сгущаться события, как сразу гром, стук, грохот, лязг и громыхание заполняют все вокруг. По правде говоря, самому автору милее всего тишина. Но, как бы там ни было, пренебрегать уроками мастерства он не привык. Нравится не нравится, а приходится шуму нагонять. Хотя из личного своего опыта автор знает, что самое трудное — снова открыть дверь, которую сам же перед этим с треском захлопнул.)
Вот и Шамилову с Танхылыу нелегко будет снова открыть дверь, которой они хлопнули чересчур громко. Но... ничего не поделаешь. «Годы жизни —четки из ошибок»,— сказал один древний мудрец.
Все эти дела на ферме и недостойная (а точнее говоря — просто грубая) выходка Танхылыу вывели председателя из себя. Он покраснел, побледнел, разъяренным львом прошелся по комнате и, осыпав Алтынгужина и доярок искрами из глаз, вылетел на улицу.
Парторг же, хотя и у него настроение скисло, виду не подал, попытался установить мир.
— Если Танхылыу не выйдет, раздай пока ее коров девушкам, там видно будет,— сказал он, положив руку Алтынгужину на плечо. Он задумался, сощурив глаза, потер подбородок — видно, прикидывал, как бы эти неприятности обернуть на пользу делу — собственно, в этом и состояла его беспокойная работа.
— Бровь подправили, да сковырнули глаз,— сказала Диляфруз. Остальные уныло повесили носы.
Алтынгужин провел рукой по волосам.
— Ладно, как русские говорят, снявши голову, по волосам не плачут,— успокоил он доярок.—А критику никто не любит.
— Ай-хай, как бы из-за этой критики Танхылыу не проморгать...— усмехнулась одна из девушек. То ли дала понять, что Танхылыу может уйти с фермы, то ли на его личные дела намекнула. Доярки, как и весь Куштиряк, не сомневались — между этими двумя что-то есть.
— Вы же первые крик подняли,— сказал нечувствительный к намекам Алтынгужин.
— Чем с нами препираться, иди и поговори с Танхылыу, не то возьмет и уедет в город или в совхоз, у нее это просто.
— И правда... Если она не выйдет, я тоже не приду,— со слезами сказала одна доярка.
Две-три мягкосердечные:
— И я не приду.
— И я...
—« Детсад! — поморщился Алтынгужин. Исмагилов молча смотрел на это жалкое зрелище, потом сказал:
— Разговор с Танхылыу на меня оставьте. Согласны? Так и решим. Весь колхоз, даже весь район на вас смотрит, на вас надеется. Смотрите, девушки, не подкачайте, надои падать не должны. А Танхылыу, коли ум есть, поймет.
Не поняла. Ни в тот день, ни назавтра Танхылыу на работу не вышла. Куштиряк стал ждать, как пойдут события дальше. Понятно, что и всякого тумана-догадок, как и положено в таких случаях, нагнало немало. Одни говорили, что Танхылыу к свадьбе готовится, оттого на работу не выходит. «Какая свадьба? Еще и жених не назначен!» — возражали другие. Вскоре над всеми слухами взял верх зловредный слушок о том, что новый дом она продает и собирается переехать в совхоз.
В чье сердце этот слушок вонзился оперенной стрелой— проницательный читатель, конечно, уже догадался. Гата Матрос сна лишился, Шамилов стал искать пути к двери, которой сам же и хлопнул. Но Фаткулла словно язык проглотил, а Танхылыу на людях не показывалась. К дому и близко не подойдешь, хозяин лютого Алгыра спустил с цепи. Прознали как-то, что Исмагилов вызывал Танхылыу в правление, но о чем был разговор и чем кончился, осталось тайной.
Впрочем, подоспели и другие события, которые отвлекли внимание аула. «Жизнь сложна»,— сказал поэт.
Она, как воды Казаяка, то бурлит, водоворотами кипит, то, выйдя на приволье, раскинется широко, течет плавно. Не грех бы автору следовать этим канонам, с таким же многообразием строить свое повествование. Потому переходим к описанию некоторых событий, которые увели интерес аула несколько в сторону.
5
Надеюсь, читатель еще не забыл, что живет в Куштиряке такой человек — Карам Журавль. С ним, с этим чудаковатым человеком, и связаны события, о которых мы сейчас расскажем.
Беспокойная жизнь Карама, если взять упрощенно, делится на два периода. Первый — его жизнь до отъезда в Среднюю Азию, второй — после возвращения оттуда. Автор считает, что пять-шесть лет, проведенных Карамом на чужбине, можно опустить. Во-первых, нет достоверных сведений, во-вторых, сомнительно, чтобы где-нибудь еще, кроме Куштиряка, случались события, достойные внимания читателя.
В конце первого периода, в годы председательства Зарифа Проворного, Карам, ненадолго избавившись от прозвища Журавль, походил Нефтяником. В то время он еще не был начальником гаража, работал на тракторе.
Случилось это в ту пору, когда кукурузу называли «королевой полей» и писали с большой буквы. Народ, хоть и душой изнывал, видя, как все меньше и меньше становятся поля пшеницы, все же работал, надеялся. Карам тоже от односельчан не отставал, но, сколько ни бился, посевная площадь, отведенная ему, была похожа на спину линяющего жеребенка. Вопреки всем лекциям Шамилова кукуруза не росла. А пусто поле — и ложка у хлебороба пуста.
Промаялся Карам два года и впал в тоску: «Как же так, зятек, день-ночь надрываешься, а все труды на ветер? Ни себе, ни людям, и государству убыток, и самим разор».
Мало того, и лето в тот год шло засушливое. Из редких зерен, что после галок да ворон уцелели, вышел лист в веретено длиной, да так и засох. Черный от горя, от неясного будущего, вконец измотанный упреками жены Магипарваз, выпил Карам с приятелем пол-литра на двоих и пошел на Казаяк купаться. Долго лежал на берегу. Взгляд по быстрым сверкающим волнам скользит, а думы, словно выискивающий добычу ястреб, над Куштиряком кружат. И чем дольше он думает, тем шире ястребиные круги, тем дальше от аула забирают они. Вот тогда и решил Карам бросить родное становище и там, на чужбине, искать свое счастье.
Разумеется, такое большое дело глава семейства решить один не может. Муж — голова, жена — шея. Но, как чувствует Карам, сдвинуть жену будет трудно — обеими пятками упрется в родной порог. Однажды он уже заговорил об этом словно бы в шутку. Но Магипарваз живо вбила ему кляп в рот: «Коли человек в своем уме, разве из Куштиряка — самого Куштиряка! — уедет?!»
«Эхма!» — сказал Карам и вспомнил вдруг, как Магипарваз разошлась сегодня за утренним чаем. А повод: накануне хозяин потерял куфайку, в которой работал на тракторе.
«Вот женщины! Что за народ! — крякнул Карам.— Старая, драная куфайка, в грязи, масле, а они шум поднимают! Ведь уже договорились, что в этом году новую купим!» Тоже богатство — старая телогрейка! Одно плохо, в карманах все тракторные ключи были. Так этого Магипарваз не понимает, ей куфайку жалко. Свое зудит, опять, говорит, пьяный был, вот и потерял. «Достаток сдружит — нужда рассорит»,— сущая правда.
В такие минуты только за ниточку потянуть — обида за обидой так и полезут одна за другой. Все больше распалялся Карам. Думал, думал и понял, что теперь уже он ни дня прожить в ауле не сможет. Потом думы успокоились, перешли на хлопоты далекого путешествия, которое предстояло Караму.
Неподалеку от Ташкента, в городе Беговат, живет Мирхайдар, односельчанин Карама, друг детства. Приехал прошлым летом, раздразнил Карама, заложил закваску в его беспокойную душу: так рассказывал о тамошней жизни, которая немногим райской хуже, что у обоих, и у рассказчика, и у слушателя, во рту пересохло. «Поехали со мной! Такого умельца с распахнутыми объятиями встретят!» Однако тогда Карам решиться на такое еще не мог.
Хотя он знал, что легче океан переплыть, чем убедить в чем-то Магипарваз, все же, не теряя времени, начал прикидывать, что предстоит сделать. Корову и последние Две овцы живьем продать или на мясо пустить, — денег на проезд должно хватить, картошку, уже посаженную, хоть за полцены отдать; кур, гусей, чашки-ложки и прочую домашнюю утварь старушке матери оставить. Самое сложное — дом с надворными постройками. По нынешним временам на них хозяина вряд ли найдешь. Ладно, ближе к сроку будет видно.
Так Журавль и решил: придет домой, уломает Маги-парваз, сядет, другу Мирхайдару напишет письмо. На душе стало легче.
Так уж человек устроен, совсем вроде придавлен бедой, но придет к какому-то решению — вспыхивает в душе надежда, и дремавшие до этого силы рвутся наружу.
Карам даже забыл, что хотел еще раз окунуться, смыть прилипший к телу песок, начал поспешно одеваться. Застегивая рубашку, он посмотрел на реку, взгляд пробежал за манящей в дорогу быстрой волной, остановился под ивой, стоящей по пояс в воде, скользнул дальше.
Мурлыча под нос любимую свою песню: «Где бы ни был ты, куда бы ни поехал, друг нужен, чтобы выбежал навстречу и привязал коня»,— он сделал шага три в сторону переулка Фаткуллы Кудрявого и вдруг встал как вкопанный. Брови поползли вверх, удивление на лице сменилось любопытством. И он, словно охотник в ловчем азарте, приседая, тихо ступая длинными ногами, подошел к иве. На лбу, на носу выступил крупный, с горошину, пот. Бес-баламут — его проделки!
Все планы, которыми он только что горел, вылетели из головы. Он опустился на корточки и уставился в водоворот, лениво крутившийся под ивой. Да так и замер. На поверхности воды расплывались сине-зеленые масляные пятна. Неслышно крутится водоворот, с бульканьем выходят на поверхность новые кольца и тоже вступают в хоровод. Что это? Верить своим глазам... или не верить? Конечно, верить! Нефть же это! Нефть! Что же еще может быть? И думать нечего, нефть сочится!
Карам сглотнул несколько раз, украдкой, как вор, посмотрел по сторонам. От внутреннего жара насквозь прошиб пот, застучало сердце. «Постой!» — сказал он себе и встал с корточек. Распрямился, развернул плечи и торжественным взглядом обвел округу.
— Эх, Куштиряк ты мой! — сказал он и распахнул объятия.
И было отчего торжествовать. Километрах в двадцати пяти — тридцати отсюда, около завалящей деревеньки Казай, уже два года как добывают нефть. А возле Куштиряка даже искать не стали. Дескать, по карте недр не видно, чтобы здесь была нефть. Не видно, а? Понятно, коли искать не умеешь, так и не видно. А это что, вот эти синие и зеленые кольца? То-то.
Он снова нагнулся, сунул палец в воду, подцепил масляное пятно, поднес к глазам, рассмотрел, понюхал так, будто астраханское мыло нюхал,— в носу засвистело. Высунув язык, попробовал на вкус. «Точно! Ну, брат Карам, теперь живем, еще как живем! Эх, зятек, выходит, и на наши ворота птица счастья села!»
Сдерживая нетерпение, важно шагал Карам, на приветствия редких встречных отвечал коротким кивком, словом, достоинства своего не ронял.
Войдя в правление, Карам, хмыкнув, миновал дверь общего отдела и прошел прямо в кабинет главного бухгалтера.
— Можно ли? — сказал он и положил руку на телефон.
Обычно Фатхутдин Фатхутдинович к своему телефону никого и близко не подпускает. «Будь любезен, позвони из общего отдела, уж пожалуйста, душа моя»,— говорит он с мягкой улыбкой. Но взглянул сейчас на торжественный вид Карама, на таинственную усмешку и понял: дело серьезное.
— Изволь, сердце мое! — сказал он почтительно.
— Коммутатор? — сказал Карам в трубку. В голосе послышался металлический звон, присущий руководящим лицам.— Ну-ка дай райсовет, красавица. Секретаря... Да, да, срочно. Срочно!..
Пока он так искал нужный номер, Фатхутдин Фатхутдинович снял рабочие очки, надел уличные, сложил руки на животе и воззрился на Карама.
— Здравствуйте, здравствуйте,—сказал Карам.— Товарищ Ишбулдин? Очень хорошо... Из Куштиряка это. Вы там имя и фамилию мою сразу запишите. Нет, нет, без карандаша и забыть можно. Урманбаев Карам буду я. Записали? Имя тоже пишите — Карам. Не то у нас пол-аула Урманбаевых. Д-да, Карам. Народ еще Карамом Журавлем называет. Дело? Есть дело, товарищ секретарь. Я нефть нашел, вот какое дело. Да, нефть. Из земли сочится. Человека пришлите. Медлить нельзя! В Казай? Зачем в Казай?.. Так, понял, сами, значит, сообщите... Так-так... Вы не забудьте, фамилию им мою скажите... Как, даже этого не понимаете? Живо набегут такие, что к чужой славе примазаться захотят, так-то, зятек!.. Знаю, что не шурин я вам. Это так, к слову говорится... А? Ладно, понял, зя... Уф-ф! — Карам, красный, как свекла, будто вконец утомленный тяжелой работой, пошел и плюхнулся на диван.
Фатхутдин Фатхутдинович, потирая ручонками, выпятив кругленькое пузо, подкатился к нему.
— Послушай-ка, это, как тебя, браток, что за чудеса? Какая нефть? Где?
— Сначала подуй, потом пей, говорили древние. Поспешишь, людей насмешишь. Приедут инженеры, все выяснится,— надменно сказал Карам и встал с места.
Главный бухгалтер подкатился прямо к нему под ноги и, задрав голову, посмотрел на него, будто разглядывал на вершине высокого дерева воронье гнездо.
— Это как же так получается, браток? Я к тебе со всем уважением, по телефону говорить разрешаю, а ты передо мной, как кот, спину выгибаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29