Кладбище треугольное, с одной стороны дорога,
с другой — речка Тихая вода, а со стороны парка — ветрозащитная полоса. Могилы по углам, чтоб покойники не сцепились. В одном углу католики, в другом лютеране, в самом большом мертвецкая и богадельники — их перемерло куда больше местных.
На тракторе из кооператива приезжают вызванные по сему случаю похоронщики, Битмановы кореши — он всегда дает им заработать.
Обозленный могильщик Правда заканчивает могилу, терзает его поясница. Да если бы только эта беда!
Он с семьей едет в отпуск в Испанию — впереди всего день, а хлопот — на три; Иоганины похороны ему поперек горла, но могильщик Шольц заступит на его место только с понедельника, поскольку намерен взыскать плату за могилу, вырытую для ожившей белохуторчанки.
Иогана заплатила за похороны по церковному обряду, но спустя время деньги попросила назад, пусть семья заплатит, она так и написала Сильвинке. По дороге натужно, медленно трусят Йожка с Гунишовой — хотят предотвратить страшный грех, но Битмана голыми руками не возьмешь. В канцелярии свидетельство о смерти Иоганы без даты, приятель-врач заполнил его еще позавчера: он строит дом, на сегодня подрядил бригаду, собрался штукатурить снаружи. Стало быть, похороны по всей форме — не придерешься.
Гроб опускают в могилу и забрасывают его глиной. Йожка с Гунишовой и еще две-три старухи, что прибежали в последнюю минуту, пытаются петь церковную прощальную, но все едва переводят дух.
Димко, прижавшись рядом с Лоло к оградке, трясется от негодования. Он следит за каждым погребением — так ли оно совершается, но угодить ему невозможно. Димко был когда-то похоронным певчим и церковным запевалой; но с тех пор, как на него напала трясучка, вынужден помалкивать.
— Даже не звонят,— трясется Димко, сжав кулаки.
Погребалыцики уходят, Битман идет с Правдой. Предлагает Правде продать ему золото, которое тот провезет контрабандой из отпуска. Правда кивает головой: такой сбыт ему по душе.
— А ну как я умру? — Димко, глядя на похороны, ужасается.— Хотя у меня оплачено по-церковному,— успокаивает он себя.
— Мужик тогда умирает, когда перестает верить, что там у него еще действует,— подталкивает его Лоло.
— Там давно все утихло,— трясется Димко, однако мысли его текут уже в ином направлении.
— Отбивай молодок у таких, кто на передок не больно лих.
— Где ж их найдешь? — Димко берет под сомнение слова Лоло.
— Такие сами настоящего мужика ищут, эти самолучшие, с ними не прогадаешь; как собьешь масло, так другой и съест.
Старенький Димко радуется, что в глазах Лоло он еще мужчина стоящий.
— Слабого мужичка узнаешь по тому, как он лоб морщит,— развивает дальше Лоло свою теорию.— На лбу
у него три морщины залегают, хотя если инженер, то не обязательно, инженеры морщат лоб постоянно, даже когда работа ладится,— хихикает Лоло,— ведь на уме у них другая работа — не та, что для рук.
Димко забывает о никудышных похоронах, улыбается Лоло, трясется уже слабехонько.
— Остерегайся мелкой тарелки да большой лопаты.— Лоло карабкается на низкую оградку.
— Ты куда идешь? — Димко поддерживает его тяжелый зад.
— Те, что мочатся в одном месте, не свободные люди.— Лоло переваливается на кладбищенскую сторону.— Такие не видят неба от края и до края.
Димко понимает, что Лоло пускается наутек.
— Куда тебя несет!
Лоло и в ус не дует, пересекает кладбище и выходит на свободу.
Сразу же за деревней оглядывается, видит знак «Осторожно — дом пенсионеров».
Тяжелозадый Лоло вконец уморил Димко. Он возвращается в усадьбу, потрясенный приключениями беглеца.
Перед доской объявлений старушки-похоронщицы восхищаются пришпиленными письмами.
— Который этот Димко?
— Тот, что в саду работает. Два часа за крону, надо больно.
Запаренный Димко подходит к женщинам, чтобы до конца внести ясность, радуется, что о нем зашла речь.
— Я Димко,— представляется он и хочет еще сказать, что не за крону, а за восемьдесят геллеров и что работал бы и задаром, так как в саду ему хорошо, и, покуда хватает сил, он из него не уйдет.
— Письмо получили,— говорит ему та, что не знала его по имени, и указывает на доску, где всегда до конца обеда вывешивают письма, чтобы все видели, кому что пришло. Около двух, перед мертвым часом, письма берутся в постель. Там они прочитываются вслух, а в столовой, после мертвого часа, пишутся ответы. Те, что ничего не получили, тоже пишут.
— Я — Димко,— отмахивается Димко, как бы говоря: писем не получаю, без привычки у доски не останавливаюсь.
— Так тут письмо получили,— смеется старушечка, радуясь, что правда за ней.
Димко не понимает, что с ним творится.
К самым глазам ему подносят его имя на белом, солнцем рассвеченном конверте — аж глаза режет. Но он еще хорошо видит. Это его имя: Штефан Димко. Второй такой не живет на свете.
Димко хватается за грудь, сердечко откликается тихонечко, вдруг ему становится жарко, голова кружится...
Сверху палит солнце, и чем оно щедрей, тем больший вред принесет, раз корням пить нечего...
В песчаном карьере на краю сахарозаводского сада, неподалеку от развалин старой тиховодской мельницы, жаждущая Каталин Месарошова находит Иоланкиных одноклассников, «балдеющих» у костра. Один играет на гитаре, огонь потрескивает, все поют. Каталин нравится все, но главное — бутылка яблочного вина, которая обряд- но переходит из рук в руки «балдеющего» треугольника.
— Дайте выпить! — просит Каталин, едва ворочая сухим языком.
— Если покажешь,— говорит самый смелый.
Каталин подымает замызганную юбку — под ней ничего. «Балдеющие» видят больше, чем хотели, и меньше, чем надеялись.
Они дают ей бутылку — допить, переглядываются, растерянно улыбаются, но петь им уже не хочется.
— Сыграйте,— вертится Каталин.— Сыграйте!
Каталин танцует без музыки у догорающего костра
из сухого бурьяна.
В ворота въезжают «жигули». Из них выходит инженер Блага, элегантный, средних лет мужчина; он находит в канцелярии Игора Битмана и вручает ему четыре тысячи крон. Нечистая у него совесть, думает про себя Битман, или дает впервинку, такие обычно перегибают палку.
— Где же ваш папаша? — вежливо спрашивает Битман.
— Погиб в концлагере,— склоняет голову инженер Блага.
— А кого же я должен принять? — спрашивает Битман.
— Меня.
У Игора Битмана перехватывает дыхание.
— А вы знаете, чего хотите?
— Хочу уйти на заслуженный отдых,— добивает Битмана инженер Блага его же фразой.— Душит меня наша кошмарная провинция, в большем городе не достать квартиры, да и наработался я досыта.— Холеный Блага снимает очки, и Битман видит переутомленные годами глаза. Если не считать глаз, Блага выглядит моложе Битмана. Блага вынимает из чемоданчика документы и пальцем указывает Битману название кошмарной провинции.
Битман решается. Берет деньги и впервые в жизни возвращает их.
— Это не для вас. Вы слишком живой.
— В каком смысле?
Битман не отвечает.
— Освободилось место для женщины. Произошла ошибка,— пододвигает он деньги к чемоданчику.
— Я продал все, кроме машины. Мне некуда возвращаться.— Блага захлопывает чемоданчик.— На первых порах выдержу здесь, а вы со временем поможете мне найти что-нибудь получше. Поэтому я дал вам на тысячу больше. Не хочу причинять вам неприятности, вы единственный человек из этой братии, которого знаю. Покой для меня прежде всего! — с упором говорит Блага, настроенный остаться.
Битман просматривает документы.
Ближайшие родственники...
Пенсия: кукиш!
Блага начинает ему нравиться.
— Хорошо,— берет Битман пятисотенные.— Ваши ожидания мы здесь, по всей вероятности, не оправдаем.
— Тут есть гаражи? — спрашивает Блага в надежде, что видел только начало.
— Нет тут ничего! — говорит Битман, ему не по себе.— За месяц подыщу вам место, которое вас устроит.
— За две недели,— вставляет Блага и показывает Битману пачку крупных козырей.
— Ожиданием сыт не будешь, правда же? Чудо за три дня! — шутит Битман: благовские козыри ему явно нравятся.
Блага не смеется.
Ян Требатицкий входит в почтальонову дверь двухдверного канталичовского дома. В руках сжимает открытку от Ежо.
Канталич уписывает говяжью вырезку со сметанной подливкой прямо из пол-литровой банки с буро-желтой наклейкой.
— Приятного аппетита,— желает Требатицкий вместо приветствия.
— Гм-гм-гм,— шамкает почтальон и глазами спрашивает, в чем дело.
— Больше не пишите и не приносите мне этих «ежовинок»,— кладет Требатицкий открытку рядом с жалкими остатками вырезки, за которой увиваются настырные домашние мухи.
Канталич проглатывает последний кусок, запивает пивом из зеленой бутылки.
— Вам уже не грустно?
Требатицкий качает головой.
— Лучше йогурт куплю.
— Йогурт? — прыскает Канталич. Сам-то он еще ни разу в жизни не взял его в рот. Для чего только все эти кашки-бражки? Разве что для увечных.
— Принимаю такие лекарства, к которым нужен йогурт. Или кефир,— объясняет Требатицкий.
— Ага,— кивает Канталич, ибо о кефире слышит впервые.— Понял.
Требатицкий достает десять крон.
— Забудьте обо всем, Канталич.
— Не требуется,— прячет Канталич монету в стол.— Я и знать ни о чем не знаю! А найдете мне какого другого клиента — не обижусь.
— Попытаюсь,— обещает нетвердо Требатицкий и прощается. Идет по деревне, будто вся деревня принадлежит ему. Он ведь мужчина, как и положено быть, он уважает себя, не нужен ему уже выдуманный Ежо, Властё, Дюшо... Теперь у него живая Магда.
На доске висит последнее письмо и колет глаза Каталин Месарошовой, возвращающейся с «балдежа». Из мальчишечьей комнаты виновато выходит Яро и с порога канцелярии просит Битмана вызвать «скорую» для Димко.
Каталин по складам разбирает адрес.
— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.
Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.
На пятке светит дырка.
Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.
Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.
— Отдай мне письмо,— поворачивается она к Яро.
— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.
— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.
— Вот видишь,— попрекает ее Яро обманом.— А хотела мое письмо взять!
Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.
— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!
Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.
Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.
Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.
Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь бело- хуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.
Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.
— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.
Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15