— Позабыли меня. Не знаю даже, который за меня платит, который кормит-поит.
— Нам бы самим друг про друга не забывать,— жалеет его старый Яро, и зреет в нем один план.— Не плачь, Димко, не жалей, жалость погубит тебя. Сад тебя зовет,— утешает Яро.
— Расщепленный абрикос изрядно уродил,— говорит опечаленный Димко сквозь ком в горле.— Медаль заслужил.
— Счастливый ты, Димко,— пытается Яро вызвать у старательного садовника улыбку.
— Хорошо бы проса раздобыть. Одну бы грядку засеять. Давненько не видал я его, да где-то ж оно должно быть. Вот бы пшенной каши с пылу с жару отведать. Урожайное, до того само расколосится, что сквозь него и земля не проглядывает.
— Не простой я человек,— задается Лоло.— Набрел я на часовенку, ночь пришла, а я — шасть к алтарю. Там и выспался.
— День во грехах, ночь в слезах.— В мальчишечью комнату входит Йожка, что означает: телепередача окончена.
— Убить тебя мало,— шипит Лоло, и они схватываются.
Лоло и Йожка ненавидят друг друга с тех пор, как впервые встретились.
— Свинья криводушная, как моя жена! — кричит
Лоло.
— Нечестивец, дьявол, вылитая Амалька! — задыхается от злости Йожка.
— Зачем драться, лучше б вам женами обменяться,— смеется Яро.
Измочаленные противники успокаиваются, но все еще хрипло дышат.
— Где двое дерутся, там и третий схлопочет,— ворчит Лоло и засыпает.
Игор Битман тихонько выпроваживает Маришку. Доходит с ней до самой «Надежды», там поворачивает.
Маришка входит в дверь. В углу стоит бильярд, а вокруг него качается завсегдашняя братия.
— Хватит с него? — спрашивает Маришка Штефана Моравца.
— Еще две по пятьдесят,— отвечает корчмарь.
Маришка садится у двери и ждет, когда ее благоверный выпьет свою порцию. Потом он ослабнет, и она поволочет его домой. Маришка голодна, она вынимает из сумки кнедлю и принимается есть.
Моравец несет на подносе для Рудо последние пятьдесят граммов.
Маришка закидывает мужнину руку к себе на плечи, вынимает из нее кий и полуведет-полунесет мужа домой.
Рудо Ваврек перебрался на юг Словакии, на Дольняки, с кисуцких хуторов, где приучился пить. Купил дом с землей и посадил двадцать аров картофеля. На картошку напал колорадский жук, но Рудо поскупился на опрыскивание. Ходил вдоль рядов и сметал жучков метлой в борозды, пока они не сожрали всю ботву. На другой год купил опрыскиватель, опрыскивает, как и все, и картошка у него тоже сладкая.
Маришка скидывает Рудо в кровать и подсаживается к нему. Вонючий муж ей противен, она думает об Игоре Битмане. До рассвета недолго. Утро занимается рано, июнь ведь. Небо чистое, все вызвездилось.
Где-то на чердаке мяучит кот — от души орет. На кошачьи шаги просыпаются собаки и долго воют на полнолунье.
Под звездами гудит самолет, мотор работает надежно и точно; авиатехника всегда шагает в ногу со временем.
На кровати лежит прекрасная Иоланка, руки на молоденьких грудках. Иоланка уже вошла в плоть — буйная кровь грешной матери бунтует вовсю. Иоланка сквозь полумрак глядит на резной потолок и думает о Петере Гарнади, семнадцатилетнем ученике из соседней деревни.
— Когда тебе стукнет пятнадцать, приду к тебе,— сказал Петер, кумир всех девятиклассниц.— Женюсь на тебе.
Иоланка — вылитая Елена Битманова. Невтерпеж ей дожидаться футболиста, которого подыскивает отец. Молоденькие грудки ужасно занятны, и послезавтра Иоланке исполнится пятнадцать. По закону с послезавтра она вольна делать все, что ей вздумается. Глаза у Иоланки широко открыты, а ее ладони ощущают грешную кровь.
Игор Битман доволен. Все у него ладится. Только что вернул Рудо Вавреку рога, которые должен был ему четыре года. У Игора тогда другая была цель — должность в доме для престарелых, а это, уж так повелось, непыльная работенка. После развода он решил всем воздать по заслугам. Елене отомстил на детях — доказал суду, что его жена такая, какая есть, и детей оставил себе. Ползала она, как змея, но Игор был непреклонен.
— Я своего добьюсь и детей сам выращу, они забудут тебя! — не раз и не два кричал он Елене, когда та выпрашивала хотя бы Йожко.
Из кредиторов остался один водитель Милох — он тоже подкатывался к Елене, хотя уже имел красивую невесту. На Милошку Игор давно положил глаз, да что-то никак не может к ней подступиться. Милох купил собаку английской породы, свирепую, как сто чертей, и Милошиха дрейфит. Снотворные порошки в мясе — смекает управляющий в приливе надежды и засыпает, полный решимости добиться своей, битмановской, справедливости.
У старого Яро вся ночь насмарку. Привиделся ему сон о совершеннейшей подделке природы, которую всем демонстрируют, чтоб незаметно было, как загублена природа настоящая. Яро с отвращением присматривается к фальшивой рябине. Ягоды и те порченые. Он берет одну в рот, и на языке горкнет сок более рябиновый, чем настоящий.
Он вскакивает на постели, возмущенный обманом.
— Подделка даже натуральнее, чем натура,— бросает он в темноту.
Мальчишечья комната храпит, вздыхает, покашливает. Яро осознает, где он, и сплевывает на пол. Смущается — на память ему приходят слова Лоло: «Мужчины, которые рано встают, снов не видят. Такие суровеют и сразу берутся за дело — лезут прямо под юбку. Да будет благословен плод грубой жизни!»
Перед Яро, бывшим научным работником, встает день, когда дорогой сынок и любимая дочка накачали его какими-то наркотиками и привезли сюда. Он весело поздоровался со всеми стариками и персоналом, помахал детям, спешившим к автобусу, и бодро вошел в усадьбу.
Дежурила вдова Лида Модровичова, ядовитая фурия, раздосадованная тем, что именно ей выпало принимать человека, поступившего с кой-какими вещами — в таком случае всегда много писанины.
— Все есть! — порылась она в вещах.— Даже не износит.
— Возьмите их себе, мне ничего не нужно,— смеялся Яро.
— А костюм, в чем хоронить, где?
Тут у Яро упало настроение.
— В чем — что? Костюм? Мой? А в нем я? Нет, этого не будет.— Спотыкаясь, он побрел холодным коридором.
— Где процедурная?
— Там,— показал ему Димко.
— Вколите мне что-нибудь бодрящее! — попросил он.
— Цыганского ерша, соду, воду, а промеж глаз одну плюху, чтоб не перевести духу, пойдет? — грубо отбрила его Канталичова-младшая.
— Мне плохо,— сказал Яро.
— Ничего с вами не будет,— сказал Канталичова.— Нанятая я, что ли? Только что тут гоготали, знаю я вас!
Яро жил в тихом особнячке, который переписал на детей — чтоб все было как подобает. В его кабинете тишину нарушали разве что пузырьки в аквариуме, где он держал усатых скаляров среди изумрудных водорослей. Здесь, в усадьбе, он лишился своих снов, одичал. Поэтому завтра попросит руки у вдовы Цабадаёвой. Старый Яро еще не списывает себя со счетов — еще есть ради чего жить. Покойно спать, видеть свои сны, а не слушать какие-то отзвуки слабоумных речей.
Ему не хватает малого: быть кому-то нужным.
Он глядит во тьму и видит свой сон.
Ему четырнадцать лет. Он стоит в кустах у дороги. По дороге подъезжает на скрипучем велосипеде Ивица — ее отец был из итальянских пленных. Яро заступает ей дорогу. Ивица смеется. Яро гладит ее под юбкой. Бидончик с молоком Ивица ставит на землю, а велосипед прислоняет к кустам. Все залито светом, придорожные деревья отяжелели от сахара. Ладони Яро ласкают нежную, как шелк, Ивицу. От дороги несется брань. Возле бидончика стоит Ивицын крутой отчим — дядька Гудолин.
— Я те покажу, девку мне дурить!
Гудолин ломает на колене дробовик. Яро бежит от кустов кукурузным полем. Гудолин палит, расстреливает сколько-то невинных початков.
Яро, протиснувшись в дверцы душного курятника, ощупывает хохлаток в соломенных садках. Выносит три теплых яичка и за домом выпивает их.
Из задней двери несется мать с кастрюлей кипятка.
— Ошпарю тебя, мазурик! — Вода плеснулась туда, где стоял Яро.
— Жениться хочу,— говорит Яро.
— Сперва заработай, сопляк, в одной руке пусто, в другой ничего! — Мать хватает цеп, который Яро после ночного обмолота прислонил к стене.
Яро бежит высокой кукурузой, колючая пыльца сыплется ему за шиворот, солнце печет, от деревьев сладко пахнет сахаром; Яро спускается к воде. О воду уже разбивается солнце, и он словно летит сквозь это сладкое лето.
Яро глядит во тьму, и воспоминание о сне тускнеет.
По коридору, пошатываясь, идет Каталин Месарошова. Ей плохо.
— Тошно мне! — корчится она.
В уборной спотыкается о порог и подвертывает лодыжку. На минуту-другую там задремывает, мочится и тут же — в рев.
В таком виде ее находит ночная сестра Ева Канталичова, возвращаясь от Золо.
Ева не ругает Каталин — устала, хочет спать. Дает ей сухую пижаму и помогает улечься в постель. Ева морщится — от Каталин воняет.
— Утром вымою тебя, Каталин!
Месарошовой не хочется спать. Она поворачивается к Иогане Ендрейчаковой.
— У меня-то его много было, даже поросятам выплескивала. Свиноматка завидовала, сколько у меня молока. Прежде у баб молока было пропасть, цельный год кормили. Пока корм по, говорили, не зачну другого,— рассказывает Каталин мертвой Иогане.— И отсасывать приходилось, повитуха насосом отсасывала, чтоб груди не воспалились. А нынче нету молока, пьют дети искусственное. Ну какая на то причина? Не спи, Иогана,— трясет Каталин тяжелое плечо.
— Нервные они, потому как в суете живут, вот и молоко пропадает, непокойно им живется на свете,— скрипит протезами строгая Терезия Гунишова, которая уже отоспала свое. Из ночи в ночь пялит она глаза во тьму и осуждает негодный мир.
Гунишова воспитывала в строгости. Ее целью были набожные дети, у которых в сердце — благодарность к старой мамке. И оказалось — была благодарность. Дочка Марта взяла ее к себе в город. Кормить, а потом схоронить. Да вот беда: дочка Марта расплодилась — контроль над зачатием вызывал у нее отвращение; так ее воспитала мамка, да и в церкви так наказывали. Когда в трехкомнатной квартире их стало шестеро, в Марте мать одержала
верх над дочерью, и благодарность исчезла. Терезия Гунишова подалась к своим другим детям, но никто на нее не рассчитывал. Вместо добрых христиан она нашла лицемеров — не высказываясь прямо, они стали уговаривать ее идти к брату. И только тогда отлегло у них, когда мать попросилась в богадельню. Но всерьез Терезия Гунишова об этом не думала, просто хотела постращать, а тем и образумить детей, потому как поговорить в открытую — после стольких лет цветистых молитв — не решалась, да и напоминать кому-то о моральном долге казалось постыдным. По такой тонкой колее приехала Гунишова в дом для престарелых и, замкнувшись в себе, все ждала, что ее позовут обратно. Жаловаться не приходилось — каждое воскресенье проведывали ее, но восьмидесятитрехлетняя Терезия за сердечной любезностью распознавала лишь обязанность и оценивающие взгляды, что видели в ней лишь тяжкую обузу — этак кубометров на десять.
— Не спи, Иогана, давай поболтаем,— хихикает Каталин.
— Иогана спит,— с завистью говорит Терезия и думает о том, как все наконец войдут в разум, когда умрет она.
В ее загробные мстительные мысли вкрадывается сомнение, и Терезия Гунишова заливается слезами. Всем станет легче. Всем. Она и здесь лишняя. Хатенку свою десять лет не чинила, дранка прохудилась, хата развалилась. С мужем вместе они бы подлатали ее, не пришлось бы в город ехать, да помер муж через двенадцать лет после войны. Рана у него растревожилась.
— Не жить же вам тут одной, мамка,— позвала ее Марта в панельный дом, и Терезия навсегда распрощалась с хутором.
Текут у Терезии слезы по морщинам, потому как беспомощна она, не исправить ей того, что так неладно получилось.
В горе ломается гордость. В воскресенье Терезия Гунишова попросит, чтобы взяли ее отсюда. Лучше не есть не пить — только бы не ночевать с покойниками да пьяными.
СУББОТА
За окном редеет тьма. Петухи заливаются песнями, и каждому в ответ огрызается бульдог Поцем. Морда у него перекошенная, и обучен он убивать. Петухи бесят
его: нет чтоб перелететь к нему в сад и дать себя задушить, нет, не делают этого и еще будят его. Поцем обходит сад — кровавым глазом выглядывает, с кем бы расправиться. В углу находит лягушку. Лягушек не любит, потому что холодные, а кровь должна согревать. И все-таки он душит лягушку, приносит ее на ступеньки — пусть хозяйка видит его усердие,— и растягивается у стены. Петухи мало-помалу умолкают.
Утренняя ярость Поцема подымает с постели вдову Цабадаёву. Она входит в курятник, собирает яйца и пересчитывает курочек. В углу курятника гантели. Как-то в осень привезли их внуки. Мучились с этими железяками, мордовали себя, но картошку копала она сама.
— Тело должно гармонически развиваться,— пыхтели внуки-богатыри и надувались молоком из игелитовых пакетов.
— Картошка сама себя не выкопает.
Внуки дали ей денег, и тогда впервинку обратилась она к старому Яро. А с той поры, как напроказил Яро с этим самым хреном, он постоянно у нее копает и мотыжит. Однажды позвала она и Каталин, да тотчас и прогнала ее.
— Налейте,— понуждала ее Каталин, словно это она была хозяйкой.
— Я те дам, шалабольница! — разъярилась Цабадаёва и с криком да метлой выдворила ее за ворота, что с удовлетворением было принято всеми богадельницами-пенсио- нерками.
Цабадаихины внуки занимались боксом. У них гармонично выбитые зубы и чудные выдумки. Они вскопали конец сада и засеяли озимой пшеницей. Когда Цабадаи- ха удобрила ее суперфосфатом, они отругали ее и белые гранулки — все до единой — повыбрали. Три часа собирали.
— Вы что, с ума посходили?
— Да пойми же ты, она должна быть без удобрения, естественная.
— А пошто?
— Йога,— объяснили ей внуки.
А как внуки уехали, Цабадаиха удобрила пшеницу удобрением НФК, чтоб взошла хорошо, да еще подсыпала преципитату, чтоб и солома не подкачала. Двумя днями позже над деревней завис самолет-опрыскиватель «шмель» и опрыскал все село «сольдепом», уничтожая налетевшего колорадского жука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15