— Куда торопишься, Яничка? — смеется хваткий Шани.
Яна в рев, потому что ее видят, и снова — бежать.
Шани убирается в пролом и, насвистывая песенку о черном цыгане, прилаживает последние черепицы.
Яна вбегает в Такачову кухню и нагоняет страху на старую Такачову у плиты.
— Телеграмма нам? — Такачова быстро закрывает кастрюлю — нечего Яне глазеть, что она варит.
— Тетя, это правда?
— Что, хорошая?
— Что не хотите меня, потому что я не католичка? Надо было вам раньше сказать! А я с ним десять лет канителюсь,— хлюпает Яна.
— Да ты что! — взмахивает Такачиха поварешкой.— Пускай берет тебя, у меня-то он во где сидит, теперь ты помыкайся! Я бы не пошла за него, будь он хоть из золота!
В Яне горкнут вся ее терпеливость, вся любовь, все те денежки, ну а главное — годы! Выбирается она со двора Такачей и несет свою грусть через всю деревню. Нигде ни души, только от Маянека насвистывает ей веселый Поплугар. Дома ждет ее мамка.
— Ну, прибавилось у тебя ума? Мужиков хоть пруд пруди! Выходи за первого, кто посватается, да хоть за Поплугара Шани. У меня их трое было, и ничего, не пропала! Это тебя в школе испортили! Кому нужна твоя верность, если Такач такой проходимец? Обманулась, однако, ты в любви, обманщика любила...— пытается Магда утешить дочку от первого брака; маленькая Яна на второй материной свадьбе поклялась, что будет иметь только одного мужа и никогда не предаст его, как мамка папочку.
— И сегодня у меня мужчина был,— хвалится Магда Швабекова, чтобы продемонстрировать преимущества своего мужепонимания.
— Отстань от меня! — Возмущенная Яна выбегает и скрывается на почте. Забывает, правда, запереть дверь, потому что ее взгляд тут же падает на Ферову бумажку с нужными размерами ремней.
Яна, хлюпая, снимает пропотевшее платье и натягивает на себя то единственное, что находит во встроенном шкафу,— черное платье, надеваемое по случаю печальных актов гражданского состояния. В черном она садится и, словно вдова, плачет над фотокарточкой.
Она одна, плачет, у нее болит сердце, она кладет голову на руки, и тут на почту входит цыган Поплугар Шани — коричневая кожа так и лоснится.
Он подходит к Яне и гладит ее по волосам. Яна думает, что это вернулся Феро за потерянной бумажкой, и капризничает.
— Ты что? — шепчет Шани.
— Одна я теперь,— всхлипывает Яна Швабекова, погруженная в себя.
— Случилось с ним что?
Яна думает, что это Канталич.
— Для меня он мертвый,— шмыгает она носом.
— Время все вылечит,— обещает Поплугар и ненароком под Яниными волосами находит очаровательную мочку, о которой знал один Феро Такач. Яна очень чувствительная на ушко — раз-другой глотает ртом воздух и, пока переводит дыхание, притягивает вторую руку Шани к своей груди, опускает плечи и позволяет ему расстегнуть траурное платье. Ей уже все равно, и Шанины проворные смуглые пальцы на ее белых грудях знают об этом. Он поворачивает ее к себе.
— Шани? — покорно вздыхает Яна и закрывает глаза, нарушая ради сладкой минуты свою старую клятву.
И вот, когда им так хорошо, что они ничего не видят и не слышат, на почту врывается разъяренный Феро Такач: он-де потерял здесь бумажку, а если нет, то ему нужно отсюда позвонить в мастерскую, потому как в Белом Хуторе упал со стола телефон.
— Ах так, значит! — вопит он, чувствуя себя обманутым.
Поплугар Шани уже не тот, что давеча. Пока Феро приходит в себя, у Шани в руках длинные ножницы, на лице — выражение свирепого тигра, в горле — тарзаний крик, и он бросается на "Сотрас"-Феро.
Феро удаляется.
Ноги сами несут его в «Надежду».
Он занимает у обходительного Швабека на две пятидесятиграммовые, но Моравец не наливает.
— Не хочу этим рисковать,— постукивает он Феро по шлему.— Пятью сотенными.
Феро выходит. Получил, что хотел, и не получил, чего не хотел, правда, за исключением бумажки. Заводит мотор и уносится в мастерскую.
Поплугар Шани закрывает дверь и возвращается к Яне, которая успела разве только испугаться.
— Что это было?
— Пьяный, потом тебе расскажу. Выходи за меня, у меня пустой дом, а я хочу много детей,— без промедления берется Шани за нелегкую работу, чтоб поскорей сбылся его сон.
Яна по многим причинам почти на седьмом небе.
— Зачем ты пришел?
— Хотел узнать, сколько стоит марка за крону,— смеется Шани.
— Ух ты! — лохматит его Яна.— Крону, ясное дело.
— Ага,— гонит дуру Шани.
— Так зачем?
— Иной раз надо только прийти.
Яна бы еще поспрашивала, но Александр Поплугар безоглядно идет к своей мечте.
Под волнистым этернитом кооперативного навеса — гнездо на гнезде.
Маленький Йожко Битман и его верный почитатель Пишти Моравец достают воробьев. Йожко еще в четверг разложил нанизанную на нитку кукурузу, но пока к ловушке не добрался, лишь покорный Пишти сообщил, что попались. Пойманные воробьи подыхают от голода и бессилия.
Ловушка на старом прицепе, куда не залазят кошки, которых с десяток бродит по объектам.
— Будешь у кур жрать? — шмякает Битман воробья с прицепа.
Воробей расплющивается.
— Теперь ты,— приказывает Йожко своему почитателю.
Пишти бросает воробья слабо, поэтому тот поднимается и по бетону отпрыгивает в угол, под ворох железа. Тянет за собой полметра белой нитки, не заметной на вымазанном известкой прицепе.
— Ты болван,— пинает Битман Моравца под зад, и у того из другой руки вылетает спасенный воробей. За ним вьется пожизненная белая нитка.
Йожко отделывает Пишти, запрещает ему реветь и нехотя убивает остальных трех воробьев.
— Вот так, вот так, видишь?
Зареванный Пишти кивает, видит, мол, и вдруг, соскочив с прицепа, уносится прочь.
Битман догоняет его и молотит пуще прежнего. Под конец, когда тот уже на земле, пинает его в живот, да так, что Пишти едва не выворачивает.
— От меня хотел уйти? От меня тебе не уйти, я тебя всегда поймаю!
Пишти плачет, но затем покоряется, потому что под Йожкиным руководством он сбежал с субботника.
— Думаешь, нам влетит? Ничего нам не будет, уроки кончились, и всем на нас плевать, не бойся! Даже не вспомнят про нас! Чего там! Бабы за нас поработают. А найдем в понедельник сорняк, схватим каких двоих и будем мучить, что плохо работали, не так, что ли?
Мучить баб — это Пишти по сердцу.
— А нельзя ли какую помучить уже сегодня?
Битман прикидывает возможности.
— Можно, если захотим, но придется вернуться в Жизнь.
До школы далеко.
— Мы бы их уже не застали,— со стратегической точностью заключает Пишти, держась за истерзанный живот.
— Мучить будем в понедельник. Пошли за яичками! — взглядывает Битман вверх на воробьиное гнездо.
— А если там будут голыши? — Неоперившиеся птенцы вызывают у Пишти отвращение, его мутит.
— Тогда пошли обедать.
Маленький Битман небрежно подшибает носком расплющенного воробья с нитью в клюве.
В столовой звякают ложки о тарелки с яичным супом.
— Сухо, земля как камень.— Димко размешивает яичную вермишель.— Как-то венгерские крестьяне были в Вене, в Гофбурге, осматривали там сокровища и всякую роскошь со всего мира, все дорогое, батюшки ты мои, а потом их возьми да и спроси этот самый экскурсовод, знают ли они, какая всему этому цена. А один выступил вперед и говорит: не более, чем обложному майскому дождю. Экскурсовод стоял как оглоушенный, вот и стой, балда, мы-то небось не дураки, знаем цены.
В окошко подают запоздавшее второе, спагетти на полдесятка яиц, с тертым сыром и растительным маслом.
— Как это? — кричит Лоло, грохая кулаком по меню, где обещаны были свиные отбивные.— Где же мясо? У нас три блюда? Вы жарили мясо.— Он поводит носом в сторону благоухающего окошка.
— Да ведь и это хорошо,— облизывается Милка Болехова, довольная всем на свете; она кладет на стол зубы, что принесла в расчете на мясо.
В столовой вдруг — откуда ни возьмись — Игор Битман.
— Кто кричит? — спрашивает он самым что ни на есть официальным тоном, ибо знает и без того.
— Мать твоя канарейка! — Лоло пальцами берет резиновую спагеттину.— Сейчас я испробую, что ты за мужик,— замахивается он ею. Она разрывается и падает на пол.
— Алоиз Фигуш после обеда убирает столовую,— объявляет Битман-отец.
— Подношу тебе большую голубую розу,— протягивает ему Лоло кончик спагетти.
— Для чего? — изумляется Битман.
— На похороны, ты — вурдалак Дракула, до мозга костей нас высасываешь! Где четыре кило свиного окорока?
— Какие разговоры вы ведете? — удивляется Димко.
— Не было, мы не получили,— отвечает Битман твердо и уходит, спагеттовую голубую розу оставляет Лоло.
Лоло бросается за ним, в коридоре его настигает.
— Объели вы нас! — наскакивает он на управляющего.
— Перекушали вы лишку,— говорит Битман тихо, видит — ушей нет.
— Что? Когда? — выкрикивает Лоло.
— Дороже вышло, чем положено. На хорошее никто не жаловался. Но мы-то плати. Один раз похуже, а столько крику, пан Фигуш! Подумайте о других, все вы на заслуженном отдыхе.
— Я выведу тебя на чистую воду! — кричит Лоло на весь дом.
— Не получится,— холодно улыбается Битман.— Ты трехнутый, а я у начальства на хорошем счету. Образцовый заведующий,— кивает Битман на стену, где висят пять почетных грамот.
Лоло норовит кинуться на него.
— Ударь только, пойдешь в психушку, ясно?
Лоло сникает.
Битман замечает, что из столовой выглядывает старая Вихторичиха.
— Приятного аппетита, пани Вихторикова,— осаживает он ее и входит в канцелярию. Служащие отобедали раньше в запертой кухне — ароматный жареный окорок — и прихватили кое-что еще для дома. Если не дежурит сестра Канталичова, Игор со всеми находит общий язык.
— Не бойсь, Лоло, я все слышала. Я похлопочу! — подбадривает Лоло морщинистая Вихторичиха.
Лоло прикидывает, удастся ли ему поднять всех, но, видя, как они давятся спагетти, сдается.
— Что он сказал? — спрашивают они.
— Чего не знаешь, не сболтнешь,— замыкается в себе Лоло.
Сестра Лида приносит на подносе лекарства. У принимающих — стакан с водой; старая Лида каждому отсчитывает его дозу.
— Недосуг и помереть было,— вспоминает Каталин Месарошова свою трудовую жизнь.— А тут тебе и поесть дают, и пилюли под нос суют.
— Не впустил он соседку, когда пошла она утром за почтой, она стоит, дверь захлопнута, халатик на голое
тело, и раздумывает, кому позвонить, каменщику либо ему, дорожнику, но этот, похоже, был пообщительней, она позвонила ему, так он ее и заполучил,— выкладывает Ян Требатицкий своим сокартежникам: его тянет поговорить.
— Он бил Стано, а я его, Стано помер, а я тут,— рассказывает о детстве Тибор Бергер.
Йожка благодарственно молится, так как доел во здравии.
— Не дала ему, и все тут, говорю, дождись третьего дня. Что было делать, дождался-таки. И как я сказал — так и было, всякое дело концом хорошо,— хвастает Вайсабел, что все по его вышло.
— Лежу в канаве перед лечебницей, идет доктор, мой хороший знакомец, а ты, мол, чего здесь? Погляди, я весь дохлятиной провонял, а в организме ничего не чувствую, нигде вроде ничего не застряло, а он говорит, гроб ему пропишите, ну а потом как вкатит мне три укола — один холодный и два горячих, вот тут метины остались, поставил-таки меня на ноги, да, это доктор был! Потом вывезли его в Чехию, сучьи потрохи.
— Не подобрал мне подходящее средство, подыхай, и все тут, а бабы говорят, ступай в другую деревню, там хороший доктор, крови у меня кончились, вот и маялась животом, другой-то раз подобрал, людей как только не обзывал, приходите завтра, скоты вы эдакие, а один переселенец проучил-таки его, в котором, говорит, пан коновал?
Лоло слушает жужжанье вокруг, закипает в нем злость.
— Кто о чем, а мы о своем!
От злости голова у него идет кругом, речи перемешиваются.
— ...а эти-то хвать деревяшки и давай ими шваркать, руки все изработанные, посередь ладони хоть спичку зажигай, все мозоли да мозоли, прикосилась коса, она их складывала точно карты, пещера ни в сказке сказать, извилистая, как собачье ухо внутри, глаз от нее не могли оторвать, свадьбу за три дня до смерти играли, колорадский жук от «дикола» все тучнел да тучнел, кругом кислые травы росли, принесли мы им паленки и еще кой-чего, ну видишь, какой ты староста, в бога душу! они не воруют, берут из общественного, не про меня эта терминология, однако ж не было у него поперечины по искосине, большая поленница сушняка, что собрал на винограднике, у него еще хватало характеру, чтоб меня совеститься, бык и его загнал на дерево, и нашел он там жениного хахаля, аж до самых Кошиц доплелись, а он уже в другом месте жил, в Чехии круглый год спину гнул, месяц март — собирай, дедок, наряд, дедушка у нас померли, зиму не перезимовал, от чего помер? как любой — от смерти, от нее не посторонишься, выпил, водка прозрачная, чисто сопля собачья, а нежная, как персиковая шерстинка, так и так на ноги не поднялся, шепчет ей, мне-то ладно, лишь бы теперь не сплоховать, а она ни-ни, молчит, как неживая, была после смертушки два дня, еще фонарь не потух, а потом знай сидишь и пахучую смолу гонишь, у пчеловодов как раз медовая неделя была, теплым-тепло было, как у вола в брюхе, хорошо жили, да детей не нажили, Канталичиха хвать мужика, была на притирочке, на всякую дыру заплата найдется, а как роза опала, считай, время позднее, пришла она рано, не плакала, лучше всех ансамбль «Звон», пусть сожгут нас, кто бы нам могилу обихаживал? работа и строительный раствор греют, попробуй его помешать, пан капитан хохотал без удержу, теплым помер, холодному звонят...
Лоло трясет головой. В окно замечает, что Игор Битман шагает с гробовщиком на кладбище, дорогой они ругаются, останавливаются и размахивают руками.
— Зароют нашу Иогану,— говорит он клюющему носом Димко.
Димко спешит во двор, к дыре в заборе, за которой ветрозащитная полоса и кирпичная — вся обомшелая — оградка. Выветренные кирпичи крошатся под Димковыми локтями. Рядом опирается на оградку Лоло.
— Жарко, вот и торопятся,— рассуждает Димко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15