— чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
В столовой Йожка смотрит женский кубковый гандбол и вертит головой, когда на поле появляются девичьи ляжки. Строгая Гунишова пишет на телевидение длинное письмо, потому как считает, что внукам ее сильно вредит слишком яркое сияние звезды перед вечерней сказкой. Оба то и дело с досадой поглядывают друг на друга, ибо за телевизором и письмом промешкали то недолгое время, когда надо было призвать священника к угасавшему Димко. Их обоих угнетает тупое самоуспокоение, в какое они впали после неудачной попытки спасти Иогану Ендрейчакову.
Вихторичиха дважды входит в столовую, снует взад- вперед — только бы не забыть ей:
— Обещалась я Лоло, обещалась я Лоло...
Ищет Лоло — сказать ему, что обещала. Заметив, как Гунишова перевертывает седьмую страницу, вспоминает, что хотела что-то исправить... или пожаловаться?
У Гунишовой, довольной, что наконец разделалась с вредной звездой, Вихторичиха берет ручку и восьмую страницу, на которую у той уже не хватило неоспоримых доводов.
Вихторичиха садится к столу и мозолистой рукой выводит корявое обращение: «Пан Товарищ Президент!»
Тут она останавливается — не знает, что писать дальше, с минуту смотрит гандбол, а затем вдруг обнаруживает свое же письмо. Она разглядывает его — кто же ей подсунул такое? — потом берет его и спрашивает по всем двум комнатам:
— Кто потерял письмо?
Повстречав Каталин, спрашивает и у нее. У Каталин нет склероза, но видит она хуже.
— Я,— признается Каталин без колебаний.
— Однажды голову потеряешь,— добросердечно упреждает ее морщинистая Вихторичиха и с гордостью смотрит, как любопытная Каталин разбирает свалившееся на нее чудом письмо.
У церкви Иоланкины одноклассники потешаются над Патриком, племянником священника,— шли и вдруг видят: тот моет церковную лестницу. Патрик из Братиславы, играет на виолончели в пионерском оркестре и ходит в балет. А Иоланкины одноклассники ходят по деревне, слушают шлягеры по магнитофону «Тесла», курят и рассказывают друг другу, что видели у Иоланки вчера, что увидят сегодня и каким это будет в свете того, что показала Месарошова. Чудной Патрик привлекает их. Балет и виолончель — просто умора.
— Покажи чего-нибудь балетное,— усмехаются они.
— Когда вымою лестницу.
Моргающий Патрик драит рисовой щеткой затоптанный травертин 1823 года. Веки у Патрика дергаются — у него невроз, и он лечит его трехнедельным пребыванием в сельском приходе. До полудня он пишет диктанты и контрольные работы, чтобы не утратить школьных навыков, потом играет на виолончели и выделывает антраша, чтобы оставаться в форме. Нервы он поддерживает «Б-комплексом форте» — и глубоким дыханием на вечерней прогулке по приходскому саду. Святой отец время от времени задает ему мелкую физическую нагрузку и подходящим образом мотивирует ее. За лестницу Патрик получит литровую жестянку мелочи.
— Что за это получишь? — Иоланкин одноклассник с «Теслой» на плече щелчком отбрасывает окурок. Свободной рукой чешет жирные, до плеч, волосы.
— Литровку мелочи.
Патрик домывает пол, складывает в ведро шпахтель, веник, перчатку оленьей замши и стальную щетку для выщербок. Он отшибает с дороги маленький камешек, ловит тон и начинает напевать чье-то адажио.
— Балет, балет,— скандируют одноклассники, но Патрик не двигается.
— Ты что? Забыл?
— Выключите эту пошлую масскультуру,— просит Патрик, вздергивая над плечом подбородок; одноклассники выключают галдящую Сюзи Кватро.
Патрик в обтягивающих спортивных брюках кружится на асфальте — в собственном музыкальном сопровождении он демонстрирует изысканную хореографию, к сожалению, без партнерши.
— Клёво! — одобряют одноклассники, включают «шу- мафон» и угощают Патрика венгерской сигаретой "Ресзке".
Патрик знает, что к чему.
— Спасибо, я выкурю ее позже, после ужина в самый раз получится.— Он вкладывает сигарету в сгиб позолоченного кошелька и одаривает одноклассников профессионально-одобряющей улыбкой.
— Ты уже видел голую бабу?
— Иногда перед выступлением у нас общая раздевалка.— Патрик поднимает ведро и с удовольствием оглядывает сияющие ступени.
Одноклассники ждут, ответит ли он, ибо связи пока не улавливают.
— Значит, видел.— Патрик направляется в приход.— Балетные девчонки не стесняются.
— А хочешь вечером увидеть самую красивую в округе?
— За сто крон!
Цена Патрика не интересует.
— По рукам.— Он дает одноклассникам сотню.— Только чтоб верняк был... Вероятно, мы будем шпионить за ней? Или она знает об этом?
Одноклассники качают головами.
— Потрясно. Прирожденное интимное движение. Даст мне возможность проникнуть в тайну женской пластики. Когда и где встреча?
— Под такачовской липой, когда придет Йожко.
— Кто это? И во сколько?
— Один наш... Наверно, через час.
— Значит, соучастник. Отлично. Бывайте! — Патрик входит в приход.
Яна Швабекова идет к Феро за своими пластинками, не зная, что Феро распродал их. Волшебное ушко под волосами залеплено пластырем, чтобы Феро не злоупотребил своим опытом. После безуспешной попытки овладеть Яной, разочарованный Феро выгоняет ее, но бежит за ней следом по улице и клянчит пятьдесят крон, так как из-за нее сегодня вынужден будет здорово клюкнуть.
Встрепанная и возмущенная Яна закатывает ему оплеуху и летит домой. Разъяренный Феро собирается с силами для заключительного спринта, но Яна внезапно исчезает в Маянековом доме, где теперь обретается «брит- ворезатель» Поплугар Шани. Феро не чувствует себя способным так рисковать и, перейдя уже на ходьбу, двигает к «Надежде»; первого встречает там Поплугара. Феро в шоке.
— Ну хоть заплати за меня! — говорит он ему.
— Такач, ты отдал пластинки?
Феро неубедительно кивает.
— Если врешь, убью.— Поплугар обращается к Моравцу: — Налей двойную!
Феро бьет его в бок, но удар соскальзывает. Поплугар кулаками вышибает его из «Надежды», довольный возвращается к стойке и выпивает за двоих. Бил он с оглядкой, если что и получит, то условно; необстрелянный Феро начал при свидетелях. После ужина, когда Йожко испаряется, Игор Битман дает Иоланке сберегательную книжку на пятнадцать тысяч, за каждый год — тыщонку. Книжка на девиз «Игор» и на чужое имя «Милуша Кравчикова».
— Девиз скажу тебе, когда поумнеешь.
— Я и так уже умная! На что мне деньги, если не могу их тратить.
— Вот видишь, пока ты не очень-то умная! Научись сперва тратить чужие деньги! А тогда скажу,— привлекает к себе Иоланку нежный папка Игор Битман.
— Иолана? — пытаясь отгадать, шепчет ему в ухо прекрасная Иоланка.
Битман качает головой. Чувствует на себе упругие груди, они напоминают ему жену Еву.
— Когда станешь вечером купаться, напусти сперва горячей воды. Ванная тоже подарок,— напоминает папка Битман и об этом своем подвиге, ибо знает, что подвиги время от времени надо оживлять в памяти.
— Спасибо,— гладит его Иоланка.— А почему горячую?
— Твои одноклассники ходят смотреть на тебя в окно. Пускай запотеет. Йожко зарабатывает.
Иоланка страдальчески улыбается — одноклассников ей жалко.
— А какой там девиз? — постукивает она пальцем по отцовскому носу.
— Это ты на других испытывай.— Битман достает из холодильника кусок жареного мяса и шпигует его тазепамом.
Иоланка убирает со стола. Ждала она большего — весомого подарка, скажем, в виде дубленки, но у папки Битмана столько работы, что ему проще дать денег, да и то лишь серединка на половинку.
Через калитку Битман выходит из усадебного сада к Тихой воде и трясет Милохов забор; новая проволока глухо звенит. По траве прибегает голодный убийца Поцем; Ева Милохова так зачиталась приключениями маркизы Анжелики, что забыла и о своем-то ужине. Пока Анжелика воздает султану султаново, Битман успевает накормить ворчащего Поцема. Милох поскупился отправить пса на дорогое обучение, где закрепили бы приобретенные навыки, прежде всего — слушать точные команды и не принимать пищу из чужих рук.
К старому Яро, который в отчаянии ходит взад-вперед по улице, привязывается расхристанный Рудо Ваврек, потому что корчмарь Моравец — время-невремя, выручка- невыручка — закрыл «Надежду» — у маленького
Моравца пошла кровь горлом, отшиб себе где-то живот; Моравец сам отвез его на роскошном «мирафиори» в «Неотложку» — жена как на грех задержалась у ожившей сестры в Белом Хуторе. Яро хочет забыть о Димко, но, конечно, не с Вавреком.
— Вы занятный человек, молодой многообещающий алкоголик, будущий шизоидный паралитик, контранемичный тип, словом, редкостный экземпляр.— Яро отталкивает льнущего к нему Ваврека в замасленном комбинезоне.— Вот ваш велосипед,— поднимает он из-под каменной тумбы Ваврекову неразлучную ржавую старь, всовывает ему руль в руки и подталкивает в сторону дома.
Велосипедный Ваврек говорит Яро:
— И все это я!
— Ты, конечно,— кивает Яро, а в голове смерть Димко.— Буду с радостью о тебе вспоминать.
— И я,— бормочет Ваврек и обреченно крутит скрипучим рулем.
Яро получил удовлетворение. Димко порадовался, хотя и умер. Во всяком случае, у него была легкая смерть, утешает себя Яро.
— Ну пошли,— возникает в полутьме под Такачовой липой Йожко Битман во главе четырех страждущих.— Пошли, сторожить будешь.
Яро механически повинуется.
Рудо Ваврек препирается с велосипедом, который ему не повинуется.
— Ну поехали, дурень! — Ваврек пинает ногой упрямую машину «СК спорт» со сдутыми камерами.
У Вавреков заперто, Маришка за телевизором преданно ждет Битмана, чтобы он повел ее в канцелярию.
Рудо ждет, но, не дождавшись, тащится с велосипедом в сад, в теплицу под игелитом, чтобы поесть свежих овощей. Трубочный дверной проем сплющен, Ваврек с силой дергает дверь и разбивает лоб у виска, прямо под серым беретом, но не ощущает этого — боли не чувствует, а кровь стекает мимо глаза. Он протискивает велосипед в игелитовую духоту — в щеку врезается шерстистый шпагат. Маришка, когда пускает на дворе воду, вешает на шпагат шланг, чтоб не выпрыгивал из бочки.
А Рудо думает, что его кусает голодная муха. Он воюет с ней, пока не разрывает игелит.
Находит мелкую редиску, моет ее в бочке, в теплой заплесневелой воде, и, похрумкав, выводит велосипед из игелитовой парилки. Утирает пот со лба, почесывается — что-то кусает его в зад.
Он садится на ступеньки, опирается на багажник и засыпает.
В столовой собираются на военный фильм. На экране бегут последние субтитры, сообщающие о преследованиях революционеров при царе.
— В этой России уж должна была наступить перемена,— покачивает головой Терезия Гунишова и следом раскрывает причину:— А всё эти бородатые попы! Кабы там было побольше хороших католиков.
Телевидение тем временем передает лирический пейзаж и электронную музыку.
— На передовой линии молодые ребята, а тот сзади из блиндажа по телефону им приказывает — любой ценой удержаться, а немцев тьма-тьмущая, и прут они с танками и со всем прямо на окопы, и так они там все до одного и погибли, только этот молодой артист выжил, а тот майор его и спрашивает, тот самый, что не послал ему подкрепления, что в блиндаже притаился, где, мол, твоя рота, а он говорит — здесь, а тот ему — где, а он — здесь, один я,— льет слезы Милка Болехова на плече терпеливой Вихторичихи.— Что только они вынесли и чего только фашисты натворить могут, такое надо молодым показывать, сорокалетним, тем, кто не пережил этого, пускай такого никогда не допустят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15