— Неспроста настоящие хозяева мечтали о полном дворе навоза. А нынче что видим? Тракторист сидит себе на тракторе и сыплет из мешка удобрение. Не растут у них зубы мудрости, им все невдомек, что земля должна дышать.
Димко оглядывается вокруг, но согласия не встречает — его никто и не слушает, все едят.
Милка Болехова не нарадуется на свою опухоль под ухом. По утрам есть ей не хочется.
— Хорошо растет, красивая, круглая.
— А и вправду, оно чувствуется? — почтительно спрашивает морщинистая Вихторичиха.
— Холодная, как сиська.— Болехова дает пощупать себя.
— Кабы она на спине росла, сразу бы тебя в хоровод затащил,— отзывается с полным ртом Лоло.
— У тебя лихорадка под носом,— осаживает его Вайсабел.— Усы утри, а потом и пляши!
— Ох, до чего я плясать любила,— отдается воспоминаниям Каталин; когда сидит, боли в ноге не чувствует.
— Такой балбес обкрадывает землю хуже, чем сорт обкрадывает подвойное растение,— толкует свое Димко, подымая палец.— При высокой продуктивности в подвое все же есть жизнь. А земля? В шлак спаленная! И никого за это не посадили...
Точильщик Требатицкий сидит напротив Димко и из вежливости кивает, хотя оплошки нигде не видит.
— Говорят, оставляют деревья на земле, пока не затрухлявеют. Такие и спасать нечего,— возвращается Томаш Вайсабел к вчерашним новостям по телевизору.— Кто ж это когда видел — оставлять бук на земле?
— И мы работали как умели,— защищает молодых Тибор Бергер.
— Только нас отцы на путь наставляли.
— Лишь бы они были счастливы.— В строгой Гунишихе хороший завтрак берет верх над ощущением вечной несправедливости.
— Счастливый не спрашивает, что такое счастье, недосуг ему спрашивать, коль он счастлив,— вставляет свое слово Димко, довольный тем, что и ему есть что сказать.
— Раз в такой суете живут, значит, счастливы,— рассуждает вслух старый Яро, макая в стакан третий рогалик, хотя молока в нем уже нет.
Первой поднимается Каталин Месарошова и идет к опочившей Иогане Ендрейчаковой. Мертвецкая закрыта.
— Иогана, слышишь, а? — кричит Каталин из-за двери.— Кланяйся нашим!
Ева Канталичова тихо выходит из процедурной; она после ночного дежурства, зевает.
— Укол захотела? — пугает она Месарошову.
— Хорошей буду, хорошей! — пятится Каталин; зрение у нее притупилось.
— Лошадиной иглой уколю,— грозится Ева.— Мертвых оставь в покое, при жизни им тебя хватало.
Каталин уходит в комнату, заваливается на кровать и вполголоса жалобно плачет; ей не с кем поговорить. Только мертвые ее не ругают.
— Нечестивица! — ворчит в столовой взбудораженный Йожка. Он подходит к приемнику и включает его на полную громкость.
— Министр иностранных дел Богуслав Хнёупек прилетел в Варшаву,— сообщает дикторша.
— Хоть на мир поглядит, и то,— вступает старая Болехова.— Была я раз в Трнаве, батюшки светы, ну и грохоту!
Старичье сидит, слушает. По алюминиевым подносам снуют прыткие мухи.
Почтальон Канталич сдает в канцелярии пенсии. Игор Битман делит деньги. Состоятельные платят за себя сами. Кто с заведующим в ладу, и величает его «пан управляющий», и не дебоширит, получает остаток на руки. Алкоголики и смутьяны, с которыми у Битмана ненадобные хлопоты, ничего не получают, разве что двадцать крон на мелкие расходы, да и то зря. Деньги получают родные, когда наведываются сюда.
К парку возле Дома культуры подъезжает школьный автобус. Сегодня рабочая суббота, у детей субботник на школьном участке, где они выращивают овощи для учителей из Лучшей Жизни. У каждого ученика своя грядочка, которую он сегодня прополет, потому как занятия потихоньку кончаются, а сорняк обещает быть буйным. Йожко Битман с одноклассником Пиштинко Моравцем замышляют дать деру с субботника.
Иоланкины одноклассники, собираясь на «балдеж» у старой мельницы, друг с друга глаз не спускают. Иоланка точит лясы с маленькой Зузкой Модровичовой о Еве Канталичовой и об ихнем Золо.
Напротив Дома культуры белым слюдяным бризоли- том сверкает общее здание почты, торгового центра и национального комитета.
Яна Швабекова сидит на первом этаже за застекленной конторкой, заведует почтой.
Звонит телефон, в трубке слышится изменчивый голос Евки Милоховой:
— Ваш почтальон в нетрезвом виде безобразничает по деревне!
— Кто у телефона? Пани Милохова? — догадывается Яна: в деревне всего пять частных абонентов.
— Неизвестный друг,— отвечает гораздо более глубокий голос, что озадачивает Яну.
— Он будет привлечен к соответствующей дисциплинарной ответственности,— обещает Яна Швабекова официальным тоном, какой часто слышит по радио.
— Разрешите поблагодарить вас от имени общественного порядка,— заканчивает Евка утробным голосом, давясь от смеха, и быстро вешает трубку.
Чтоб не забыть, Яна записывает: отчитать своего единственного почтальона Канталича. Она смотрит в счета, а видит Феро. В глазах у нее стоят слезы.
Евка Милохова прикидывает, как бы все устроить так, чтобы стать почтальоншей, ведь Канталича стопроцентно теперь выгонят. Почта видится ей блестящей возможностью приобщиться к людям. Ей очень не хватает людей. Евкина семья далеко, а подружку она так и не завела здесь; в кооперативе работа тяжелая, а на сахарозавод — Милош не пустит.
— Знаю этих мужиков,— скажет он Евке.
Евка их не знает и потому молчит. Она одна, и с ребенком ничего не выходит. Милох деньгу гонит, вечно в пути. Евка приберется, псу кинет и сидит глотает толстенные романы о неведомых друзьях-приятелях.
Громкоговоритель играет музыку для наших юбиляров. В столовой все внимательно слушают свою самую любимую передачу.
— Букет поздравлений мы приносим нашему дорогому дедушке Игнацу Чичману из Железовиц, который отмечает сегодня свой прекрасный семьдесят третий день рождения.
— Не знаю такого,— удивленно качает головой морщинистая Вихторичиха.— В Железовицах никогда не была.
— По случаю этого замечательного юбилея желают ему много радостных минут в кругу самых близких пятеро детей, семнадцать внуков и два правнука, которые посылают дедушке горячий поцелуй.
— Ну давай еще, Чичман, поднажми! От каждого мальца по полпоцелуя,— хихикает Лоло.
— Мне-то больше годков,— утешается Гунишова.
— Мы лучше,— радуется Милка Болехова.— Мы лучше. Нас сто тридцать! — заносится она, похлопывая себя по широким оравским1 бокам.
— Были тут Долежаловы, золотую свадьбу справляли,— говорит Димко.— Сыграли им хорошо, и все по именам себя перечислили, и все такое. А вот навестить их никто не приехал. Он-то давно умер, а она, кажись, в позапрошлом.
— Давай, Чавойский! Еще поживи! — подбадривает Лоло следующего любимца. Слово «еще» будоражит Лоло.
По столовой разносится трогательная песенка о белых хатках в долине. У Вихторичихи в глазах стоят слезы. А как она моргнет, скатываются они по извилистым морщинам. От умиления чмокает она впалыми слюнявыми губами.
Беспечальная Милка Болехова подпевает певцу. Под ухом прыгает у нее опухоль, так как поет она с вдохновением. Пластинки Душана Грюня она собирает, потому что он очень толстый.
— Когда дочка замуж шла...— сворачивает она вдруг в сторону от белых хаток, но тут же забывает, что было у нее на уме.
— И честная была? — подхватывает Лоло.
— Честная! — Милка все-таки верит.
— С последнего раза,— подхихикивает Лоло.— Небось знаете, почему женщины вот так ходят? — Лоло переваливается тяжелым задом с боку на бок. Пенсионерки чуть не лопаются от смеха: ну и женщина получилась из Лоло.
— Не знаете? У женщины нету дышла, потому они и теряют направление, мужики ходят прямо.
— Придумал тоже, дышло! — прыскает довольная Милка и заражает смехом всех остальных, у Терезии Гунишовой и то подергиваются тугие уголки губ. Один Йожка упрямо слушает очередное поздравление. Жаль только, что радио нельзя включить еще громче, чтобы заглушить все эти непристойности.
— Тихо! — требует Йожка.
— А что есть у женщины? — никак не возьмет в толк Вихторичиха.
1 Орава — область в Средней Словакии.
— С позволения сказать, подбрюшника.
— Откуда ты всего набрался? — заходится смехом Милка.— Ух ты бедовый!
— Всё старые армейские смехи-потехи, в двух армиях отслужил.
— Ад рыдает, тебя призывает! — грозит Йожка указательным пальцем.
— Ив аду люди живут! — Лоло все трын-трава.
— Обратись к вере! — наставляет его Йожка.
— Заставь дурака богу молиться, он только лоб расшибет! — упоенно потешается Лоло над побуревшим Йожкой.— Кукуреку-у, проснись! Проспал ты время!
— У каждого свое особое биологическое устройство,— вступает в разговор садовник Димко.— Позвали меня аккурат в суд и сказывают: папаша, говорите как на духу, а иначе в тюрьму сядете! Что делать? Говорил, что знал. И обошлось, не посадили.
— Свидетелей не сажают,— замечает Вайсабел, который эту историю знает во всех подробностях — слушал ее сто пять раз.
— Но так мне сказали! — Сухонький Димко вновь переживает этот ужас, ломая над собой в отчаянье руки.
В дверь входит заплаканная Каталин, привлеченная смехом. Все с минуту глядят на нее. Она подсаживается к полке с газетами, вытаскивает старую «Правду»1 и начинает читать.
— Охохошеньки! Панельные дома рушатся! — качает она головой над репортажем.
— Подно-о-сы,— вытягивает разгоряченная Маришка Ваврекова, улыбаясь в кухонное окошко.
— ...желают много здоровья и оптимизма,— врывается бодрый голос с педерастическим упоением.
Старичье поднимается, относит подносы. Дежурная Вихторичиха вытирает столы влажной тряпкой.
— А что такое оптимизм? — У Димко трясутся руки. Они не просто так трясутся, все дело в нервах. Когда хотят — задергают его, а нет — так нет.
— Кожа да косточки у него,— кивают на Димко две старухи-говорухи — Ивета и Дана.
Яро задумывается: надо бы объяснить смысл понятия «оптимизм», но что-то мешает ему.
— Это такая радость,— говорит он Димко.
— Хорошо перепревший годовой навоз. Коровий,—
улыбается Димко худенькими щечками, на которых уже нет растительности.
— Для садовника это и есть тот самый оптимизм,— соглашается Яро.
Димка лукаво улыбается — до чего же хорошо он понял такую сложную вещь. Он уважает Яро, у Яро — университет.
— Когда дочка замуж шла, в платье в крапинку была... Ну, в крапинку! Почем мне знать, в какую? — гудят друг другу в уши говорухи.
— А в какую крапинку? — никак не догадываются они.
— В дерьмовую, если маку объешься,— подсказывает им Лоло-дурак. И всем сразу легче, потому как они, ясное дело, умнее бесстыжего Лоло.
— «Когда двое встретятся, две прямые скрестятся»,— несутся из репродуктора рифмы неувядаемого шлягера.
Старушки поют вместе с перезрелой певицей.
— Что такое «мендосино»? Все время об этом по радио говорят,— интересуется Милка Болехова.
— Это когда святой дух на тебя нисходит.— Лоле искоса поглядывает на Йожку.— И уж не знаешь, что с тобой творится, сердце бьется, как колокол, и ты чувствуешь, что вот-вот упадешь замертво.
— А когда это бывает?
— А как ляжешь с настоящим мужчиной — вот тебе и «мендосино».
— Так поэтому, значит, и поют, что цель моего пути всегда «мендосино»,— наконец осмысливает Милка многажды повторенный рефрен.
— Ох, и нечестивцы в этом радио,— грозится Вихторичиха, глядя на Йожку.
Лоло не выдерживает, закатывается смехом.
— Мы-то уж так, спокойненько, где уж нам «мендосино», что скажете, уважаемый Йожка?
Возле Лоло пристраивается точильщик Ян Требатицкий; разговор его берет за живое, но сам он молчит, потому что из города — про свои муки не рассказывает.
— ...еще много-много лет в кругу самых близких,— обещает теплый, бархатный голос — рука так и чешется погладить его.
— Никому не желают легкой смерти,— хмурится Томаш Вайсабел. Более всего он боится долгих страданий.
— Зоотехник рассказывал, что со станции искусственного осеменения они получили семя двенадцатиметровых быков и что телочки стали телиться стокилограммовыми телятами с такими толстыми ногами, что ни одна не могла разрешиться, так в родах их и возили прямо на бойню, ну кому нужна такая огромадная порода? Такие убытки, а никого не посадят,— возмущается за картами Тибор Бергер, бывший животновод.
— Для косточковых фруктов нужно много кальция. А где он тут? Начисто песчаная зона,— поясняет садовник Димко.
— Коровью кровь в районе производят, а жеребцов в Братиславу гонят,— ходит с козыря Бергер.
— Вот я и выразила ей свое соболезнование.
— Там все время какие-то экстремисты у власти.
— Искусственная материя не сопреет, ее-то я хорошо знаю!
— Ужасно плохая семья, все один к одному...
— Он обратился к нему, завязал разговор, чтоб обвести его вокруг пальца, этот самый Дюмонте...
— Изъеденное сверляком бревно оставил на понедельник, а к полуночи помер...
Лоло видит: что у кого болит, тот о том и говорит. Прошлый год, в день Всех святых, хотел он сплотить их и уговорил горстку самых лучших — не то самых глупых — устроить праздничное шествие. Словом, с дюжину их собралось. Идут по деревне — но ни в честь, ни в славу, ни в доброе слово. И не поклонился никто!
— Куда это вы наладились? — заговорила с ними из вежливости бывшая заведующая Канталичова, потому что застали ее на дворе.
— Да вот... тут,— замялась Кристина Сламова, та, что упокоилась в сочельник.
А в самом конце деревни, пропахшей тяжелым травяным дымом, вышла одна из переселенок с сахарозавода — несла в окоренке просушить на веревке мужнин комбинезон — и спросила их:
— Помер кто?
Никто из них и звука не проронил — быстро, как побитые собаки, воротились домой. Лоло занял у Вайсабела сотню, напился вдрызг и три дня выкрикивал:
— Христосы, воскресните!
Он тогда опять ушел из богадельни, но и в этом не было проку, разве понапрасну сильно простыл. С тех пор Битман не дает ему денег — через него имел неприятности. Когда Лоло уходит — побирается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15