Днем Лурдес позвонила мужу, но дома никого не оказалось. Покупатели шли сплошным потоком. Где же Пилар? Лурдес поклялась наказать дочь. Никакого рисования в течение месяца. Что толку ее учить, думает она. Затем Лурдес снова звонит Руфино. И опять никакого ответа.
После полудня поток посетителей уменьшается. В первый раз после звонка сестры Федерики Лурдес присаживается с чашкой жидкого кофе и своими любимыми сладкими булочками, чтобы все обдумать. Она вспоминает, как странно возрос ее аппетит к сексу и выпечке после приезда отца в Нью-Йорк. Чем дольше он лежал в больнице, проходя курс лучевой терапии, тем сильнее ее тянуло к сладким ореховым булочкам и Руфино.
Жир быстро накопился у нее на боках и на бедрах, скрыв худобу и угловатость. Ноги над коленями расплылись. Руки выше локтей растолстели так, что жир свисал с них, словно провисшие гамаки. Ей все время снились булки, ржаные караваи, пшеничные халы в плетеных соломенных корзинах. Они множились, в изобилии свисали с деревьев, увеличиваясь до огромных размеров, заполняли небо, поднимаясь на дрожжах.
Лурдес набрала сто восемнадцать фунтов.
В детстве она была худышкой. Иностранцы на пляже или на центральной улице города принимали ее за сироту и, думая, что она голодает, покупали ей мороженое и сласти. В подростковом возрасте вместо обеда Лурдес выпивала три-четыре молочных коктейля. Даже за день до свадьбы портнихи во время примерки теперь уже умоляли ее поесть, чтобы платье не висело на ней, как на вешалке.
Избыточный вес не изменил ее ритмичной походки, но мужчины не провожают ее взглядом. И дело вовсе не в том, что она не может взять себя в руки. Лурдес не противится своим желаниям; более того, она подчинилась им, как сомнамбула своим видениям. Она звонила в корабельный колокол, который Руфино повесил, чтобы вызывать его из мастерской, распускала волосы и, обняв мужа за талию, вела его в спальню.
Руфино восхищался податливостью ее тела. Чем больше толстела его жена, тем более гибкой она становилась. Лурдес могла, как акробат, высоко закинуть ноги, и шея у нее изгибалась в любую сторону. Она ласкала его губами и языком так, как не смогла бы и дюжина искушенных в любовной науке женщин.
Тело у Руфино болело от напряжения. Суставы распухли, как от артрита. Он умолял жену дать ему отдых на несколько ночей, но звон колокола становился все требовательнее, взгляд ее черных блестящих глаз все настойчивее. Лурдес искала через Руфино чего-то такого, что он не мог ей дать. Правда, она и сама не знала, чего хочет.
Лурдес закрывает магазин пораньше и отправляется в больницу Сестер Милосердия, расположенную за четырнадцать кварталов от ее булочной. Вместе с сестрой Федерикой они идут по тускло освещенному коридору. Лурдес приподнимает узловатые руки отца с тонкими запястьями, покрытыми коричневыми пятнами. Верхние фаланги его пальцев искривлены, словно сучки на ветке. Живот побрит, на нем грубый шов, и кожа так прозрачна, что видны самые тонкие жилки. Большая белая кровать слишком велика для его исхудалого тела.
Отец всегда был изыскан, безупречно одет и чисто выбрит. Он щеголял в идеально отутюженных брюках и гордился тем, что никогда не ходит босиком, даже дома. Он шаркал лоснящимися кожаными шлепанцами, чтобы предохранить себя от микробов. Это слово зажигало огонь в его глазах. «Они наше зло! – гремел он. – Виновники тропических болезней!»
По мнению отца, чтобы победить микробов, требовалась постоянная бдительность. Это означало, что холодильник постоянно должен быть включен на максимальный холод. Зубы у Лурдес ныли, когда она пила ледяную кока-колу или надкусывала ломоть оставшейся от обеда свинины. «В нашем климате продукты моментально портятся!» – твердил он, поворачивая регулятор холода до крайней отметки. В этом слышалась жалоба на кулинарные промахи ее матери: непрожаренный цыпленок, недоваренные овощи, не очищенные от кожуры фрукты, сливочный сыр комнатной температуры.
Когда отец мыл руки с наманикюренными ногтями, это напоминало таинственный ритуал. Отец казался Лурдес важным, как хирург, который готовится к операции. Он учил ее, Фелисию и младшего брата Хавьера, как тереть под ногтями маленькой щеточкой, как промывать руки медленно текущей струей горячей воды в течение тридцати секунд, как насухо вытирать кожу между пальцами полотенцем, прокипяченным в хлорке, так, чтобы микробы не могли размножиться во влажных ложбинках.
В больнице отец приходил в отчаяние от нерадивости персонала и нарушений в процедурах, от грубых рук медсестер, которые делали ему уколы. Однажды одна из них поставила ему свечу, чтобы прочистить кишечник, и не вернулась, хотя он, когда перепачкал пижаму, давил на звонок так, что чуть не сломал палец.
Лурдес знала, что отец умрет. Она отдала остатки своих сбережений монахиням и потребовала отдельную палату с телевизором и лучшую сиделку.
Отец провел последние недели умиротворенно, вверенный заботам сестры Федерики. Странное увлечение святыми не мешало ей добросовестно выполнять свои обязанности и следить за чистотой. Сестра Федерика любила отца до безумия и брила его так чисто, как никто никогда его не брил. Дважды в день она намыливала ему лицо жестким помазком и мастерски брила опасной бритвой ввалившиеся щеки и узкую полоску между носом и верхней губой. Затем подстригала торчащие из ноздрей волоски и присыпала шею тальком. Лурдес знала, что маленькая монахиня с хитрым личиком и едва заметными усиками напоминала отцу его гаванского парикмахера, запах лосьонов и помады, скрипучее красное кожаное кресло со стальными рычагами.
Отец умер чисто выбритым. Это, по крайней мере, сделало его счастливым.
Когда Пилар не вернулась домой в девять часов, Лурдес позвонила в полицию, а потом принялась размораживать свои запасы сладких ореховых булочек. В десять она позвонила пожарным, нагрев перед этим духовку. К полуночи она обзвонила три больницы и шесть радиостанций и прикончила последнюю булочку.
Руфино не может ее удовлетворить. Отец умер. Дочь пропала. «Где тебя носит целый день?» – вдруг кричит Лурдес на мужа, хотя знает, что ответа не будет. Она роется в пакете с фотографиями, разыскивая снимок дочери, но находит только маленькую школьную фотокарточку, сделанную, когда Пилар училась в третьем классе. Волосы у дочери прямые, черные и аккуратно разделены пробором на две стороны. На ней темно-бордовый клетчатый джемпер, белая блузка с воротничком, как у Питера Пэна, и галстук под стать. Эта девочка совсем не похожа на ее дочь.
Лурдес уже не может представить Пилар целиком, только по частям. Янтарный глаз, тонкое запястье, серебряный браслет с бирюзой, приподнятые в испуге густые брови. Лурдес мысленно представляет эти части, растерзанные и изуродованные, разбросанные на пирсе или в переулке или плывущие вниз по реке к океану.
Она перерывает комнату дочери в поисках постера с Джимми Хендриксом, который заставила снять, и снова вешает его на стену. Затем выкапывает из-под кровати охапку грязной одежды, забрызганные краской фланелевые рубашки. Она вдыхает запах скипидара, запах вызова. Да, это Пилар. Ее дочь родилась через одиннадцать дней после того, как Вождь с триумфом вошел в Гавану. Пилар выскользнула, как головастик, темная, безволосая, стремящаяся к свету.
Лурдес стоило большого труда найти для Пилар няню. Они не задерживались обычно дольше двух-трех недель. Одна сломала ногу, поскользнувшись на куске мыла, который Пилар бросила на пол, когда няня купала ее в корыте. Другая, пожилая мулатка, заявила, что у нее стали выпадать волосы от злобных взглядов, которые бросает на нее ребенок. Лурдес прогнала ее, обнаружив однажды, что Пилар лежит в колыбели, обмазанная куриной кровью и покрытая лавровыми листьями.
– Ребенка сглазили, – объясняла перепуганная няня. – Я хотела очистить ее душу.
На закате Лурдес идет по Бруклинскому мосту. Солнце уже садится, и она бездумно смотрит на серебристую реку. Печально гудя, буксир тащит баржу, нагруженную бочками с маслом. Пахнет дегтем и приближающейся зимой. Сквозь сетку стальных канатов небоскребы кажутся раздробленными на множество кусков. К северу мосты накладываются друг на друга, как карты в руках у игрока в покер. На востоке лежит равнина Бруклина и тянется к Квинсу скоростное шоссе.
Лурдес поворачивается и смотрит на юг. Кажется, все устремляется к югу. Дым от наклонной трубы в Нью-Джерси. Стая воробьев. Обшарпанные суда, направляющиеся к Панаме. Да и сама оцепеневшая река.
Лурдес представляет, как отец тоже направляется на юг, возвращаясь домой, на их побережье, полное печальных воспоминаний. Она старается вспомнить свою первую зиму на Кубе. Это было в 1936 году, мать тогда находилась в психиатрической лечебнице. Лурдес с отцом колесили по острову в автомобиле, большом и черном, как церковь глубокой ночью. Из окна машины Лурдес видела удивительные пейзажи острова, пропеллеры пальм. Толстые мужчины прижимались лицом к ее щекам, и на лбу у них набухали фиолетовые вены. Они давали ей подпорченные апельсины и безвкусные леденцы. И повсюду их преследовал печальный напев матери.
Пилар Пуэнте
Я примеряю пояс с подвязками и бюстгальтер в примерочной магазина «Эйбрахам энд Строе», когда мне кажется, что я слышу его голос. Я высовываю голову и вижу их. Мой отец смеется, как дитя, и оживленно шепчет что-то на ухо незнакомой женщине. Она – высокая дебелая блондинка, похожая на опустившуюся королеву красоты пятидесятых годов. У нее копна обесцвеченных волос и мускулистые икры, как будто она с рождения ходит на каблуках. «Вот дерьмо! – думаю я. – Чушь собачья! Глазам своим не верю!» Я одеваюсь и иду за ними, прячась за шляпными стойками и вешалками со свитерами. У кондитерского киоска отец держит конфету над ее высунутым, отвратительным языком. Она выше его, так что ему приходится нелегко. У меня эта парочка вызывает приступ тошноты.
Они идут по Фултон-стрит, держась за руки и притворяясь, что рассматривают витрины. И это как раз там, где тянутся старые магазины с товарами, завезенными еще со времен вторжения в залив Кочинос. Я уверена, что отец думает, будто никто из знакомых не увидит его в этом районе. Королева красоты прижалась к нему у музыкального магазина, из которого гремит «Остановись, именем любви». Я вижу, как ее язык проникает в его рот. Отец сжимает ладонями ее восковое одутловатое лицо и смотрит благоговейно, будто это маленькое солнце.
Ну, все. Меня вдруг как осенило. Я возвращаюсь на Кубу. Хватит с меня, я по горло сыта этой жизнью. Сниму со счета все мои деньги, сто двадцать долларов, которые заработала, батрача в булочной у матери, и куплю билет на автобус до Майами. Если мне удастся туда добраться, я смогу попасть на Кубу: арендую лодку или попрошу кого-нибудь из рыбаков взять меня с собой. Представляю удивление абуэлы Селии, когда я вдруг перед ней возникну. Она будет покачиваться на своих качелях, оглядывая море и вдыхая соленый запах лиловой воды. А на берегу будут сидеть чайки и ползать крабы. Она погладит меня по щеке прохладной рукой, тихо что-то напевая мне на ухо.
Мне было всего два года, когда мы покинули Кубу, но я помню все, что со мной с тех пор произошло, даже разговоры слово в слово. Я сидела на коленях у бабушки, играя ее сережками с жемчужинами, когда мама сказала ей, что мы уезжаем из страны. Абуэла Селия назвала ее предательницей революции. Мама пыталась забрать меня у нее, но я уцепилась за абуэлу и заревела в голос. Прибежал дедушка и сказал: «Селия, отпусти девочку. Ведь она дочь Лурдес». С тех пор я не видела абуэлу.
Мама говорит, что абуэла Селия могла бы запросто уехать с Кубы, но она упрямая и помешалась на Вожде. Мама произносит слово «коммунист» точно так же, как «рак», тихо и свирепо. Она читает все левацкие газеты от первой до последней страницы, тычет пальцем в то, что ей кажется особенно вопиющим, и говорит: «Вот, смотрите. Что я вам говорила?» В прошлом году, когда Вождь посадил в тюрьму известного кубинского поэта, она высмеивала «лицемерных левых интеллектуалов», которые пытались его вызволить. «Они сами создали эти тюрьмы, так что пусть теперь в них гниют, – выкрикивала она без всякого сочувствия. – Это опасные люди, разрушители, красные до мозга костей!» У мамы все либо черное, либо белое в зависимости от настроения.
Мама читает мой дневник – вытаскивает его из-под матраса или из-за подкладки зимнего пальто. Она заявляет, что имеет право знать мои мысли и я это пойму, когда у меня самой будут дети. Только вот как она узнаёт, что я делаю в ванной? Мне нравится лежать на спине под сильной струей воды. Если улечься как надо, расставив ноги, ощущение замечательное – словно маленькие молоточки по натянутой струне. Теперь, всякий раз как я в ванной, мать барабанит в дверь, как будто у нас в доме президент Никсон и ему срочно приспичило в туалет. А между прочим, я каждую ночь слышу, как она прыгает с папой, пока он не начинает ее умолять, чтобы она оставила его в покое. Глядя на нее, никогда о таком и не подумаешь.
Когда мама впервые увидела, чем я занимаюсь в ванной, она залепила мне пощечину и выдрала большой клок волос. И обозвала desgraciada – негодницей. Потом заставила меня работать у себя в булочной каждый день после школы за двадцать пять центов в час. Она оставляет мне на кухонном столе противные записки, напоминая, чтобы я не забыла прийти, или еще что-нибудь занудное. Она считает, что работа у нее в булочной научит меня ответственности, очистит мою голову от непристойных мыслей. Как будто я стану чище, продавая ее пончики! Что-то не похоже, чтобы такое чудо произошло с ней самой. Мать толстая, как праздничная колесница в универмаге «Мейси» в День Благодарения, от всех этих сладких булочек, которые она поглощает в огромных количествах. Я уверена, это из-за них у нее теперь с головой не совсем в порядке.
Ехать на автобусе не так уж плохо. После Нью-Джерси – прямой путь по автостраде 1-95. Я сижу рядом с худенькой девушкой, которая едет до Ричмонда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28