https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/Germany/
Он играл левой рукой пару минорных аккордов и, взмахивая правой, вытирал потное лицо неестественно белым платком. Тетя Алисия считала, что американские фильмы наивны и слишком оптимистичны, но очень забавны, и с удовольствием их смотрела. Она назвала двух своих канареек Кларой и Лилиан в честь Клары Боу и Лилиан Гиш. Однако, когда Клара снесла яйца, тетя Алисия переименовала Лилиан в Дугласа, в честь Дугласа Фэрбенкса. Птенцов назвали Чарли, Мэри и Глория.
В Санта-Тереса-дель-Мар отключено электричество. Селия идет по мирным темным улочкам и вдыхает запах жареного мяса, плывущий из открытых окон, замечает огоньки свечей, игру теней на стенах кухонь. Внезапно ей в голову приходит мысль, что она предпочла бы жить при свете свеч.
Двойняшки сделали ей сюрприз – приготовили омлет с рисом. Они целуют ее сухими губами, снимают с нее туфли и нагревают кастрюли с водой, чтобы она приняла ванну. Они не спрашивают ни о матери, ни о брате.
Селия садится в плетеную качалку и смотрит на океан, над волнами которого подпрыгивают серебряные огоньки. Что это? Летучие рыбы, или дельфины, или какая-то неведомая пульсация? Небо ожило от молний, вскормленных жаром суши. Сколько лет она рассматривает горизонт в ожидании какого-то знака? Намного больше, чем живет на свете, кажется ей, да, намного больше.
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
Селия неравнодушна к поэзии Федерико Гарсия Лорки. Она слышала его выступление более сорока лет назад в театре «Принсипаль де ла Комедия». Это была последняя из пяти его лекций, которые он прочитал в Гаване, и Селия, как завороженная, слушала его выразительный голос, когда он пел печальные цыганские песни. Лорка объяснил слушателям, что канте хондо – это древняя форма фламенко в его родной Андалусии, когда-то населенной маврами, и эти песни вдохновили его на написание своих собственных цыганских баллад.
Во время его выступления начался проливной дождь, и черные звуки дуэнде трепетали и тайной, и мукой, и смертью. Смерть привлекала, соблазняла, и Селия, охваченная нервной дрожью, снова и снова желала умереть.
Этой ночью Селия спит беспокойно. До нее доносятся голоса, обрывки слов на многих языках, словно разрозненные лоскутки одеяла. Слоги плывут над ней, медленно тая в ледяном расплывчатом пятне белого света. Селия пробуждается в зловещем лунном свете, разлившемся по постели. Она зовет внучек.
– Бегите к дому Эрминии! Скажите ей, чтобы она сейчас же отвезла нас в Гавану!
Руки Селии дрожат, как заблудившиеся птицы. Она не может застегнуть пуговицы на желто-зеленом платье. Селия бежит на негнущихся ногах мимо дивана, покрытого линялой мантильей, мимо побелевшего орехового пианино, мимо мебельного гарнитура, в котором не хватает стула, и останавливается на крыльце в ожидании.
– Mi hija, mi hija, mi hija, – повторяет она, как будто ее слова могут спасти Фелисию.
Ночь расцвечена звездами, но Селия ничего не замечает. В углу неба висит одинокий месяц. На шоссе Селия ощущает запах океана, ощущает его всю дорогу, пока они едут в Гавану.
Письма Селии. 1942 – 1949
11 декабря 1942
Querido Густаво!
У нас идет гражданская война, теперь диктаторский режим и в твоей, и в моей стране. Полмира в войне, никогда еще не было так плохо. Одна только смерть заслуживает доверия.
Я все еще люблю тебя, Густаво, но это любовь по привычке, как больное колено, которое не дает покоя перед дождем. Память – искусный соблазнитель. Я пишу тебе, потому что должна писать. Я даже не знаю, жив ли ты и кого сейчас любишь.
Однажды я спросила себя, как и почему возникает навязчивая идея. Но я больше не пытаюсь ответить на этот вопрос. Я принимаю ее, как приняла мужа и дочерей и свою жизнь на плетеных качелях, жизнь, полную обыкновенных соблазнов. Я начала учить французский язык.
Твоя Селия
11 ноября 1944
Любовь моя!
Ты, наверное, читал о приливной волне, которая обрушилась на Кубу? Сотни людей остались без жилья и лишились всего имущества. Вдовец из нашей деревни, Нестор Прендес, утонул, потому что отказался покинуть свой дом. Он сказал, что хочет соединиться с женой, что сам решает, когда ему умереть. Нестор отгонял палкой своих детей, когда они старались поднять его со стула, и плакал так горестно, что они в конце концов оставили его в покое.
Наш дом все еще сохнет, после того как почти неделю пробыл под водой. Единственная вещь, о которой я действительно сожалею, это пианино. Хорхе купил его мне, когда мы впервые сюда приехали. Роскошная обшивка орехового дерева побелела. Я нажимаю клавиши, но раздается только хлюпанье мокрого сукна. Когда мы установили пианино, я знала, что буду играть в первую очередь. Дебюсси, конечно.
Люблю,
Селия
11 апреля 1945
Querido Густаво!
Тянутся дни тирании. Я исследую свой внутренний мир, как генерал карту, бесстрастно подсчитывая потери. Я вспоминаю наши прогулки по весенней Гаване. Нищие бродили повсюду, они спали, подстелив старые газеты, на скамейках в Центральном парке. Помнишь молодую женщину, у которой на одной ноге был ботинок, а другую, деревянную, она волочила? А семьи бедняков из деревень, ищущие работу в домах Ведало за чугунными решетками? А разодетые по последней моде пары в автомобилях с откидным верхом? Этих людей ничего вокруг не интересовало. Помню, в те дни все мужчины носили канотье, даже бедняки. Грязные, в рваной одежде, ночующие в парках, они все же ходили в канотье.
Почему люди стремились к этой малости больше, чем к элементарным удобствам?
Селия
11 мая 1945
Густаво!
Обыденность настойчива и беспощадна. Я целыми днями просиживаю на своих плетеных качелях и изучаю волны. Если уж мне довелось родиться и жить на острове, то я благодарна за одно преимущество: приливы раздвигают границы. По крайней мере, у меня есть иллюзия перемен, вероятности перемен. Если бы не это, жизнь внутри границ, установленных священниками и политиками, была бы совсем невыносима.
Разве ты не видишь, как они кромсают мир, Густаво? Как завладевают нашими странами? Нашими судьбами? Мы ничего не можем сделать с произволом власти. Остается только надеяться, что нам удастся выжить.
Селия
11 июля 1946
Querido Густаво!
Мой сын родился в сорочке. Хорхе говорит, что в каждом поколении дель Пино рождается один мальчик, и он появляется на свет обязательно в сорочке. Он говорит, что это хороший знак, что дель Пино никогда не тонули. Я назвала сына Хавьером, как моего отца. Он похож на него, сейчас это уже заметно. У папы было широкое лицо и такие скулы, что хоть клади монету. Губы у него были толстые, как диванные подушки, а зубы, как у женщины, маленькие и ровные. Он был высокого роста, мускулистый, с толстыми, как окорока, и очень сильными руками. Ни одна женщина в нашем городке не избежала этих рук.
Я вижу его черты в лице моей тетки Алисии. Вот почему я его так хорошо помню. Она мне говорила, что его зарубили рогоносцы своими мачете в банановой роще, когда мне было тринадцать. Я стала горевать по нему, только когда умерла тетя Алисия. Это случилось как раз перед моим замужеством. Она оставила мне свою дорогую брошь в виде павлина.
Мать я почти не помню, только ее жесткий блуждающий взгляд да голос с какой-то странной хрипотцой. Когда она посадила меня на дневной поезд до Гаваны, я окликнула ее из окна, но она даже не обернулась. Поезд отошел только через четверть часа. За время пути до Гаваны я совсем ее забыла. И вспомнила, только когда у меня родился сын.
Люблю,
Селия
11 октября 1946
Густаво!
Хорхе говорит, что моя улыбка его пугает, поэтому я смотрю в зеркало и примеряю старые улыбки. Когда-то я, как и мои подруги, красила губы сердечком ярко-красной помадой, подражая американским старлеткам. Мы коротко стригли волосы, носили кокетливые шляпки «колокол» и старались подражать голосу Глории Свенсон.
Каждую пятницу после работы мы ходили в кино. Помню, я посмотрела «Mujeres de Fuego» с Бетти Дэвис, Эн Дворжак и Джоан Блондел. Их было трое, как и нас, – и одна из них должна была умереть. Мы шутя обсуждали, кто из нас умрет первой. Тогда я смотрела на женщин, торгующих овощами и фруктами на другой стороне улицы, тощих женщин в слишком теплых, не по погоде, шалях/и стыдилась, что у меня такие полные бедра.
После того как ты меня покинул, Густаво, я слегла. И не вставала в течение многих месяцев, каждую минуту возвращаясь в те дни, когда мы были вместе. Я мысленно видела все, как в кино, и старалась вновь пережить то, что мы испытывали, когда сгорали от любви друг к другу. Хорхе спас меня, но для чего, я не знаю.
Твоя Селия
11 февраля 1949
Mi querido Густаво!
Я читала пьесы Мольера и спрашивала себя, чем отличается настоящее страдание от воображаемого. Ты знаешь?
Ты моя любовь,
Селия
Воображая зиму
Значение раковин
(1974)
Фелисия дель Пино не может вспомнить, почему в этот жаркий октябрьский день она шагает под ружьем в горах Сьерра-Маэстра. Камуфляжный шлем сдавливает голову, как металлический обруч, дуло винтовки, висящей на левом плече, ударяется о шлем, и от этих ударов перед глазами все плывет. Дешевые русские ботинки натирают ноги, пока она устало тащится вверх по нестерпимо благоухающим склонам, замыкая цепочку будущих партизан. «Давай поговорим по-зеленому», – сказал бы ей сын, чтобы отвлечь ее от страданий.
– Vamonos, v?monos, – кричит маленькая мулатка, идущая впереди в десяти ярдах от Фелисии. У лейтенанта Ксиомары Рохас выступающая вперед нижняя челюсть, и, когда она кричит, видна целая обойма желтых зубов. – Вождь никогда не прохлаждался в этих горах! Для него это было делом жизни и смерти, а не воскресной прогулкой! Пошевеливайтесь!
Фелисия смотрит вниз на тропу, протоптанную во влажной траве. Лицо у нее раскраснелось и вспотело, в глазах соленая влага, а от чего – пота или невольных слез – трудно сказать. Лейтенант Рохас из этих мест, думает Фелисия, поэтому она не потеет. Никто из Сантьяго-де-Куба не потеет. Это известный факт.
– Компаньера дель Пино, ты прикрываешь тыл! Командир впереди и замыкающий подвергаются самой большой опасности! – кричит лейтенант Рохас, но голос у нее не злой.
Икры у Фелисии как бейсбольные мячи. Ноги утопают в грязной и мягкой земле. Каждое сухожилие напряжено, туго натянуто, как мускулы коров в мясной лавке, коров, которые умерли в страхе. Их мясо никогда не бывает таким нежным, как мясо животных, не испытавших страха смерти. Фелисия нащупывает фляжку и отвинчивает пробку, прикрепленную цепочкой к горлышку. Она не узнает свои руки, распухшие и огрубевшие, с нечищеными ногтями.
– Родина или смерть! – кричит лейтенант Рохас, пока Фелисия пьет, запрокинув голову.
– Родина или смерть! – эхом отзываются партизаны, все, кроме Фелисии, которая недоумевает – ведь на настоящей войне по этим крикам противник запросто бы их обнаружил.
Во временном лагере партизаны ставят палатки, затем открывают жестянки с пятнистыми бобами и прессованным мясом цвета навоза. Они пятый день едят эту пищу, от которой у одних начался понос, у других запор, и у всех без исключения газы. Только лейтенанту Рохас все нипочем, и поэтому она с аппетитом уплетает за обе щеки. Фелисия оглядывает остальных. Все они оказались в этой бригаде по одной причине и вне зависимости от своего желания. Их отряд состоит из оппозиционеров, из социально неблагонадежных элементов. Задача лейтенанта Рохас перевоспитать их и сделать из них революционеров.
Фелисия здесь потому, что чуть не убила себя и сына. Она не помнит этого, но все ей твердят об этом. «Зачем ты это сделала?» – печально спросила у нее мать, гладя ее руки, лежащие поверх накрахмаленной белой простыни. «Зачем ты это сделала?» – строго спросил у нее психиатр, как будто Фелисия была непослушным ребенком. «Зачем, Фелисия?» – добивалась от нее ответа лучшая подруга Эрминия, тайком от медсестры натирая ей лоб травами.
Но всякий раз, когда Фелисия пыталась восстановить в памяти эти события, она видела только белый свет.
Доктора сочли Фелисию «непригодной для материнства» и обвинили ее в том, что этим летом на Пальмовой улице она нанесла непоправимый вред своему сыну. Никто не знает, понимает ли Иванито, что с ним произошло. Мальчик не говорит об этом. Но врачи, мать, даже сослуживицы в салоне красоты в конце концов убедили Фелисию отдать Иванито в школу-интернат. Чтобы он окреп, познакомился с мальчиками его возраста и научился жить в коллективе. Они все время это повторяли. Жить в коллективе.
– Ты меня больше не любишь? – спросил Иванито, высунувшись из окна автобуса. Он смотрел так, что ее сердце разрывалось от боли.
Фелисия навещает сына в первое воскресенье каждого месяца в школе среди картофельных полей за Сан-Антонио-де-лос-Баньос. Они мало разговаривают, пока бывают вместе. Эмоции от встречи настолько переполняют их, что они часто просто дремлют под деревом или на узкой двухъярусной кровати Иванито. И разговаривают в основном взглядами и руками, не переставая прикасаться друг к другу.
Все твердят Фелисии, что она должна найти смысл в жизни помимо сына, что революция дает ей еще одну возможность стать полезным членом нового социалистического общества. В конце концов, как заметила ее мать, все, что Фелисия сделала для революции, это сорвала несколько одуванчиков во время кампании по уничтожению сорняков в 1962 году, да и то через силу. Она откровенно пренебрегала своими обязанностями, что было источником постоянных ссор между ними.
Фелисия пытается стряхнуть с себя сомнения, но она не видит ничего другого, кроме страны, живушей среди лозунгов и агитации, народ которой постоянно находится в ожидании войны. Она презирает воинственные лозунги, кричащие с развешанных повсюду плакатов. МЫ ДОЛЖНЫ ПРЕОДОЛЕТЬ… КАК ВО ВЬЕТНАМЕ… ПРЕВРАТИТЬ ПОРАЖЕНИЕ В ПОБЕДУ… Даже скромным сборщикам сорняков присвоено хвастливое воинственное название: «Механизированная наступательная бригада». Молодых учителей называют «Борцами за обучение». Студенты, работающие в полях, – «Молодежная колонна столетия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
В Санта-Тереса-дель-Мар отключено электричество. Селия идет по мирным темным улочкам и вдыхает запах жареного мяса, плывущий из открытых окон, замечает огоньки свечей, игру теней на стенах кухонь. Внезапно ей в голову приходит мысль, что она предпочла бы жить при свете свеч.
Двойняшки сделали ей сюрприз – приготовили омлет с рисом. Они целуют ее сухими губами, снимают с нее туфли и нагревают кастрюли с водой, чтобы она приняла ванну. Они не спрашивают ни о матери, ни о брате.
Селия садится в плетеную качалку и смотрит на океан, над волнами которого подпрыгивают серебряные огоньки. Что это? Летучие рыбы, или дельфины, или какая-то неведомая пульсация? Небо ожило от молний, вскормленных жаром суши. Сколько лет она рассматривает горизонт в ожидании какого-то знака? Намного больше, чем живет на свете, кажется ей, да, намного больше.
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
Селия неравнодушна к поэзии Федерико Гарсия Лорки. Она слышала его выступление более сорока лет назад в театре «Принсипаль де ла Комедия». Это была последняя из пяти его лекций, которые он прочитал в Гаване, и Селия, как завороженная, слушала его выразительный голос, когда он пел печальные цыганские песни. Лорка объяснил слушателям, что канте хондо – это древняя форма фламенко в его родной Андалусии, когда-то населенной маврами, и эти песни вдохновили его на написание своих собственных цыганских баллад.
Во время его выступления начался проливной дождь, и черные звуки дуэнде трепетали и тайной, и мукой, и смертью. Смерть привлекала, соблазняла, и Селия, охваченная нервной дрожью, снова и снова желала умереть.
Этой ночью Селия спит беспокойно. До нее доносятся голоса, обрывки слов на многих языках, словно разрозненные лоскутки одеяла. Слоги плывут над ней, медленно тая в ледяном расплывчатом пятне белого света. Селия пробуждается в зловещем лунном свете, разлившемся по постели. Она зовет внучек.
– Бегите к дому Эрминии! Скажите ей, чтобы она сейчас же отвезла нас в Гавану!
Руки Селии дрожат, как заблудившиеся птицы. Она не может застегнуть пуговицы на желто-зеленом платье. Селия бежит на негнущихся ногах мимо дивана, покрытого линялой мантильей, мимо побелевшего орехового пианино, мимо мебельного гарнитура, в котором не хватает стула, и останавливается на крыльце в ожидании.
– Mi hija, mi hija, mi hija, – повторяет она, как будто ее слова могут спасти Фелисию.
Ночь расцвечена звездами, но Селия ничего не замечает. В углу неба висит одинокий месяц. На шоссе Селия ощущает запах океана, ощущает его всю дорогу, пока они едут в Гавану.
Письма Селии. 1942 – 1949
11 декабря 1942
Querido Густаво!
У нас идет гражданская война, теперь диктаторский режим и в твоей, и в моей стране. Полмира в войне, никогда еще не было так плохо. Одна только смерть заслуживает доверия.
Я все еще люблю тебя, Густаво, но это любовь по привычке, как больное колено, которое не дает покоя перед дождем. Память – искусный соблазнитель. Я пишу тебе, потому что должна писать. Я даже не знаю, жив ли ты и кого сейчас любишь.
Однажды я спросила себя, как и почему возникает навязчивая идея. Но я больше не пытаюсь ответить на этот вопрос. Я принимаю ее, как приняла мужа и дочерей и свою жизнь на плетеных качелях, жизнь, полную обыкновенных соблазнов. Я начала учить французский язык.
Твоя Селия
11 ноября 1944
Любовь моя!
Ты, наверное, читал о приливной волне, которая обрушилась на Кубу? Сотни людей остались без жилья и лишились всего имущества. Вдовец из нашей деревни, Нестор Прендес, утонул, потому что отказался покинуть свой дом. Он сказал, что хочет соединиться с женой, что сам решает, когда ему умереть. Нестор отгонял палкой своих детей, когда они старались поднять его со стула, и плакал так горестно, что они в конце концов оставили его в покое.
Наш дом все еще сохнет, после того как почти неделю пробыл под водой. Единственная вещь, о которой я действительно сожалею, это пианино. Хорхе купил его мне, когда мы впервые сюда приехали. Роскошная обшивка орехового дерева побелела. Я нажимаю клавиши, но раздается только хлюпанье мокрого сукна. Когда мы установили пианино, я знала, что буду играть в первую очередь. Дебюсси, конечно.
Люблю,
Селия
11 апреля 1945
Querido Густаво!
Тянутся дни тирании. Я исследую свой внутренний мир, как генерал карту, бесстрастно подсчитывая потери. Я вспоминаю наши прогулки по весенней Гаване. Нищие бродили повсюду, они спали, подстелив старые газеты, на скамейках в Центральном парке. Помнишь молодую женщину, у которой на одной ноге был ботинок, а другую, деревянную, она волочила? А семьи бедняков из деревень, ищущие работу в домах Ведало за чугунными решетками? А разодетые по последней моде пары в автомобилях с откидным верхом? Этих людей ничего вокруг не интересовало. Помню, в те дни все мужчины носили канотье, даже бедняки. Грязные, в рваной одежде, ночующие в парках, они все же ходили в канотье.
Почему люди стремились к этой малости больше, чем к элементарным удобствам?
Селия
11 мая 1945
Густаво!
Обыденность настойчива и беспощадна. Я целыми днями просиживаю на своих плетеных качелях и изучаю волны. Если уж мне довелось родиться и жить на острове, то я благодарна за одно преимущество: приливы раздвигают границы. По крайней мере, у меня есть иллюзия перемен, вероятности перемен. Если бы не это, жизнь внутри границ, установленных священниками и политиками, была бы совсем невыносима.
Разве ты не видишь, как они кромсают мир, Густаво? Как завладевают нашими странами? Нашими судьбами? Мы ничего не можем сделать с произволом власти. Остается только надеяться, что нам удастся выжить.
Селия
11 июля 1946
Querido Густаво!
Мой сын родился в сорочке. Хорхе говорит, что в каждом поколении дель Пино рождается один мальчик, и он появляется на свет обязательно в сорочке. Он говорит, что это хороший знак, что дель Пино никогда не тонули. Я назвала сына Хавьером, как моего отца. Он похож на него, сейчас это уже заметно. У папы было широкое лицо и такие скулы, что хоть клади монету. Губы у него были толстые, как диванные подушки, а зубы, как у женщины, маленькие и ровные. Он был высокого роста, мускулистый, с толстыми, как окорока, и очень сильными руками. Ни одна женщина в нашем городке не избежала этих рук.
Я вижу его черты в лице моей тетки Алисии. Вот почему я его так хорошо помню. Она мне говорила, что его зарубили рогоносцы своими мачете в банановой роще, когда мне было тринадцать. Я стала горевать по нему, только когда умерла тетя Алисия. Это случилось как раз перед моим замужеством. Она оставила мне свою дорогую брошь в виде павлина.
Мать я почти не помню, только ее жесткий блуждающий взгляд да голос с какой-то странной хрипотцой. Когда она посадила меня на дневной поезд до Гаваны, я окликнула ее из окна, но она даже не обернулась. Поезд отошел только через четверть часа. За время пути до Гаваны я совсем ее забыла. И вспомнила, только когда у меня родился сын.
Люблю,
Селия
11 октября 1946
Густаво!
Хорхе говорит, что моя улыбка его пугает, поэтому я смотрю в зеркало и примеряю старые улыбки. Когда-то я, как и мои подруги, красила губы сердечком ярко-красной помадой, подражая американским старлеткам. Мы коротко стригли волосы, носили кокетливые шляпки «колокол» и старались подражать голосу Глории Свенсон.
Каждую пятницу после работы мы ходили в кино. Помню, я посмотрела «Mujeres de Fuego» с Бетти Дэвис, Эн Дворжак и Джоан Блондел. Их было трое, как и нас, – и одна из них должна была умереть. Мы шутя обсуждали, кто из нас умрет первой. Тогда я смотрела на женщин, торгующих овощами и фруктами на другой стороне улицы, тощих женщин в слишком теплых, не по погоде, шалях/и стыдилась, что у меня такие полные бедра.
После того как ты меня покинул, Густаво, я слегла. И не вставала в течение многих месяцев, каждую минуту возвращаясь в те дни, когда мы были вместе. Я мысленно видела все, как в кино, и старалась вновь пережить то, что мы испытывали, когда сгорали от любви друг к другу. Хорхе спас меня, но для чего, я не знаю.
Твоя Селия
11 февраля 1949
Mi querido Густаво!
Я читала пьесы Мольера и спрашивала себя, чем отличается настоящее страдание от воображаемого. Ты знаешь?
Ты моя любовь,
Селия
Воображая зиму
Значение раковин
(1974)
Фелисия дель Пино не может вспомнить, почему в этот жаркий октябрьский день она шагает под ружьем в горах Сьерра-Маэстра. Камуфляжный шлем сдавливает голову, как металлический обруч, дуло винтовки, висящей на левом плече, ударяется о шлем, и от этих ударов перед глазами все плывет. Дешевые русские ботинки натирают ноги, пока она устало тащится вверх по нестерпимо благоухающим склонам, замыкая цепочку будущих партизан. «Давай поговорим по-зеленому», – сказал бы ей сын, чтобы отвлечь ее от страданий.
– Vamonos, v?monos, – кричит маленькая мулатка, идущая впереди в десяти ярдах от Фелисии. У лейтенанта Ксиомары Рохас выступающая вперед нижняя челюсть, и, когда она кричит, видна целая обойма желтых зубов. – Вождь никогда не прохлаждался в этих горах! Для него это было делом жизни и смерти, а не воскресной прогулкой! Пошевеливайтесь!
Фелисия смотрит вниз на тропу, протоптанную во влажной траве. Лицо у нее раскраснелось и вспотело, в глазах соленая влага, а от чего – пота или невольных слез – трудно сказать. Лейтенант Рохас из этих мест, думает Фелисия, поэтому она не потеет. Никто из Сантьяго-де-Куба не потеет. Это известный факт.
– Компаньера дель Пино, ты прикрываешь тыл! Командир впереди и замыкающий подвергаются самой большой опасности! – кричит лейтенант Рохас, но голос у нее не злой.
Икры у Фелисии как бейсбольные мячи. Ноги утопают в грязной и мягкой земле. Каждое сухожилие напряжено, туго натянуто, как мускулы коров в мясной лавке, коров, которые умерли в страхе. Их мясо никогда не бывает таким нежным, как мясо животных, не испытавших страха смерти. Фелисия нащупывает фляжку и отвинчивает пробку, прикрепленную цепочкой к горлышку. Она не узнает свои руки, распухшие и огрубевшие, с нечищеными ногтями.
– Родина или смерть! – кричит лейтенант Рохас, пока Фелисия пьет, запрокинув голову.
– Родина или смерть! – эхом отзываются партизаны, все, кроме Фелисии, которая недоумевает – ведь на настоящей войне по этим крикам противник запросто бы их обнаружил.
Во временном лагере партизаны ставят палатки, затем открывают жестянки с пятнистыми бобами и прессованным мясом цвета навоза. Они пятый день едят эту пищу, от которой у одних начался понос, у других запор, и у всех без исключения газы. Только лейтенанту Рохас все нипочем, и поэтому она с аппетитом уплетает за обе щеки. Фелисия оглядывает остальных. Все они оказались в этой бригаде по одной причине и вне зависимости от своего желания. Их отряд состоит из оппозиционеров, из социально неблагонадежных элементов. Задача лейтенанта Рохас перевоспитать их и сделать из них революционеров.
Фелисия здесь потому, что чуть не убила себя и сына. Она не помнит этого, но все ей твердят об этом. «Зачем ты это сделала?» – печально спросила у нее мать, гладя ее руки, лежащие поверх накрахмаленной белой простыни. «Зачем ты это сделала?» – строго спросил у нее психиатр, как будто Фелисия была непослушным ребенком. «Зачем, Фелисия?» – добивалась от нее ответа лучшая подруга Эрминия, тайком от медсестры натирая ей лоб травами.
Но всякий раз, когда Фелисия пыталась восстановить в памяти эти события, она видела только белый свет.
Доктора сочли Фелисию «непригодной для материнства» и обвинили ее в том, что этим летом на Пальмовой улице она нанесла непоправимый вред своему сыну. Никто не знает, понимает ли Иванито, что с ним произошло. Мальчик не говорит об этом. Но врачи, мать, даже сослуживицы в салоне красоты в конце концов убедили Фелисию отдать Иванито в школу-интернат. Чтобы он окреп, познакомился с мальчиками его возраста и научился жить в коллективе. Они все время это повторяли. Жить в коллективе.
– Ты меня больше не любишь? – спросил Иванито, высунувшись из окна автобуса. Он смотрел так, что ее сердце разрывалось от боли.
Фелисия навещает сына в первое воскресенье каждого месяца в школе среди картофельных полей за Сан-Антонио-де-лос-Баньос. Они мало разговаривают, пока бывают вместе. Эмоции от встречи настолько переполняют их, что они часто просто дремлют под деревом или на узкой двухъярусной кровати Иванито. И разговаривают в основном взглядами и руками, не переставая прикасаться друг к другу.
Все твердят Фелисии, что она должна найти смысл в жизни помимо сына, что революция дает ей еще одну возможность стать полезным членом нового социалистического общества. В конце концов, как заметила ее мать, все, что Фелисия сделала для революции, это сорвала несколько одуванчиков во время кампании по уничтожению сорняков в 1962 году, да и то через силу. Она откровенно пренебрегала своими обязанностями, что было источником постоянных ссор между ними.
Фелисия пытается стряхнуть с себя сомнения, но она не видит ничего другого, кроме страны, живушей среди лозунгов и агитации, народ которой постоянно находится в ожидании войны. Она презирает воинственные лозунги, кричащие с развешанных повсюду плакатов. МЫ ДОЛЖНЫ ПРЕОДОЛЕТЬ… КАК ВО ВЬЕТНАМЕ… ПРЕВРАТИТЬ ПОРАЖЕНИЕ В ПОБЕДУ… Даже скромным сборщикам сорняков присвоено хвастливое воинственное название: «Механизированная наступательная бригада». Молодых учителей называют «Борцами за обучение». Студенты, работающие в полях, – «Молодежная колонна столетия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28