– Что мне написать? – спрашивает Фелисия у матери.
– Напиши, что отец умер.
* * *
Фелисия забирается на переднее сиденье, кладет руки на руль и пристально смотрит сквозь ветровое стекло. От зеленого капота поднимается жар, напоминая ей океан, каким он был за день до того, как начисто смыл деревянные развалюхи с побережья. Это случилось в 1944 году. Ей было всего шесть лет, брат вообще еще не родился, но она помнит тот день до мельчайших подробностей. Море томно откатилось к горизонту, и воцарилась страшная тишина. Братья Муньос тащили к воде выброшенного на берег дельфина, и роскошные раковины, тысячи раковин, розовато-лиловых внутри, покоились на кладбище морского песка. Фелисия собрала в кучу несколько ведер этих раковин, но выбрала только одну, жемчужную, «испанский веерв стиле барокко», как потом насмешливо называли эту раковину ее поклонники.
Мать поспешно заворачивала в газеты бокалы с позолотой и укладывала их в потертый кожаный чемодан, постоянно прислушиваясь к штормовым предупреждениям по радио. «Говорила тебе: не таскай раковины в дом, – ворчала она, когда Фелисия пришла со своим трофеем. – Они приносят несчастье».
Отец Фелисии находился по делам в провинции Ориенте, когда накатила приливная волна. Он постоянно бывал в отъезде. В тот раз он обещал жене привезти ямайскую служанку с восточного побережья острова, чтобы Селия могла целый день отдыхать на крыльце, как предписывали доктора, и любоваться океаном, находя успокоение в его синеве. Хорхе дель Пино вернулся без служанки, зато привез бейсбольный мяч с автографом для ее сестры Лурдес, которая даже запрыгала от восторга. Фелисия не помнит, чей был автограф на мяче.
Море поглотило больше семидесяти домов на их побережье. Дом семьи дель Пино устоял, потому что был построен из кирпича. Когда они вернулись, он был похож на подводную пещеру, убранную океаном. Засохшие водоросли украшали стены, песок на полу намел причудливые узоры. Фелисия смеялась потом, вспоминая, как мать запрещала ей приносить домой раковины. После той приливной волны они валялись по всему дому.
– Подруга, да ты тут изжаришься! – Эрминия Дельгадо стучит в стекло машины. В руках у нее корзина с неощипанной курицей, четырьмя лимонами и головкой чеснока. – Я собираюсь приготовить фрикасе. Почему ты не приезжала? У тебя что, опять галлюцинации?
Фелисия поднимает глаза и смотрит на свою лучшую подругу. Лицо и плечи у нее лоснятся от жары.
– Отец умер сегодня ночью, а мне через час надо быть на работе. Если я снова опоздаю, меня переведут в мясной магазин. С тех пор как я сожгла голову Грасиеле Морейра, они ищут любой предлог, чтобы меня уволить. Ее свалили на меня. Никто не хотел с ней возиться, потому что у нее не волосы, а туалетная бумага. Я тысячу раз говорила, что ей нельзя делать перманент. Но разве она слушала?
– Лурдес звонила?
– Монахини ей сказали, что это похоже на вознесение, только папа был одет, как на танцы. Потом он показался у матери перед домом и чуть не угробил ее. Сдается мне, что она за ним поплыла в океан. – Фелисия отворачивается. – Даже не попрощался.
В последний раз, когда Фелисия видела отца, он сломал стул о спину ее бывшего мужа Уго. «Если уйдешь с этим сукиным сыном, никогда больше не возвращайся!» – вот что крикнул ей отец, когда они уходили.
– Может быть, его дух все еще на свободе. Ты должна помириться с ним, прежде чем он уйдет с миром. Я позвоню крестной. Сегодня ночью у нас будет моление.
– Не знаю, Эрминия. – Фелисия верит в добрые силы богов, но все еще не может решиться.
– Послушай, даже у мертвого должна быть хоть какая-то надежда. Ты должна очистить свою душу, или он будет преследовать тебя всю жизнь. Он может даже навредить твоим детям. Всего-то маленькое приношение святой Барбаре, – уговаривает Эрминия. – Приезжай к десяти, а об остальном я сама позабочусь.
– Ну ладно. Но, пожалуйста, скажи ей, чтобы в этот раз никаких козлов.
Вечером того же дня Фелисия ведет свою машину по проселочной дороге в нескольких милях от Санта-Тереса-дель-Мар. Передние фары вот уже пять лет как не работают, но она освещает грязную дорогу ручным электрическим фонариком через открытое боковое окно и, въехав во двор, пугает двух индюшек и карликовую обезьянку в бамбуковой клетке. Луч света освещает огромную сейбу толщиной в шесть обычных деревьев. Несколько связанных вместе одинаковых красных платков обвивают ее ствол примерно посередине. Из одного узла выглядывает голова недавно убитого петуха. Раскрытый клюв придает птице вид удивленного негодования.
Из боковой двери убогого домишки выходит Эрминия. На ней светло-желтая кофта и ожерелье, сверкающее, несмотря на отсутствие луны. Полные черные руки сливаются с темнотой.
– Давай быстрее! Крестная ждет!
Фелисия проскальзывает на заднее сиденье и со скрипом открывает дверцу. Листья папоротника и куриные перья касаются ее лодыжек, когда она, осторожно ступая в босоножках без задников, направляется к подруге.
– Рог Dios, мы ждем тебя больше часа! Почему ты так долго? – Эрминия хватает Фелисию за руку и тянет к двери. – Идем скорее, а то боги рассердятся.
Она ведет Фелисию по душному проходу, освещенному красными витыми свечами на деревянных, закапанных воском столах, стоящих вдоль стены. В конце коридора, в проеме сводчатой двери, свисают гирлянды из раковин и кусочков полированного оникса причудливой формы.
– Bienvenida, hija, – подзывает ее крестная сиплым голосом, в котором звучат горестные нотки. – Мы ждем тебя.
Она поднимает руки ладонями кверху. Ее лицо под белым тюрбаном блестит от пота. Кружевная блуза почти спадает с плеч, открывая у основания шеи две слившиеся вместе родинки, большие и черные, словно два жука. Бесчисленные, тончайшие газовые юбки окутывают ноги. Она стоит босиком на холодном цементном полу. В комнате с низким потолком и сине-зелеными стенами колышется пламя и курится фимиам сотни свечей.
У задней стены возвышается эбеновая статуя святой Барбары, Черной Королевы. У ее ног сложены яблоки и бананы. Благоухающие жертвоприношения нагромождены у алтарей других святых и божеств: жареная кукуруза, монетки и ароматная сигара для святого Лазаря, исцеляющего от паралича; кокос и горькие семена колы для Обатала, Короля Белого Холста; жареный ямс, пальмовое вино и мешочек с солью для Оггуна, покровителя металлов.
В передней части комнаты Эллегуа, бог перекрестков, обитает в глиняных яйцах, лежащих в девяти грубо слепленных горшках различной величины. На каждом яйце выложены из раковин каури глаза и рот; все они погружены в настойку из трав и святой воды. Четыре коленопреклоненные мулатки в клетчатых юбках и передниках молятся перед богами. Посреди комнаты безмолвно стоит мужчина в накрахмаленной феске, чистокровный африканец племени йоруба.
– Эрминия рассказала нам о твоей дистопии. – Крестная любит красивые слова, хотя не всегда знает, что они означают. Она кладет руку, тяжелую от железных колец с безоаровым камнем, что унизывают ее пальцы, на плечо Фелисии и подталкивает ее к сантеро. – Он проделал к нам долгий путь с юга, от мангровых деревьев. Он очистит тебя от несчастий и принесет тебе и твоему отцу покой, покой, которого у него не было при жизни.
– Эллегуа требует козла, – сказал сантеро, едва двигая губами.
– Ох, нет, никаких козлов! – вскрикивает Фелисия и, повернувшись, укоризненно смотрит на подругу. – Ты ведь обещала!
– Придется согласиться, – говорит Эрминия. – Ты не можешь диктовать условия духам, Фелисия. Эллегуа нужна свежая кровь, чтобы сделать все как надо.
– Мы откроем тебе будущее, hija, вот увидишь, – убеждает ее крестная. – У нас есть связь с силами земли.
Крестная собирает верующих вокруг Фелисии. Они обвивают ее гирляндами бус, гладят лицо и веки ветками розмарина Сантеро возвращается с козлом, у которого морда и уши стянуты веревкой. Фелисия берет разрезанный кокос и поливает соком голову козла, целуя его в уши, а тот тем временем жалобно стонет. Она трется грудью об его морду.
– Коси ику, коси арун, коси арайе, – поют женщины.
Сантеро ведет козла к другим подношениям и быстрым взмахом ножа перерезает ему глотку, направляя струю крови на глиняные яйца. Козел трепещет, затем затихает. Сантеро посыпает его голову солью из коробки, затем льет на жертву мед.
Фелисии дурно от сладковатого запаха крови, свеч и женского пота, она шатается и падает без чувств на теплый от крови пол молельни.
Сборы на юг
Континенты тужатся, чтобы оторваться друг от друга и пуститься в свободное, полное опасностей плавание в океанах. Земля, вся в провалах и разломах, изрыгает дубы и угольные шахты, уличные фонари и скорпионов. Люди теряют дар речи. Часы останавливаются. Лурдес Пуэнте просыпается.
Четыре часа утра. Она поворачивается к спящему мужу. Его рыжие волосы подернуты сединой, близорукие глаза прикрыты опухшими веками. Она опять измучила бедного Руфино.
Лурдес надевает белую униформу двадцать шестого размера с широкими боковыми карманами и туфли без каблука на резиновой подошве. У нее в стенном шкафу шесть одинаковых комплектов и несколько пар обуви. Лурдес нравится скрытый авторитет униформы, которая так подходит к строгому выражению ее ненакрашенного лица с прямым крупным носом. Веко правого глаза, ослабевшее еще в детстве, почти не поднимается, что делает ее похожей на циклопа. Несмотря на это, зрение у нее стопроцентное, только приходится немного косить. Лурдес убеждена, что это вынужденное косоглазие позволяет ей видеть то, что не дано другим.
Лурдес закалывает короткую косу на затылке, натягивает на нее сетку и оставляет на кухонном столе записку для дочери. Ей нужно, чтобы Пилар пришла после школы в булочную. Вчера она уволила пакистанца, и сегодня, если Пилар не придет помочь, ей придется одной управляться за прилавком. «На этот раз никаких отговорок!» – торопливо царапает она угловатым наклонным почерком.
Уличные фонари льют свой рассеянный свет. Еще не рассвело, и обычный городской шум не тревожит Лурдес. Взбирается на дуб юркая белка. Где-то в соседнем квартале заглох автомобильный мотор. Между домами из песчаника и складами виднеется Ист-Ривер, медлительная, отсвечивающая, как и небо, металлом.
Лурдес наслаждается прогулкой в темноте, представляя, как ее следы невидимо проникают сквозь улицы и переулки, под спрессованные городом пласты почвы до осадочных пород. В ее воображении земля расточает свои силы, взращивая листву, которую сбрасывает каждый год, как змея кожу.
Утреннее спокойствие булочной доставляет Лурдес удовольствие. Ее умиротворяют ряды округлых буханок хлеба и булочек, посыпанных сахарной пудрой, она с наслаждением вдыхает запах ванили и миндаля. Лурдес купила эту булочную пять лет назад у австрийского еврея, который приехал в Бруклин после войны. До этого она работала регистратором в больнице неподалеку, вела картотеку умерших пациентов. Теперь ей хочется работать с хлебом. Что тут такого?
Охлажденные пирожные прибывают в картонных коробках, обложенных искусственным льдом: кексы «Гран Марнье» и «наполеоны» с кремом из взбитых сливок и сахарной глазурью. Лурдес распаковывает три торта «Саше» и один «Сент-Оноре», усыпанный профитролями, плитки «Линцер» с малиновым джемом, эклеры и марципановое печенье в ярко-розовых обертках. Летом появятся свежие персиковые штрудели и пироги с черникой. А к осени – тыквенные пироги и жареные пирожки с индюшатиной.
Лурдес украшает лотки бумажными салфетками, раскладывает на них круассаны и ореховые колечки для кофе, помещает вчерашние кондитерские изделия поближе к себе, чтобы было легче дотянуться. Затем соскребает из коробок остатки изюма, меда и сахарной пудры и отправляет себе в рот.
Сладкие булочки с орехами и изюмом Лурдес оставляет напоследок. Выгружая их из доставочной коробки, она откладывает две штуки, чтобы съесть попозже. Только она собралась заварить себе чашку кофе, как звонит сестра Федерика из больницы Сестер Милосердия.
– Ваш отец – святой, – горячо шепчет она. Худенькая монахиня из Санто-Доминго помешана на святых и часто устанавливает святость задолго до того, как в Ватикане задумываются о канонизации нового кандидата. – Мать-настоятельница никогда меня не слушает. Здесь рассадник неверия. Но я хочу, чтобы вы знали правду.
– Что случилось? – спрашивает Лурдес, освобождая булочки от обертки и нервно поглощая их одну за другой.
– Я видела это собственными глазами, упокой Господи его душу.
– Господи боже мой! – Лурдес быстро крестится.
– Рано утром я пошла на обход, как вдруг увидела голубой свет из палаты вашего отца. Сначала я подумала, что он не выключил телевизор. – Сестра Федерика замолчала, затем заключила тоном, более подходящим для передачи божественного видения: – Когда я зашла в комнату, он был полностью одет, стоял прямо и выглядел здоровым, только его голова и руки светились, как будто изнутри. Это был нимб святости, я вам точно говорю. Вы ведь знаете, я специалист по религиозным загадкам.
– А потом?
– Он сказал: «Сестра Федерика, я хочу поблагодарить вас за вашу доброту ко мне в эти последние дни. Но теперь я буду жить в ином мире». Что-то вроде этого. Ну вот, я упала на колени и начала молиться Пресвятой Деве. У меня руки все еще дрожат. Он надел шляпу, прошел через окно и отправился на юг, а за ним остался сверкающий след вдоль Ист-Ривер.
– Он сказал, куда направляется?
– Нет.
– Храни вас Бог, сестра. Я поставлю свечу за ваше здоровье.
Лурдес почти целый час старается дозвониться до матери в Санта-Тереса-дель-Мар, но телефонистка говорит, что линии отключены из-за дождей над северным побережьем Кубы. Снаружи посетители стучат в стеклянную дверь. В конце концов ей удается дозвониться до Фелисии, в Гавану.
Оставшуюся часть утра Лурдес торопливо обслуживает покупателей, путая заказы и неверно давая сдачу. Хуже всего было, когда она украсила торт для крестин фигурной красной надписью «Примите соболезнования».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28