– Чулкам твоим конец, – сообщила я, дрыгая ногой.
Ланна лишь плечами пожала.
– Как тебе парни, понравились? – спросила я.
– Придурки. – Она тряхнула волосами.
– Оба?
– Придурки. Натуральные горожане.
Под ногами захрустело, когда мы двинулись мимо развалин – черные посреди сплошной белизны. Мы проваливались в снег по щиколотку в глубоких местах. Ну вот, сейчас начнется. Мы с Ланной посмотрели друг на друга и заржали как бешеные. Наш смех, должно быть, слышали в домах на окраине порта. Наверное, даже в будке смотрителя на мысу. Мы просто загибались, разогнуться не могли. Прошли еще немного. Наткнулись на брошенную машину, запертую. Тут Ланна и говорит:
– Давай завалимся к моей бабуле Курис Джин. Ванну примем, отогреемся. Она живет в доме инвалидов, там и телефон есть. Может, раздобудем калоши или пальто. Понимаешь, два года назад, пока ее не перевезли, она обитала в той жуткой квартирке под крышей на Скалпи-Креснт. Из-за больных ног не могла ходить по лестницам и, когда мусор начинал попахивать, просто выбрасывала пакет из окна кухни на задний двор. А еще она не выносит чаек, поэтому намазывает горчицей корку и ее бросает тоже. Я все не могла в толк взять, как Курис Джин в свое кресло залезает, пока однажды не заглянула к ней с поручением. Тогда и увидела, как она ползет по полу в туалет.
Курис Джин сама открыла нам дверь. Она пользовалась ходильной рамой.
– Опять всю ночь куролесили, пара маленьких проказниц. А мать твоя совсем, поди, испереживалась. Давайте-ка к огоньку поближе! Так и помереть от холода недолго. Пара мартышек. Прям как с Северного полюса. Черт знает откуда, а?
– Бабуля, это Морверн из супермаркета.
– Привет, бабушка Фимистер! – поздоровалась я.
– Держи пять! – прокричала Курис Джин. Мы тут же стянули чулки у огня, пальцы рук и ног стали отогреваться. Ланна позвонила маме. Среди шепота прозвучало мое имя. Я обхватила обеими руками кружку с горячим чаем, а Ланна сделала тост с маслом.
Курис Джин приказала:
– А ну, обе, полезайте в ванну, пока вода не остыла! Первой достанется самое красивое платье. – Она залезла в кресло и нервно рассмеялась.
В ванне имелась перекладина для Курис Джин. И занавеска, но никакого душа. Курис Джин задергивала ее, когда помощники по дому подходили, чтобы вытащить ее из ванны. Мы с Ланной уселись поудобнее, устроив колени друг у друга под мышками.
– Что ты сказала маме? – поинтересовалась я.
– Что мы зависли у тебя, из-за снега, и я решила остаться на ночь. А телефона у тебя нет. Вполне убедительно.
Мы нежились в пару. Ланна мыла голову мне, а я ей – все одновременно. Мы побаловались с пеной, бросая ее друг в дружку. Потерли мою коленку, пятнышко и прочее.
Я зашептала:
– Все как бы удваивалось. Целоваться с двоими все равно что с одним.
– Знаю. Я за тобой наблюдала, – кивнула Ланна. – И вкус у обоих одинаковый, да?
– Ага. Я не помню, что и кто со мной выделывал, представляешь? Чуть не всю бумагу в туалете извела утром.
Ланна засмеялась, затем выпалила:
– А Ему-то что скажешь про эту ночь? Выложишь все как есть?
– Ланна, Его больше нет.
– Чего? – выдохнула она.
– Его больше нет, потому и подарки до срока.
Она изменилась в лице и промолвила:
– Что значит «Его больше нет»?
– Нет. Теперь Он не со мной.
– А куда подевался? – не отставала она.
– Ну, ты знаешь, Он бывал в разных странах.
Она села в пустую ванну:
– Уехал в другую страну? А вещи? Его компьютер, модель железной дороги?
– Он не вернется.
– Когда же Он уехал? – Она была так близко, что я чувствовала ее дыхание на коже.
– Вчера.
– Я еще полотенец принесу, – объявила Ланна.
Мы сидели у докрасна раскаленных углей и пили какао, замотанные в полотенца. Я начала задремывать, но тут прибыла «Еда на колесах» для Курис Джин. Женщина-водитель жаловалась, что до некоторых домов ох как трудно добираться и что старики порой не могут позволить себе отопление. Большой железный котел с супом стоял на улице, днище было облеплено снегом – как будто шла война, но только для бедняков.
Так и не одевшись, мы помыли посуду. Потом Ланна проводила меня в свободную комнату и велела:
– Приляг, отдохни.
– А ты? – спросила я, надевая корсаж и трусики.
– Позже, – сказала Ланна, наблюдая за мной.
Сквозь дремоту я чувствовала, как старые, морщинистые руки суют под одеяло бутыль с горячей водой. Слышала, как поскрипывают ходунки. Я прижимала бутыль к груди и сквозь воду ощущала биение своего сердца. Впервые за четыре года я спала одна, а когда спишь одна, слушаешь лишь собственное сердце. Я не сняла часы, потому что теперь они никого бы не оцарапали.
Я проснулась и почувствовала себя странновато. Судя по голосам, несшимся из телика, уже наступила ночь. С меня ручьями лил пот. Я вытерла лоб тыльной стороной кисти, надела маленькое черное платье. Заправила постель и вылила воду из бутыли в кухонную раковину. В комнате лишь переменчивое свечение экрана выхватывало из мрака сидящую Курис Джин, прямую как палка. Ланны не было. Моя кожанка висела на стуле.
– Аллана отправилась в Комплекс в калошах, – проговорила Курис Джин. – У меня еще одни есть – дырявые. Ты была далеко, в стране грез, вот мы и не стали тебя будить.
Я проверила, на месте ли дискета, достала золоченую зажигалку и пачку «Силк кат».
– Не замерзла, лапа? Садись поближе к огню. Подбрось уголька, если хочешь мне пособить, – предложила бабуля.
Я устроилась возле ее ног на каменной плите под очагом, улыбнулась, подбросила горсть-другую угля и вытерла руки о маленькое черное платье.
– У меня и для тебя пальто найдется, – сообщила Курис Джин.
– Ничего, если я закурю? – спросила я.
– Кури. Переживать не буду.
Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.
– Может, вы чаю хотите, бабушка Фимистер?
Налив нам по кружке чая, я снова уселась на каменную плиту у камина, провела рукой по ногам: на них уже пробивалась щетина. Щелкнула золоченой зажигалкой, чтобы прикурить еще одну «Силк кат». Я уже готова была показать свое сияющее колено.
– Значит, ты девочка Каллар. Очень тихая подружка Алланы.
– Вообще-то не очень, если узнать меня поближе.
Мы обе засмеялись.
– Это Ланна и все в супермаркете думают, будто я чудачка-молчунья. Я просто некоммуникабельная.
– Какая?
– Некоммуникабельная – так про меня говорил мой парень. Это когда человек не очень разговорчивый.
– О, есть такое слово, да?
– Ага.
Надолго повисла тишина, нарушаемая только теликом.
– А какой он, этот твой парень?
– Он вырос в деревне, в конце дороги, сразу за электростанцией. Его отец владел отелем – тем, с башней, что стоит у верхушки лестницы, над железной дорогой, у Зеленой церкви.
– Церковь я помню, – проговорила Курис Джин. – Да, не один год над ней трудились садовники, растили да подстригали эти кусты-то, что стоят зеленые круглый год. Вырезали в изгороди сводчатые окна, выстригли большую фигурную крышу, возле входа устроили беседку, увитую розами. Внутри поставили несколько скамеек и эту штуковину для святой воды. Бывало, летом там венчались и младенцев крестили, если получали разрешение.
– Так вот, Он вырос в отеле у церкви. Потом Его отец продал отель, удалился на покой в деревню, и Он тоже туда уехал. А несколько лет спустя взял да и вернулся – прикатил поездом, тем, что приходит без пяти час.
Разговор затих. Я шмыгнула носом, глотнула чаю.
– Так вы вместе, что ли, живете?
– Снимаем квартиру на верхнем этаже и чердак на Бернбанк-Террас.
– Давно это у вас?
– Пять лет, мне тогда шестнадцать было. Однажды Он пришел в супермаркет, купил самую большую коробку шоколада из тех, что были, и через весь зал ко мне. Взял и вручил коробку у всех на глазах, – засмеялась я.
Курис Джин улыбнулась:
– Сколько ему теперь?
– Тридцать четыре. А сам на чердаке собрал детскую модель железной дороги. Вот смех-то! Своенравный, совсем не похож на тех, кто в паровозики играется, и поди ж ты. Сотни потратил, пока все не стало точь-в-точь как настоящее. Теперь сидит и все смотрит и смотрит. На рельсы, на лестницу, отель с башенкой, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как летом. И столбы там стоят, до самой электростанции. На чердаке.
– Он что, не работает?
– У Него, похоже, есть какие-то сбережения. Обзавелся компьютером, а для чего – одному богу известно. Меня близко не подпускает. Вечно твердит, что времени у него мало.
– Как мистер Каллар с ним ладит?
– Когда мне было шестнадцать, случались перепалки, но дома знают, что Он добр ко мне.
– Всегда?
– Ага.
– Значит, ума хватает. Ты ж как ангел, сошедший на землю, – заключила Курис Джин.
Я прикурила очередную «Силк кат» от золоченой зажигалки и полюбопытствовала:
– А моего приемного отца вы знаете?
– Нет, как и других Калларов. Они с того же острова, что и твоя приемная мать.
– Да? А я думала – здешние.
– Нет-нет. Ты что, не знаешь историю собственной фамилии? Рассказывают, что предки твоего приемного отца приплыли на том самом галеоне.
– Том, что тут объявился в тысяча пятьсот каком-то году?
– Да. Они считали, мы человечиной питаемся. Пришли на огромном паруснике, но причалить поостереглись – спустили на воду гребную шлюпку, полную живых кур. Местные высыпали встречать на берег и видят: шлюпка подошла, а там одни куры. Решили, должно быть, что те, на корабле, малость тронутые, с головой не дружат, понимаешь? Ну и оставили их стоять, где стоят. А тут разыгрался шторм, и галеон опрокинулся. Тех, что не утонули, утром нашли на берегу. Они ни слова не знали по-гаэльски. Пришлось им приспосабливаться, как и мне в свое время. Они ведь женились на местных девушках. Фамилия твоего приемного отца, говорят, оттуда пошла.
– Что значит «как и мне»? – заинтересовалась я.
– Я ведь четыре года не говорила, пока до твоих лет не доросла. Когда выходила замуж, супруг и голоса моего не знал. Мне было шестнадцать, тот год выдался особенно жарким. Моя семья арендовала ферму у моря, возле Бэк-Сеттлмент. Ферма называлась A Ph?irce Mhoir; Большой Парк. Родители с тремя братьями отправились на ярмарку в порт. Оставили меня одну, с собаками, – в те времена это было в порядке вещей.
А жара стояла такая, что даже в полночь я могла заснуть лишь под дешевые книжонки. Проснулась, вылезла из постели и спустилась к морю. Вода была прохладная, чудо как приятно. Я вышла в чем мать родила, ведь ночью кругом ни души. Ветерок тебя обдувает, даже в тех местах, которые его сроду не знали. Стою я, значит, сложив руки на груди – вот эдак, – в животике холодит, но тут залаяли собаки за забором. И прямо передо мной из воды в синем сиянии вырастает белая лошадь. Головою эдак потряхивает из стороны в сторону и ко мне по песку. А следом еще кони. Беснуются. Дюжина коней, а то и две пронеслись передо мной, обдавая солеными брызгами. Потом еще штук сорок вышли из моря и ну скакать – передо мной да позади меня. Я присела на корточки. Песок содрогался под их копытами, от галопа земля тряслась.
Никогда прежде я такого не испытывала. Уткнула лицо в колени, закрыла уши руками – так меня и нашли утром. Лошадей и след простыл. Братья стоят, на меня пялятся. Наконец один догадался – накинул мне на плечи свою куртку, чтобы прикрыть срам.
Они все пытались мне объяснить, что судно, перевозившее лошадей на фронт, перевернулось по пути в проливе, а кони, что целы остались, доплыли до берега и выбрались на сушу аккурат возле нашей фермы. Только я после этой ночи четыре года ни слова не проронила.
– Вы онемели? – прошептала я.
– Просто перепугалась сильно. Потом в брачную ночь произнесла имя мужа, а когда народился отец Алланы, стала с ним, с младенцем то есть, разговаривать по-гаэльски, потом немного по-английски.
Она дала мне калоши и свое старое пальто. Лацканы были в разводах – розовое на красном. Напоминание о тех днях, когда Курис Джин могла в нем пойти хоть куда, хоть в «Бар политиков». Я натянула калоши, а линялое пальтецо напялила поверх кожанки. Туфли, которые одолжила Ланна, сунула в пакет с названием супермаркета. На прощание обняла Курис Джин. Пока дошла до Комплекса, вся упрела в старом пальто.
– Что это такое на тебе? – изумился мой приемный отец Рыжий Ханна.
Я вошла в муниципальную квартиру, где выросла. Рыжий Ханна смотрел по телику ту же программу, что и Курис Джин.
– Я заболела.
– Что стряслось? Где Он?
– Его больше нет, – сказала я.
Мое лицо все взмокло. Я толкнула дверь комнаты, что прежде была моей спальней. Холодно, и занавески не задернуты. Я разделась и заглянула под кровать проверить, на месте ли моток спасательной веревки, которую Рыжий Ханна держал на случай пожара. В одном корсаже залезла под одеяло, на нижнюю койку двухъярусной кровати. Меня трясло. Рыжий Ханна включил обогреватель, задернул занавески и захлопнул за собой дверь.
Мой приемный отец сидел у кровати на кухонном стуле. Поправил челку, упавшую мне на глаза, и произнес:
– Она скоро придет.
– Обещаю, что буду с ней милой, – сказала я.
Он засмеялся, принес бокал с ячменным отваром и подоткнул клетчатый плед.
– Свет выключить? – спросил Рыжий Ханна.
Я кивнула.
Сквозь сон я слышала голоса. Кто-то подошел посмотреть на меня в темноте. Я открыла глаза и снова их закрыла, разглядев слипшиеся волосы Ванессы Депрессы.
Я все время видела сны, металась и ворочалась с боку на бок. Когда же наконец встала и доплелась до туалета, то включила оба крана, чтобы не слышно было, что меня несет.
Рождественское утро пахло едой. Серый снег завалил часть окна. Порою слышался смех.
Я сижу голая на песке у моря, пронзительно синего, как в рекламе. Из воды появляются конские головы, только растут они из мужских торсов. У всех обнаженных тел недостает руки. Люди-кони выходят и окружают меня. Кровь течет из обрубков. Они разворачиваются, чтобы напасть. Я вижу Ланну и рыбака в лодке, которые внимательно за всем наблюдают.
Мое тело дернулось, пробуждаясь. Стояла глухая ночь. Простыня была вся мокрая от пота. Нос забит, горло заложено, голову не повернуть. Меня тошнило. Я рванула к окну, открыла его, но большая часть рвоты все равно угодила на подоконник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21