Кроме того, глаз остановился на апельсиновом конфитюре. Я заплатил немалые деньги за этот завтрак, выложив все свои наличные. Я провел целую ночь в концертном зале, завалил ее лилиями. Я резко обошелся с моим профессором по фортепьяно, а ведь в скором времени мне предстоял экзамен. Поэтому у нее просто не было морального права утверждать, что она все забудет.
Вы ничего не забудете, сказал я, будете обо мне помнить еще долго, точнее говоря, всю свою жизнь, однако вовсе не потому, что я вас люблю, а потому, что от общения со мной вы станете одержимы болезненной страстью.
Потом я подсел к ней. Она задумчиво разглядывала меня. Я люблю круассаны, проговорил я. – А из вас неудержимо изливаются любовные признания. С этими словами она взяла круассан и откусила кусочек. Растерявшись, я вдруг подумал, что не знаю, чем ответить. Ведь самое главное я уже сказал вчера вечером. Все прочее показалось мне банальным. Она ела молча, а я не сводил с нее глаз. Она была такой же красивой, как вчера, даже еще чуточку привлекательнее, потому что выглядела уставшей, что ей очень шло. Она одевалась так, как женщины, которые проводят много времени в дороге, – например, легкий костюм из хлопка с фирменной этикеткой и пестрый платок с лошадиными головами. Ее гнев сменился неуверенностью, и когда ее лицо – наконец-то, наконец-то – просветлело, мне подумалось: ну что же, моя взяла. Я облегченно вздохнул, но она, улыбнувшись куда-то в сторону, проговорила: значит, ты здесь, душа моя! Позвольте представить вам моего жениха, воскликнула она; я сейчас вернусь, дорогой, все происходящее здесь – это, видимо, недоразумение. Итак, господин Розенбауэр, не смею вас больше задерживать. Мне кажется, плавательный бассейн на десятом этаже. Желаю удачного дня. Затем она встала с места и, ни разу не обернувшись, удалилась.
После этого я заказал яичницу, свиное сало и еще дважды – коньяк. Вернувшись в свой номер, я, заливаясь слезами, перерыл мини-бар. Вначале еще что-то выбирал. Налил себе джин с тоником. Потом придумал коктейль с горьким лимонным напитком, запил все пивом да еще опорожнил одну за другой все дурацкие маленькие бутылочки. Когда я проснулся, было темно. Я знал, что она ушла. Уехала, я поцеловал подушку. Хризантема, простонал я, моя Хризантема.
Мне подумалось, что не составит труда незаметно покинуть гостиницу. Где-то за чиппендейлской мебелью, шпалерами и люстрами наверняка должен быть такой же неонового цвета лабиринт из коридоров и лестниц, как в театрах и концертных залах. Мой костюм почти высох. Я вышел из номера. Некоторое время прохаживался по коридору взад и вперед, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из номеров. Настоящий вестерн. Топот лошадиных копыт, обрывочные команды. Чуть поодаль плакал ребенок. Затем перед дверью взгляд упал на поднос с парой тарелок, на которых валялись остатки недоеденного салата. Когда-нибудь это все ведь уберут. Из-за двери послышалось двухголосное кряхтенье. Почти через полчаса появилась горничная. Классная гостиница, сказал я. Она бросила на меня беглый взгляд, но промолчала. Я ваш новый коллега, проговорил я, хочу вот все посмотреть. Она не поверила ни единому слову, но возражать не пыталась. Я бы охотно ознакомился с внутренним устройством, заметил я. – С внутренним устройством? – Она становилась все более подозрительной. – Ну вот, например, проговорил я, куда вы собираетесь вынести эти объедки? – Разумеется, на кухню. – Она пожала плечами, повернувшись ко мне спиной. Горничная не отличалась привлекательной внешностью, но сзади выглядела очень даже аппетитно. Теперь главное было – не бросать то, что задумано. Пока все идет как надо, проговорил я про себя, а вслух сказал, что господин Хаземан дал свое согласие на то, чтобы здесь кое-что осмотреть. – Господин Хаземан? – Она как-то автоматически встала по стойке «смирно». – Ну хорошо, но только пять минут. В грузовом лифте она избегала моего взгляда. У нее был маленький ключ, с помощью которого она могла останавливать кабину на этажах. Как она мне объяснила, этажи вообще не были обозначены на планке серебряных кнопок. – Вот так, проговорила она. Но только пять минут. Не больше. Я пропустил ее вперед и с облегчением констатировал, что оказался в знакомом мире. Мрачные коридоры, выкрашенные бежевой масляной краской. Блеклые фигуры, тащившие тяжеленные подносы и корзины с бельем. – Благодарю вас, этого достаточно, сказал я. Она стояла передо мной с подносом в руках и блуждающим взглядом. Слегка приподняв белый фартук, я дотронулся до той части тела, которая показалась мне аппетитной.
Прекрати, бросила она. Тогда где? – спросил я.
Она указала взглядом на узкую дверь. Это было наиболее подходящее место около бельевого шкафа и первый самый быстрый половой акт в моей жизни. Я без особого труда отыскал пожарную железную лестницу. Поначалу даже не мог сообразить, что оказался снаружи. Воздух был еще теплый. Слева мне бросился в глаза выезд из гостиничного гаража. А справа, Боже праведный, можно было попасть на улицу. Я ощутил себя на свободе.
– Удивительная история.
– Вы так думаете?
– Да.
– Догадываетесь, в каком я сейчас состоянии?
– В каком же?
– Как Шехерезада, во имя собственного спасения рассказывающая одну сказку за другой.
– Н-да!
– Сказки из «Тысячи и одной ночи».
– Вряд ли это продлится так долго.
– Думаете, нет?
– Вы с ней снова встретились?
– Да.
– Я имею в виду Хризантему.
– И я об этом.
– Почему же так немногословно?
– Скажите, все это действительно необходимо?
– Я должна составить свое мнение. Мне все это надо знать, чтобы написать заключение.
– Может быть, на сегодня хватит?
– Но мы ведь только начали.
– Мне это кажется мучительным.
– Я ведь тоже здесь не удовольствия ради.
– С вашего позволения у меня складывается совсем другое впечатление.
– Послушайте, я понимаю, что болезненно предаваться воспоминаниям, но, пожалуйста, не впутывайте меня в ваши игры.
– Значит, я должен вас оставить в стороне? А как это возможно? Я, правда, могу вас не видеть, потому что мне запрещено оборачиваться. Но я ощущаю ваш парфюм, удивительно приятный запах, он вам очень идет, ярко выраженный нарцисс на фоне ванили и амбры. Кроме того, я слышу, как вы кладете ногу на ногу, потому что вы носите чулки, которые хрустят, хотя нет, они стрекочут, как…
– Оставьте при себе столь утонченные сравнения, эта часть ваших размышлений меня не интересует.
– …стрекочут, как крохотные цикады. Но прежде всего я слышу, как вы дышите. Как же могу вас оставить в стороне? Мне кажется, я мог бы узнать вас по дыханию. Вдыхаете вы совсем легко и бесшумно, но когда вы выдыхаете, это слышно. И хотя по высоте это звучит ниже стона, тем не менее сам выдох носит контролируемый и в то же время естественный характер. Знаете, я не одну ночь прислушивался к этому дыханию. Между прочим, не так просто ночь напролет лежать рядом с человеком, который не вызывает ни малейшей симпатии. Мне не спится в обнимку с чужим телом, которое с каждой секундой становится все более чудовищным, невероятным и навязчивым. Так я часто лежал в темноте с вытянутыми руками, как солдат на узкой койке, чтобы избежать малейшего прикосновения. Я прислушивался к дыханию, анализировал его, стараясь уловить малейшие отклонения. Пытался фиксировать слабо выраженные шумы с посвистываниями, неритмичные вставки, храпение, невольные ахи и охи глубоких сновидений. Фрау доктор Майнц, я доверяю тайну пережитого вам, именно вам, а не диктофону, в который вы то и дело вставляете новые батарейки. Я рассказываю свою историю так, как есть, потому что рассказываю ее вам, а не кому-либо еще.
– Гм.
– Ну и?
– Хотите еще выпить воды?
– Спасибо, очень мило с вашей стороны.
– Можно задать вопрос?
– Смелее! Для этого мы здесь!
– Впрочем, мой вопрос… ну ладно, почему вы не покинули гостиницу просто через главный вход? Вечером, да еще без багажа, никто не обратил бы на вас ни малейшего внимания.
– Это верно. Но все было бы слишком просто.
– Слишком просто?
– Вы меня не понимаете.
– Боюсь, что нет.
– Это проливает не очень яркий свет на ваши способности, фрау доктор Майнц.
– Прошу не говорить со мной таким тоном.
– Извините, госпожа! Я не хотел вас рассердить.
– И прошу не говорить со мной на жаргоне ветреного любовника.
– Простите. Я прошу у вас прощения.
– Хотя это весьма интересно.
– Извините.
– Ладно. Забудем.
– Благодарю. Я могу продолжить свой рассказ?
– Да, пожалуйста.
– На чем мы остановились?
– Вы покинули гостиницу через задний выход.
– Теперь вы правильно выразились, фрау Майнц, – именно через задний выход, а не вход. Именно так. Видите ли, любой другой отправил бы эту историю в архив, чтобы через десяток лет рассказать ее своим внукам. Безумный анекдот, не более. Но я не мог просто так отмахнуться от этого приключения, включив его как памятный орнамент в мою не очень-то яркую жизнь. Я споткнулся и чем больше старался совершать движения в противоположном направлении (чтобы восстановить равновесие), тем стремительнее входил в штопор. К примеру, незакрытый счет. Нонсенс для гостиницы такой категории. Меня же эта история лишила покоя. Так уж я воспитан. Ощущение вины – это моя стихия.
– Да что вы говорите?
– Два дня спустя я позвонил, чтобы выяснить, когда господин Хаземан заступает на дежурство. Он уже ждал моего звонка. Мне очень жаль, проговорил я, постараюсь это уладить, но в данный момент у меня, к сожалению, вообще нет денег. Что вы умеете, молодой человек? – спросил он. Как это изволите понимать? Может, мне устроиться судомойкой? Вы наверняка способны на большее, заметил он. Могу играть на фортепьяно, произнес я, краснея. Потому что мое музыкальное образование и вся моя прежняя жизнь находились в значительном отрыве от этого нынешнего мира. Прекрасно, проговорил он. Тогда стоит поговорить с управляющим. Лучше всего, если вы сможете меня сопровождать.
На следующий день с высоко поднятой головой я появился в гостинице. В абсолютно сухом костюме. Я надел свежую рубашку, а под мышкой тащил целый ворох нот. Держался я прямо. Я повторял про себя пословицу: живи честно – проживешь дольше. Все правильно, я разберусь с этой историей. Чувствовал я себя бодро, на сердце было легко, Хризантеме не пришлось бы краснеть за меня. А собственно, чего вы тут разгуливаете? Управляющий встал передо мной как полицейский. Ведь есть вход для обслуживающего персонала, заметил он. Мне кажется, вы здесь неплохо ориентируетесь. Да, отреагировал я, а теперь дайте мне, пожалуйста, пройти, а то я опоздаю. Это уже ваша проблема, молодой человек. Пожалуйста, когда идете в гостиницу, пользуйтесь входом для обслуживающего персонала.
Я представлял себе, как буду сидеть за роялем – по-королевски, властитель всех имеющихся на нем клавиш, – юный талантливый студент, которому будут благожелательно кивать зрители. От одной этой мысли мою душу переполняла гордость. Но теперь я вдруг стал причастным к обслуживающему персоналу, оказавшись в этой большой гостинице маленьким бесправным рабом в сфере развлечений, униженным животным, настоящим быдлом.
Когда я сел за рояль, в баре было почти пусто. Своего рода послеобеденный штиль. Я начал с пьесы «К Элизе», которую всегда ненавидел из-за ее однозначной доступности и откровенно лицемерной наивности. Лишь переход от ля минора к до мажору, когда уже выстраивается волшебная мелодия, весь музыкальный рисунок еще раз предстает в мажорном тоне, прямо как шоколадный соус с сахарной глазурью… Это непостижимым образом напрашивается само собой, причем подобное эмоциональное воздействие способно сметать все на своем пути. Но здесь, здесь этот порыв показался мне вполне уместным. Вспомнилось, как однажды я довел свою мать до отчаяния, потому что на семейных торжествах в отличие от моих младших кузин выражал за роялем не весеннее журчание или по крайней мере грезы, а старался передать изыски Баха или, что еще хуже, сущность микрокосмоса, как его понимал Барток. У гостей на лицах появилось удивление, вместо того чтобы слушать, люди стали оживленно беседовать. Некоторое время спустя я стал играть Скрябина и еще кое-какие вещи, которые отличаются прямо-таки абсурдной степенью сложности, но никогда не производят впечатления пружинистой виртуозности, которое ценят дилетанты в фортепьянной игре, – например, внешне исключительно изящное исполнение арпеджио, прямо-таки играючи извлекаемые ряды звуков, которые словно приклеиваются друг к другу путем нажатия педалей и свертываются в ушах, как сливочный крем. Я же, наоборот, играл с ритмичной точностью швейной машинки в сочетании с сосредоточенным спокойствием, не стал, раскачивая верхнюю часть туловища, театрально наклоняться вперед или картинно закрывать глаза, что скорее всего напоминало дешевые фокусы, призванные убедить неискушенную публику в том, что перед ней обуреваемый страстью музыкант. Я изображал неповоротливое жеманство, из-за чего окружающие воспринимали меня просто как музыкального зануду. Во время исполнения «Moments Musicaus» Шуберта ко мне подошла блондинка из бара. Прислонившись к роялю, она стала откровенно разглядывать меня. Ничего не скажешь, красивые руки, проговорила она. Таким все подвластно. С каким-то налетом неуверенности я окинул взглядом помещение. Бармена я считал своим врагом. На этой неделе я как раз Собирался благопристойно поставить крест на своей каторжной работе. Без скандалов, жалоб, не нарушая приличий. Поэтому даже без намека на улыбку я листал свои ноты, хотя весь исполняемый репертуар знал наизусть. Однако немузыкальные люди испытывают большее почтение к фортепьянной игре, когда рядом с тобой толстые нотные книги. Я уже не раз обращал на это внимание. Сыграете что-нибудь специально для меня? – спросила блондинка. Она закурила сигарету и перепутала кофе со спиртным, которое тоже было коричневатого цвета. Чем же я могу доставить вам радость? – спросил я. Бармен не спускал с нас глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22