– «Ты скажи мне, ну когда же?»
– Не знаю, когда появится Кокин.
– Когда хотите получить завещание?
– Как можно быстрее.
– То есть?
– Я в таком же положении, что и вы. Я наделала ошибок. Дурацких. А вы мне очень дороги.
– Дорог? Как это понимать?
– Разве вы не знаете, что у Хризантемы было не двое детей, а трое?
– Нет. А вы откуда знаете?
– Из документов. Двое сыновей в браке, а после развода еще дочь. Кто отец – неизвестно.
– А собственно, что вы мне желаете сообщить?
– Вам известно, сколько лет Кокин?
– Боже мой, о чем вы?
– Вы ее об этом спрашивали?
– Разумеется, нет. Она моложе большинства женщин, с которыми я знакомлюсь. Очень юная. Я бы сказал, лет двадцать пять.
– Как долго тянется ваша ночь любви с Хризантемой?
– Я больше не могу. Исчезните. Оставьте меня в покое.
– Вы совсем ничего не едите. Яичница получилась очень вкусная. Все натуральное.
– Я не сомкнул глаз. Мне кажется, я никогда больше не засну. И не только из-за бесенят, что лезут в голову. Кокин до сих пор нет. Если все, что вы говорите, правда, то я сдаюсь. Если она третья, о Боже праведный, я даже представить себе этого не могу, если она оказалась на это способна, если совершила это, то…
– Только не плачьте.
– Если это действительно так, то я самый ничтожный человек на свете, значит, она меня уже сгубила, значит, она доведет это до конца, значит, ей останется только поднять руку против меня, а я замру, и просто буду стоять, и буду…
– Вот носовой платок.
– …я не смогу поднять руку против них, против моей плоти, о Боже, против моей маленькой Кокин, моей девочки, моей…
– Вот смотрите, красивейшие чаны. Ручная работа. Вам они нравятся?
– Прямо сейчас? Я что, должен проделать это прямо сейчас, вот на этих самых чанах должен составить завещание?
– Это совсем не больно. Я уже набросала проект. Вам его надо просто переписать и все.
– Не могу. Этим я подпишу себе смертный приговор. И вам это известно.
– Вы избавили от тягот существования столь многих женщин. Протянули им руку, чтобы перевести на другую сторону улицы, спасая от дождя и прочих опасностей. Смерть, где твои шипы?
– Да, я их избавил. Я спас их от собственной опостылевшей плоти, от скуки, от вечного бесприютного поиска. Но лишь потому, что они сами этого хотели. Не так-то просто кого-нибудь сгубить. Это суровый труд. Но это было неизбежно. Смерть замедляет ход времени. Ужасного, тикающего необратимого времени. Такого же, как процесс старения. Как музыка. Какую-нибудь музыкальную пьесу вы можете слушать дважды. Но впечатление от второго прослушивания не будет полностью совпадать с первым. Каждому началу присуще свое волшебство. Но затем мы наталкиваемся на повторы; в общем-то мы как жадные дети – вкусной кажется нам только первая порция шоколадного торта, а от второй слегка подташнивает. Но нас это абсолютно ничему не учит. И вот мы уже тянемся еще за одной порцией, еще и еще. И с каждым разом яркость восприятия немного меркнет. Перед нами копия копии копий, стало быть, мы копируем слова, поступки и чувства, однажды переживаем их в подлинном проявлении, как во сне, – пробуждение и сон, как у Питера Пэна, помните? Первый поцелуй, первая ночь, но нам-то хочется, чтобы так продолжалось всегда, мы оказываемся рабами не человека, а того ощущения как болезненной страсти. И вот это чувство амортизируется, становится ломким и хрупким, оно изнашивается, как грампластинка, когда еще были проигрыватели. Вторично произнесенное «я тебя люблю» уже кряхтит и потрескивает, на третий раз игла звукоснимателя начинает подпрыгивать, потом выпадают целые звуки, затем игла перескакивает целый такт. И вот от впервые произнесенного признания остается жалкая насмешка, гримаса, бросающая вызов оригиналу – жесткий, грубый и вместе с тем глупый. Дело в том, что оригинал может быть только один, но женщинам это неведомо, поэтому они остаются в плену подделок, дешевых копий, снова и снова желают слышать одно и то же, делать одно и то же, говорить одно и то же и оказываются неспособными осознать, что при этом они деградируют, каждую секунду стареют, что они с каждым мигом хиреют, оплывают, все более удаляясь от единственного неповторимого исходного раза. И вот я дарю им это неповторимое впечатление, именуемое смертью.
– Как великодушно.
– Да, это действительно великодушно. Кто-то должен был взять это на себя.
– Пишите.
– Хорошо, я напишу. Напишу то, что вам угодно. Отпущение грехов. Я хорошо заплачу за это. Я заплачу собственной жизнью!
– Какой изящный почерк.
– Кокин – она ведь этого не знает или, мне кажется, что она, что я…
– Разумеется, нет. Очень похоже, что в тот вечер Хризантема готовилась устроить большой семейный сбор. Своего рода сюрприз. Поэтому она и пришла на бал. Все с большой любовью спланировала, как мне кажется. Речь шла о крупном концерте в небольшом курортном городке, она это точно знала. Блистательный «Биг-бэнд» с весьма неординарным пианистом, настоящим вельможей за роялем, – это вам не музыканты за пультом электрооргана. О нет! Она хотела продемонстрировать виртуоза клавишных, отца своей дочери, в дорогом обрамлении роскошного бала. Она все чудесно продумала. Но до реализации дело не дошло.
– А я…
– Ладно уж.
– Значит, Кокин видит во мне лишь убийцу своей матери.
– Очень похоже на то. И если вы испытываете к ней хоть малейший интерес, оставим все так, как есть.
– Пока она со мной не расправится, она не успокоится.
– Весьма вероятно.
– Ну а теперь? Мне уйти? Вы хотите от меня отделаться?
– Если употребить одно из ваших любимых выражений, видимо, это самое элегантное решение. Конец ведь должен быть элегантным, не так ли?
– Да, оттолкните меня от себя, чтобы я мог тосковать о вас, избавьтесь, чтобы позволить мне вернуться, отставьте меня в сторону, чтобы никогда полностью не исполнилось то, о чем мы мечтаем.
– Вот видите, это очень просто.
– Вы когда-нибудь меня?…
– Не забудьте, это вопрос для неудачников.
– Понятия не имею, кто вы, но я люблю вас.
– Это уже повтор. Стало быть, копия, то есть подделка.
– Нет. Я впервые сказал это искренне. Первое настоящее – aveu.
– Aveu звучит как adieu.
– Поймите, вы мне нужны, нет, не как заложница. Вы мне нужны. Такая женщина, как вы. Я еще не встречал женщины, которая мне была бы так нужна.
– Неужели ваша мама не в счет?
– Оставьте в покое мою маму.
– Собственно говоря, как она умерла?
– Хотите меня уничтожить?
– Не исключено.
– Вы не желаете меня убить. Но хотите уничтожить. И вы можете… Вы единственный человек, кто знает обо мне все.
– Я знаю далеко не все.
– Боже праведный, что же еще вы хотите знать?
– Все, Шехерезада.
– До самой тысячи первой ночи?
– Почему бы нет?
– А потом?
– Вы ведь режиссер. Сколько возможностей – им нет числа. Выберете какую-нибудь. Например, кинжал под подушкой, пистолет в шелковой сумочке, гильотина рядом с кроватью… кто знает.
– А если Кокин вас опередит?
– Какая жалость!
– Вы меня защитите?
– Как же я могу вас защитить от того, чего вы сами желаете?
– Право, не знаю.
– Яичница остывает. Приятного аппетита.
– Да, я уже ем. Мама, посмотри, как я кушаю.
– Могли бы и постучать, прежде чем войти.
– Кокин здесь.
– Где же?
– У нее номер на самом верхнем этаже. Люкс.
– Без соседей?
– Без.
– Вы пойдете туда?
– А надо?
– Чего вы, собственно, хотите?
– Сам не знаю.
– Ладно уж, ступайте.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22