А после первого шока я почувствовал, что на меня накатывают бурные волны холодного гнева и что я преисполнился ненавистью к ней уже потому, что она оказалась в этом зале, не желая оставить меня в покое, что до сих пор следит за мной по прошествии стольких лет, что одним своим присутствием оскверняет мои воспоминания, что третирует меня, что лишь отдаленно отвечает моим представлениям о большой любви, о той любви, которая давно умерла. Я ненавидел ее, поскольку она оказалась моей могильщицей, моим неподъемным надгробным памятником, – и все только потому, что когда-то она была моим «всем», моей необъятной страстью, моей Хризантемой, моей…
– Ну и как?
– Кое-как я продержался до антракта. Потом сбежал. Прочь, все равно куда. Я скрылся в темном парке. Там, между широкой раковиной и белыми скамейками, меня стошнило. Потом вернулся в курзал. Пробираясь к сцене, оказался в объятиях Марка. Я так напугал его своим внешним видом, что он забыл про остроты. Дружище, что с тобой стряслось? Может, девушки так на тебя подействовали? Вместо ответа я просто упал к нему в объятия. Ему было страшно неловко. Пока он старался от меня избавиться и поскорее проститься, похлопывая меня по плечу, я заметил, что она направляется в мою сторону. Я стоял с повисшими плечами, грязный после вылазки в парк. Вдобавок ко всему от меня дурно пахло. Значит, вот ты где, проговорила она, и ее голос прозвучал как в жестяной банке. Она наверняка все продумала, наверняка давно мечтала о том, чтобы приветствовать меня именно таким образом с доверительной интонацией по прошествии всех лет, но в тот же момент и она ощутила, что это прозвучало пошло и холодно, что такое приветствие исходило как бы не от нее, что оно вызывало чувство боли, поскольку утратило связь с реальностью. Чего ты хочешь? – спросил я. – Выглядишь ты ужасно, дорогой, проговорила она, но мне надо с тобой поговорить. Все эти долгие годы я молчала… Это очень важно, ведь речь идет о… Но в тот же миг дали звонок. – Очень жаль, мне надо работать, прервал я ее и побежал на сцену. Запыхавшийся, потный, я сел за рояль. Пятна на моем смешном смокинге бросались в глаза. Я искал ее глазами. Нет, она не ушла, она снова сидела на прежнем месте, но за столом появились и другие люди – мужчина и несколько молодых людей. Они дружески беседовали, смеялись, чокались друг с другом. Но мое внимание привлекала только Хризантема, точнее, то, что от нее осталось, или то, что добавилось к ее образу. Теперь она безобразно располнела. Каштановые локоны распрямила и высветлила под блондинку. Весь ее образ утратил былую живость и неповторимость.
– Вам удалось собраться и играть на сцене?
– В общем и целом да. Но это был сущий ад.
– Вот только к чему все это смятение чувств? Вы ведь к ней уже давно остыли.
– Да, да. Матрона в красном парадном костюме, она действительно могла бы оставить меня равнодушным. Однако она мне кое-кого напоминала. Точнее сказать – чувство. Ведь если ты когда-то любил, я имею в виду страстно, если это была по-настоящему роковая и неотвратимая любовь, то становишься уязвимым навсегда. Когда я был влюблен, мне казалось, что весь мир готов меня обнять, что любая песня о любви только обо мне, что любое благоухание, каждый солнечный лучик являются знаком, добрым знаком судьбы, моей судьбы, что весь этот огромный бессмысленный мир, наполненный людьми и предметами, разными местами и миллионами беспорядочных деталей, этот мир казался прозрачным для восприятия, глубоко осмысленным, таким же прозрачным, какой становилась действительность для Шерлока Холмса при расследовании очередного уголовного дела. Причем перед ним этот мир представал как космос знаков и признаков, несущих в себе скрытый смысл. В таком же положении, когда все на свете имело свой смысл, оказался и я в пору своей влюбленности. С того момента я стал рабом данного чувства на всю жизнь. Это чувство не выветрилось до сих пор, оно пронзает мое восприятие музыки, предопределяет появление неожиданной улыбки, и вот оно снова напоминает о себе: то тянет в паховой области, то крутит в области желудка, то защемит сердце, хотя моя влюбленность давно прошла. Напоминает фантомную боль, которая никогда не пройдет, хотя непосредственный источник давно ампутирован. Она перевернула мне душу, и вот теперь я восседал посреди «Биг-бэнда Гельмута Хольма» как обломок целого, остервенело вколачивавший неслышимые звуки в недра рояля.
– Что произошло потом?
– Я понимал лишь, что дальше так продолжаться не может. Мне надо было избавиться от нее, от этой тени, которая приклеилась ко мне и все больше натягивала нити, связывающие меня с нею. Я пытался не смотреть на нее. Пристально разглядывал танцующих, движения которых становились все более стремительными и резкими. Девушки и их партнеры напоминали фигурки с отверстиями для ключиков со стороны спины. Видимо, фигурки заводили слишком часто, и пружины со временем износились. Воспроизведение всех операций происходило с безукоризненной точностью, но с противоестественной быстротой. Наконец танцоры, на удивление неповоротливые, несмотря на присущую им элегантность, поднявшись на своеобразный пьедестал победителей, стали демонстрировать публике сделанные из металла безвкусные абстрактные трофеи. Наступил момент, когда паркет был представлен в распоряжение всех желающих танцевать. Я подал знак дирижеру и попросил его сделать паузу. В ответ он лишь снисходительно кивнул, и я потащился в бар. Спустя пару минут она уже стояла рядом со мной. Это действительно очень важно, проговорила она. Хорошо, давай выйдем, ответил я. У меня не было никакого плана, но я почувствовал: что-то неминуемо случится. Она хотела забрать свое пальто. Оно тебе не потребуется, бросил я, и она без возражений последовала за мной. Мы молча направились в парк. Даже здесь мы не могли спрятаться от шума, однако, растворившись в тумане, впервые опустившемся над городом в этом году, музыка доносилась до нас как далекие звуки ярмарочной шарманки. Она тревожно посмотрела на меня. Куда мы пойдем? Немного прокатимся на лодке. Это ведь романтично или нет? Она не стала возражать. Посреди озера бил фонтан, подсвеченный прожекторами. Луч света выхватил из темноты несколько гребных лодок, которые раскачивались на прибрежных волнах. Отцепить одну из них не составило труда. Что я хотела тебе сказать… Она попыталась продолжить объяснение, но я ее оборвал: повнимательнее, когда будешь садиться в лодку, пол в ней гладкий и скользкий, очень скользкий. Уже от одного моего предостережения, потеряв уверенность, она зашаталась, потом, чтобы восстановить равновесие, качнулась в одну, в другую сторону. Мне невольно подумалось, сколь легко и грациозно лебеди скользят по воде, а вот на суше своей неповоротливостью они напоминают балерин в резиновых сапогах. Ее еще раз качнуло, после чего, вскрикнув, она упала в темную воду. Я сразу же кинулся за ней. Это место оказалось настолько мелким, что можно было просто стоять на дне. Несколько мгновений спустя она была мертва.
– Почему же вы молчите?
– Не о чем говорить.
– Ну, можете сказать, что все бездушно, жестоко. Что я настоящее чудовище.
– Это кто-нибудь заметил?
– Все продолжали танцевать в зале. А распивать напитки на террасе было уже слишком холодно. Наступала осень. Сквозь темные кусты рядом с курзалом можно было разглядеть лишь несколько силуэтов. Грязный и мокрый, я постарался скрыться. Перейдя на бег, почувствовал, что замерзаю. Я побежал обратно, но на озере царило абсолютное спокойствие. Вскочив в лодку, начал как веслами грести руками. Чтобы найти ее, стал выкрикивать ее имя, хлопать руками по воде, по этой проклятой воде, в которой она исчезла, она – моя Хризантема, моя несравненная, прекрасная, талантливая Хризантема. Я кричал и выл. Не переставая бил кулаками по темной илистой воде. Однако я так и не сумел найти ее, мою Хризантему, которую безумно любил и которая до конца любила меня. Потом появились люди, они мне что-то кричали, а я ничего не понимал, так как сам очень громко кричал, снова и снова повторяя одно слово – Хризантема! В результате кто-то вытащил меня из воды. Это было непросто, потому что мне не хотелось вылезать. Мне обязательно хотелось ее найти. Подержать в своих руках… Я еще раз хотел ее утешить, ощутить, погладить холодное тяжелое тело. Я почувствовал, как меня уносят, и я не переставая горестно выл. На следующий день, напичканный болеутоляющими средствами, я очнулся в больнице. Где же Хризантема? – прошептал я. Потом закричал: где она? Ко мне на постель присел врач. Вы сделали все, чтобы ее спасти, спокойно проговорил он. Вам не в чем себя упрекнуть. Так где же она? – настаивал я. Возле постели появился какой-то молодой человек в потертой кожаной куртке. Полиция, проговорил он коротко. Что с Хризантемой? – спросил я. Она мертва, ответил тот. Я разрыдался. Вы мужественно прыгнули в воду вслед за ней, но скорее всего вам не удалось бы ее спасти, сказал он, кладя руку на одеяло. Почему же? – спросил я, ощущая, как мимо уголков рта на подушку капают слезы. Она страдала маниакальной депрессией, а в воду прыгнула в состоянии сильного опьянения. На наш взгляд, она лишила себя жизни, произнес он и встал. Самоубийство, вы понимаете? Завтра мне потребуются еще некоторые подробности. Пока отдохните. Потом появилась медсестра с похожей на изюминку родинкой у уголка рта и сделала мне укол.
– И никто не видел, что произошло на самом деле?
– Мне думается, никто.
– Но ведь была же свидетельница.
– Да.
– Кокин.
– Да.
– Почему же она не вызвала полицию?
– Не знаю.
– Вероятно, потому, что правосудие осуществляет лишь наказание, но не месть.
– Боже праведный.
– А вы что думаете?
– Я уже ничего не думаю.
– Может, примете рюмку спиртного перед сном?
– Мое светило уже давно закатилось.
– С позволения сказать, вы были в более приличном состоянии.
– Знаю, что я старый низкопробный халтурщик, не более того.
– Вот, держите.
– Прощай, черная роза, черная гавайская роза. И когда я ласкаю других девушек, думаю лишь о своей розе, черной гавайской розе. Ведь любая сказка однажды кончается.
– Вы ужасно выглядите, госпожа доктор.
– Вы тоже.
– Как поступит Кокин?
– Вы ведь ее лучше знаете.
– К чему все это? Почему она сразу меня не пристрелила?
– В казни есть какая-то пощада. Мне думается, вас ожидает медленная смерть. И раз вы меня спрашиваете, то мне хотелось бы одного: чтобы вы умерли, как ее мать, – от руки человека, которого любите.
– Дайте нам уехать.
– Вы уверены, что хотите этого?
– Это единственно правильное решение.
– Что ж, будь по-вашему.
– У вас еще остались деньги?
– Не так уж много. Но я вскоре рассчитываю на значительное наследство.
– Я бы никогда не связался с вами.
– Вполне вероятно.
– Вы ведь не рассчитываете всерьез, что я подпишу это завещание.
– Существует ли альтернатива?
– План «А» кажется вполне приемлемым. Подстроенное убийство. После этого встретимся где-нибудь на юге.
– Видите ли, и это не получится без завещания.
– Наверное, вы рассчитываете всех перехитрить.
– Вы угадали.
– Вы что, мужчин ненавидите?
– Да нет же. Они бывают весьма занятными.
– Теперь ваша очередь. Рассказывайте.
– Почти нечего рассказывать. В общем-то вам все уже известно. Большинство мужчин не отличаются широким размахом. Но мошенники, соблазнители, авантюристы – именно те, к кому я питаю слабость.
– Вы все это запланировали с самого начала?
– Именно так.
– Кто подтвердит мне, что вы сдержите данное слово, если вначале заполучите завещание?
– Просто доверьтесь мне.
– Почему я должен так поступать?
– Потому что я хорошо к вам отношусь.
– В самом деле?
– У вас ведь прекрасное будущее. Мы остановимся в великолепной гостинице, прямо у моря. И пока я у бассейна стану перелистывать журналы, до меня из бара будет доноситься музыка Гершвина «Я крохотный агнец, заблудший в горах». Вы никогда еще не играли так эмоционально, клавиши так и прижимаются к вашим пальцам, а вы играете легко, словно шутя, словно себе в удовольствие, а не по заказу. О нет, это своего рода дивертисмент, утонченное хобби джентльмена. А в промежутках мы будем отдыхать, выпивая под вечер по рюмочке спиртного. По субботам вы будете доставать из шкафа красный лаковый бюстгальтер, и…
– Вы лжете.
– Трудно спорить о правдивости будущих видений.
– Я укладываю чемодан.
– Неужели?
– Да, не теряя ни минуты.
– Как вы поняли, что Кокин все знает? Я имею в виду, что она видела, как ее мать…
– Она писала мне письма, на маленьких листочках. Когда она уходила, я находил их в ее постели. Какие-то безумные вещи, порой всего одну фразу – «Ты наряжаешь мой голод», или «Никогда не произноси "губная страсть", или «Усилие языка», или лишь «О небесная пристойность». Потом я целый день носил эти записки с собой, это придавало мне силы. Она не ведала границ, не имела представления о том, что такое мерзость и отвращение. Она прикасалась ко мне как ни одна другая женщина прежде. И вот однажды наступила ночь, когда мы заговорили о ее матери, о Хризантеме. Я многое узнал о ее жизни, о карьере, а затем она вдруг странным образом резко угасла и погребла все под собой, о неизлечимой меланхолии. После этой ночи я обнаружил одну записочку в ванне, в которой еще оставалась вода от утреннего омовения Кокин. Это был один из наших любовных ритуалов: приняв ванну, она не выпускала воду, чтобы после ее ухода я еще раз мог в нее погрузиться. Кроме всего прочего, на поверхности колыхалась одна из записочек, чернила немного расплылись, но еще можно было прочесть: «Кто закроет глаза кувшинке, уставшей от покачивания и от блаженства капли росы?» Меня озарило – она все знала, она устремилась вслед за своей матерью, когда та без пальто ушла в ночь с третьесортным пианистом в плохо подогнанном смокинге, который потащил ее к озеру, чтобы в его серых водах она нашла свою погибель.
– Вы не пакуете чемодан.
– Во что черти играют сегодня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22