Несмотря на осень, на мне было летнее платье, без рукавов. Я стояла перед ним в этом платье, а он велел мне поднять руки: просто так, ради меня самой… Я колебалась лишь какое-то мгновение, после чего поднят руки, скрестила их на затылке. Он пристально разглядывал меня, мои подмышки, а я ощущала свою беззащитность. Я еще никогда не чувствовала себя такой голой. В большей степени, чем при любом прикосновении, я ощущала над собой его власть. Это ощущение пронзало меня, и он это понимал. Я только не знала, кого из нас это возбуждало больше. Так всю жизнь я и стою перед ним с ощущением его власти надо мною.
– На улице светит солнце. Сейчас тепло?
– Да, тепло.
– Но ведь на дворе осень. А вы без чулок.
– Все-то вы видите.
– Это профессиональное. Довольно рискованно разгуливать вот так осенью без чулок. О чем сегодня поговорим?
– Одно время вы жили в курортном городке, где познакомились с Лизой и Эльзой. Как складывалась ваша работа?
– Другие музыканты были как профессионалы ниже среднего уровня. Во всех отношениях. Никто из них мне и в подметки не годился. Знаете, меня сравнивали с Кэри Грантом. В профессиональном отношении все они были так себе. Кстати, настроение курортникам и посетителям баров поднимают венгры, русские. И еще несколько поляков и румын. Просто у них претензии поменьше. Музыкант-немец не опустился бы до этого уровня, если бы в отличие от меня у него было на что жить. Публика покупает их восточную душу, фактически же все дело в договоре, который действует только потому, что эти бедолаги сразу пересчитывают заработанное на рубли и злотые, представляя себе, каково приходится их женам где-нибудь во Владивостоке или Лодзи. Или вот возьмите костюмы. Благодаря моим… связям я всегда ношу самые модные смокинги. Причем сшитые из лучших материалов. Предпочитаю крой, который подчеркивает, а не обтягивает тело. Тогда не было даже репетиции. Перед первым выступлением мы просто пробежали список заявок: «Мой забавный Валентин» в ля-минор, «Вот из чего воспоминанья» в соль-мажор и т. д. Разговоров было немного. При оконченном классическом образовании они все презирали свою холуйскую музыку. Я был исключением. Правда, есть вещи, которые выношу с трудом, и тем не менее я все еще наслаждаюсь привкусом тех звуков, которые были под строгим запретом в родительском доме.
– Кем был ваш отец?
– Органистом.
– Органистом?
– Да. Причем в сельском храме.
– Расскажите подробнее.
– Когда я достаточно подрос, чтобы не вывалиться с галереи в церкви, отец по воскресеньям стал брать меня с собой на службу. Я сидел у него в ногах, которые с причудливым проворством скользили по педалям. Мой отец был строг, никогда не смеялся, передвигался крайне экономными шагами. И вдруг такое. Я просто оторопел. Папа выдает твист на органе, сообщил я дома, и все захохотали. На органе имелось зеркальце, с его помощью мой отец наблюдал за пастором, чтобы не пропустить свое вступление во время литургии. И когда он играл, мой отец, извлекаемые им звуки заполняли все это огромное помещение. Музыка была везде. Торжественная, величественная.
– А что творилось в вашей душе?
– Орган походил на чудовище. Настоящая силовая установка. Трубы поблескивали, как стволы артиллерийских орудий, в цветных стеклах церковных окон. Я никак не мог понять, каким образом один-единственный человек мог управиться с этой невероятной машиной. Иногда мне казалось, будто отцу только что удалось усмирить это чудовище, но оно продолжало реветь и вставать на дыбы, неохотно подчиняясь повелению клавиш и педалей. С наибольшим удовольствием мой отец исполнял Баха. Разумеется, Иоганна Себастьяна. Дебюсси однажды сказал о Бахе, что тот – Бог-отец музыки, и это полностью совпадало с моим ощущением. Мой отец был вассалом этой чудесной и страшной мощи, и я восхищался им за то, что он посвятил себя служению такому правителю.
– Что значила для вас церковь?
– Это была моя церковь. После богослужения в храме неизменно царило возбуждение. Велся сбор и подсчет пожертвований, в этой удивительно оживленной воскресной обстановке завязывались всякие разговоры, а я мог незаметно расхаживать по храму. Пробирался за алтарь, где стояло вино для причастия и висело зеркало, глядясь в которое пастор закреплял свой воротничок. Забравшись на церковную кафедру, я представлял себе, что все смотрят на меня. Я смутно осознавал, что кафедра – это сцена, правда, сакральная, но тем не менее сцена. Как было сказано, это была моя церковь и, стало быть, моя сцена. Я знал ее до мелочей. Знал, как падают солнечные лучики в безоблачные дни и как утолщаются тени в ноябре. Я помнил церковную атмосферу с тыквой и морковью на празднике урожая и метровыми елками на Рождество. В моей памяти сохранился запах потемневших, истершихся от времени скамеек, свежевымытых каменных полов… Я помню слабый запах тлена, который исходил от книг церковных псалмов, – так же пахнут книги в музыкальной библиотеке, истрепанные и зачитанные многочисленными книголюбами. Стоя на церковной кафедре, я импровизировал. Никто не обращал на меня внимания, в конце концов я был еще ребенком. Но однажды…
– Что же произошло?
– Когда я впервые прикоснулся к органным клавишам и стал играть маленький менуэт из нотного альбома с посвящением Анне Магдалене Баха, тут-то со мной все и приключилось.
– И что же с вами случилось?
– У меня от рождения не очень большие руки, они и до сих пор слишком изящные и тонкие, во всяком случае, для мужчины. Тогда я не мог взять даже октаву, но этими детскими руками удавалось наполнить звуком целый храм. При этом я не совершал ничего, кроме того, что проделывал дома на рояле. Просто прикасался к белым и черным клавишам по правилам, которые мне объяснили. Но здесь я внезапно почувствовал себя творцом. Казалось, будто я только что сочинил музыку, словно она вытекала из меня, и эта власть исходила от меня, из моих маленьких рук. Так впервые в жизни я ощутил мощь. Мощь музыки. Причем моей собственной.
– Музыка для вас нечто святое?
– Нет. То есть все же да.
– Но вы используете музыку. Используете то мажор, то минор, чтобы добиться расположения женщин.
– Так и есть. Я действительно пускаю музыку в ход. Как остроумно сказано, она одновременно и святая, и блудница.
– Женщины восприимчивее к музыке?
– Думаю, что да.
– Лиза и Эльза восприимчивы к музыке?
– Ну что за вопрос? Да, дважды – да. Перед белыми скамейками для зрителей имеется забетонированный прямоугольник – своего рода танцевальная площадка. Для немногих. Там появляются трогательные пары, которые, словно повинуясь дистанционному сигналу, предаются воспоминаниям о своих танцевальных экзерсисах. Некоторые вовсе не такие уж старые, однако в этом курортном городе каждый выглядит более пожилым, чем на самом деле. Здесь воздух наполнен каким-то бледным вечерним отблеском старых детских книжек – это как мелкая пыль, которая пудрой ложится на лица. Вы ведь знаете эти цвета – кремовый, розовый и яичной скорлупы. Излюбленные цвета женщин. Помните «Гуантанамеру»? Я уже начал выдавать аккорды, когда они поднялись с мест и стали танцевать. Лиза и Эльза танцевали друг с другом. Но как! Боже мой, они смотрелись как один человек, который в шутку раскололся на две части. Обычно они не выказывали особого проворства, но если уж выходили танцевать, то были под стать Фреду Астеру и Джинджер Роджерс. Сплошное обаяние. Безудержное парение в пространстве. Мимолетные, как бы ироничные наклоны головы. Воздушные жесты. Едва осязаемые замедления. Такое впечатление, что силы тяжести больше не существовало, а тела вращались на основе взаимного тайного согласия. Взоры всех были прикованы только к ним. Это было непередаваемое зрелище. Я был благодарен судьбе и умению, которое позволяло мне играть, не глядя на клавиши. Я смотрел только на Лизу с Эльзой и не мог отвести взгляд. Дамы почти не улыбались, растворившись в музыке. Они танцевали как на рельсах. Остальные танцующие пары остановились, чтобы не спугнуть происходящее на их глазах чудо. Когда музыка отгремела, раздались аплодисменты, каких я еще никогда не слышал перед большой раковиной. Хлопали в ладоши даже те, кто перестал танцевать и стоял с боков, чтобы не мешать дуэту. Я тоже аплодировал. А вот Лиза и Эльза просто стояли, взявшись за руки. Они как дети поглядывали на меня с просьбой в глазах. Пожалуйста, еще. Сыграй для нас еще. Я держал в руках свой пульт. Во всем виновата босанова, крикнул я другим музыкантам. – Этот номер не был заявлен, пожаловался трубач, мускулистый венгр. Не важно, бросил я и начал играть. Постепенно вступали и другие музыканты. Как фигуры на циферблате только что заведенных часов, Лиза и Эльза снова закружились в танце. Им не потребовалось ни секунды, без чего не могут обойтись даже профессиональные танцоры, чтобы достичь абсолютной синхронности. Каждый их шаг, начиная с первого, был верхом совершенства. Чудо есть чудо.
– Ага. «Во всем виновата босанова».
– Забавно, не правда ли? «Во всем виновата босанова» – удивительная мелодия. По сути дела, это плаксивая песня. Еще будучи подростком, я впервые услышал ее по радио, а потом тайком пытался подобрать на рояле. Родителей не было дома. Тогда ее исполняла Мануэла. Вы еще помните Мануэлу?
– Мануэлу? Нет. А кто это?
– Школьница с челкой орехового цвета; она носила белые гольфы и плиссированную юбочку в клетку. Она очень мило распевала эту песенку прямо в телекамеру, поэтому казалось, что все позволено. В то время я, подросток в стадии бурного и вместе с тем беспомощного созревания, воспринимал Мануэлу как ярчайший эротический символ. «Во всем виновата босанова» – это и весьма бодрая песенка. В начале шестидесятых католическая церковь собиралась даже запретить ее распространение, поскольку она призывала к безнравственным действиям. Так или иначе, ответственность за тяжкие прегрешения была возложена на музыкальное произведение.
– Но это же абсурд.
– В том-то и дело. Об этом много писали. Я ничего не придумал.
– А в остальном вы придумываете или даете подлинную информацию?
– Ну знаете ли.
– Ну, Шехерезада, только правду.
– Гм.
– Что скажете?
– Может, вы мне не доверяете?
– А почему я должна вам доверять?
– Потому что я хорошо отношусь к вам.
– Мне кажется, вы забываете, зачем вы здесь.
– Нет, нет. Ни в коем случае.
– «Горизонт заалел как воспалившийся шрам. Воздух был как шелк. Хризантема вся купалась в лилиях…» Это же все вымысел.
– Верно. Равно как и вы.
– Я бы советовала вам поостеречься. Это вам не курортная болтовня.
– Знаю.
– Стало быть?
– Поищите на имя «Хризантема де ля Саблиер». Дживенч – девичья фамилия. Когда она стала записывать пластинки, уже тогда фигурировала под именем де ля Саблиер.
– Почему же с таким именем она говорила по-немецки?
– Она родилась в Швейцарии. В кантоне, где основной язык французский. Но выросла она в двуязычной среде, ее мать была швейцарской немкой.
– И во все это я должна поверить?
– Просто наведите справки.
– Ну а как насчет Серафино?
– Что мне об этом известно? Я ведь уже говорил вам, что потерял программку. Может, это были Херувимы, или Гварнери, или черт знает, как их там еще звали.
– Знаете, что я сейчас подумала?
– Ну?
– Да вы сущий авантюрист.
– Поэтому мы здесь.
– А вы играете с огнем.
– В этом моя профессия.
– Собираетесь провести остаток своей жизни в тюремной камере?
– Вы ставите, однако, странные вопросы.
– За ваш длинный язык вы можете поплатиться головой.
– Значит, я плохой авантюрист.
– Стало быть, так.
– Конечно, нет.
– Ну, на сегодня довольно.
– Я вас достал?
– Да нет. Просто на первый раз хватит.
– А сегодня вечером вы придумаете себе новые вопросы, чтобы задать их на следующий день, так?
– Да.
– Удивительная профессия.
– Это верно.
– Прежде чем начать, я должна извиниться перед вами. Я таки отыскала Хризантему. Хризантему де ля Саблиер. Значит, она действительно существовала.
– Вы купили себе хотя бы один из ее компакт-дисков?
– Нет.
– Поспешите, пожалуйста, это сделать.
– Чего вдруг?
– Вам не мешало бы познакомиться с Шуманом. В интерпретации Хризантемы.
– От чего умерла Хризантема?
– Наверное, от горя.
– Вы все только усугубляете.
– Послушайте, когда-то я просто упустил ее из виду. Вот и все.
– А вот она, она вас из виду не потеряла. Вы сами это говорили.
– Так-то оно так. Но она явно смогла это преодолеть.
– Что-то не похоже…
– Нет?
– Я пытаюсь разобраться в этом деле. Все указывает на самоубийство.
– Как печально.
– Я не совсем уверена, что эта новость вас удивила.
– Как же, по-вашему, мне реагировать? Может, рвать на себе волосы, плакать, причитать? Переживать из-за того, что безжалостная загадочная судьба поспешила сгубить прекрасный цветок? Прямо как в классическом стихе о юноше и розе. Я ведь не актер, не специалист по составлению некрологов.
– Допустим, вы действительно ничего об этом не знали. Это не вызывает в вашей душе чувства тяжести?
– Для меня Хризантема скончалась в тот момент, когда я снова увиделся с нею утром после того свидания.
– Как часто вы виделись впоследствии?
– Трудно сказать. Два или три раза. А может, и чаще. Это уже не имело для меня никакого значения.
– Расскажите.
– Тут в общем-то нечего рассказывать. Все поражало однообразием. Она где-то подкараулила меня, и я попросил ее оставить меня в покое.
– Она еще раз дала вам денег?
– Да.
– Сколько же?
– Сколько у нее было с собой… наличными. Понимаете ли, я не принимаю никаких чеков.
– Любопытно.
– Здесь нет ничего любопытного. Раньше дамы носили портмоне с красивыми банкнотами, мелкими и крупными, а где-нибудь в перелеске закапывали завернутую в промасленную бумагу шкатулку. И никаких проблем. Сегодня же они кладут в кошелек пару монет и крохотные футлярчики для золотой расчетной карточки. И даже не задумываются о том, как следует излагать свое желание снять со счета настоящие деньги. Я попытался объяснить, например, какая чувственная сила присутствует в бумажных деньгах, какое волнение охватывает меня от сознания того, что пачкой банкнот можно оплатить часы «Ролекс» или автомобиль «ягуар»… Несравнимо с какой-то там картой, которую заталкиваешь в маленький серый ящик под писк и свист, а вылезающие из чрева банкомата глупые штуковины всячески сопротивляются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22