– Вы сущий дьявол.
– Добро пожаловать в наш клуб.
– Телефон звонит.
– Это, наверное, Кокин. Чего вы ждете? Снимите же трубку.
– Если Кокин, если она действительно намерена расправиться со мной, это была бы, по сути дела, последняя точка в вашем плане, не так ли?
– Я восхищена вашей проницательностью.
– Боже праведный.
– Тогда вперед, снимите трубку.
– Нет, я в ванной.
– Надеюсь, это вы не всерьез.
– У меня есть шанс?
– Чего бояться? Телефон продолжает звонить. Она жаждет пообщаться с вами. Просто возьмите трубку в ваши изящные ручки.
Я помню, как вы держите свою головку, как пьете чаи маленькими глотками, – нет, они не смогут лишить меня этого. Ваша лучистая улыбка, то, как вы поете, импровизируя, как проникаете в мои сны, – нет, они не способны отнять это у меня. Мы никогда не сможем встретиться опять на ухабистой дороге любви. И тем не менее я всегда, всегда буду помнить о том, как вы держали в руках нож, как мы танцевали до трех утра, о том, как вы изменили мою жизнь; нет, нет, им не дано лишить меня этой памяти! Нет! Они не смогут лишить меня этого.
– Как жаль. Вы чуточку опоздали. Самую малость. Бедная Кокин. Она наверняка вся истерзалась в думах о вас.
– Я вас ненавижу.
– Гопля! Как-никак я ваша коллега.
– Я вам доверял.
– Вы доверяли мне кое-что. Не более.
– Что же еще вы хотите знать?
– Все.
– А зачем?
– Мне кажется, я одержима болезненной страстью к этому. Правда, иногда мне трудно понять, к чему меня тянет сильнее – к вам или к вашим историям.
– А если все они уже рассказаны?
– Придумайте что-нибудь новое.
– По-вашему, все так просто?
– Вот именно.
– Я исчерпал себя.
– Далеко не так, как вы думаете. Взять хотя бы историю с Хризантемой.
– Ради Бога, оставьте в покое Хризантему.
– Она, очевидно, нас покинула. Столь же очевидно, что не совсем добровольно.
– Ваше любопытство вызывает у меня отвращение.
– Надо радоваться, что еще кто-то проявляет к вам такой живой интерес.
– Ко мне? Может, к моим историям? Вы проглатываете их, как шоколад с начинкой. Смотрите, можно ведь и объесться!
– Ради вас я многое поставила на кон. Уже забыли? Вы вполне могли бы оказаться сейчас в тюремной камере.
– И почему все так? Вы ведь требовали денег и больше ничего.
– Верно. Точно так же, как и вы.
– Я артист, поэтому отношусь к своей профессии серьезно. Я вовсе не отпетый мошенник. Дамам я дарил только счастье.
– Сожалею, что принесла вам так мало радости. Дело в том, что я пока только учусь.
– Ладно уж, фрау доктор.
– Ну давайте, рассказывайте.
– Я вам больше не доверяю.
– Именно сейчас вы должны были бы мне доверять. Ведь как раз сейчас вы все узнали обо мне.
– Я в этом не уверен.
– Благодаря моей заботе вы неплохо устроились.
– В этом весь ужас.
– Вы любите Кокин, я знаю, а во мне вы нуждаетесь. Хотя бы как в собеседнице.
– А как насчет тайны исповеди, мой друг?
– Вы имеете в виду Хризантему?
– Все это так далеко…
– Однако прошло не так уж много времени.
– Немного, значит. А документы? Иногда вы невыносимы.
– На этот комплимент могу ответить тем же.
– Вы знаете шлягер «Очарование»?
– Нет.
– «В моей душе очарование, тревога и смущенье».
– Мне больше нравится хит «Ты обними меня, не будь таким ребенком шаловливым. Уж лучше к мамочке в объятья устремись».
– Угомонитесь, пожалуйста. Женщины – они были в восторге от моего тела, моего идеального тренированного тела. В детстве я страдал полнотой. Это всем бросалось в глаза. Я умолял свою маму покупать мне большие фуфайки. Но тогда такие еще не носили. Я имею в виду широченные свитера и раздувавшиеся брюки, в которых сегодня ходят дети. Гигантские тенниски с нанесенными на них цифрами в сочетании с бейсбольными шапочками. Тогда в моде были тесно облегающие нейлоновые вещи. Я плакал от стыда и огорчения, и до сих пор мне кажется, что я страдаю избыточным весом, поэтому иногда чувствую себя маленьким и толстым подростком, скрывающимся в этой объемной и крепкой телесной оболочке и испытывающим панический страх, что кто-нибудь увидит, какой я на самом деле. Я не доверяю собственному телу. Я каждый день занимаюсь гимнастикой, отжимаюсь и так далее, но очень боюсь, что иссякает власть доброй феи, которая подарила мне в шестнадцать-семнадцать лет прекрасное тело и избавила от мучительной плоти, свисавшей, как промокшее пальто, в котором я мог с трудом передвигаться и которое так и тянуло меня в грязь под ногами. Я боюсь, что вдруг ослабнет магическая сила и что я снова буду похож на того маленького толстого юношу, каковым фактически являюсь.
– Дисморфофобия.
– Простите, что это?
– Нарушенное восприятие собственного тела. Вы видите, что я неплохо подготовлена.
– Пошли вы с вашей психологией.
– Да не бойтесь. Я ведь еще здесь.
– Я еще ни разу никому об этом не рассказывал. Обнимите меня. Пожалуйста. Возьмите меня на руки.
– Ладно. Как скажете.
– Значит, пытаетесь запугать.
– Ребенок задремал.
– Удачи.
– Как поживаете сегодня?
– Как я поживаю? Вы шутите. Вы когда-нибудь проводили ночь в тюремной камере?
– Приглашаю. Вы прекрасно выспитесь в великолепном гостиничном номере. Вы свободны.
– Вам ведь известно, что это не так.
– «В один прекрасный день я улечу».
– У вас репертуар просто на удивление.
– Огромное спасибо, коллега. Когда вы виделись с Хризантемой в последний раз?
– Вам же об этом известно.
– На балу, не так ли?
– Да. Тогда проводился турнир по бальным танцам.
– Ну, расскажите.
– Не могу. Эти шумы в ушах меня изнуряют. Звуки становятся все выше. Под конец Шуман улавливал двойной фа-диез.
– Даже ваши страдания окрашены капризом. Неужели вы никогда не испытывали обыкновенной головной боли?
– В любом случае вы удивительно бестактны.
– Я ведь выросла не за роялем.
– Все это орудия дьявола – струбцины, инструменты для прокалывания, скобы…
– И им нечего противопоставить?
– Нечего. Против этого нет лекарств.
– Очень жаль.
– Ах так?
– Расскажите, пожалуйста. Мне это надо знать.
– Вы ведь были на концерте в том маленьком курортном городке. В курзале тоже были?
– Нет.
– Там у них вместительный зал. Элегантный, в духе кайзеровской Германии.
– Правда?
– Конечно, нет. Более чем скромное вокзальное помещение безо всяких изысков. Дизайнеры не очень-то старались скрыть изначальное предназначение этого зала ожидания. Толпящиеся перед входом женщины, разряженные представительницы среднего сословия, их прически, позволявшие судить о разновидности применявшихся при этом бигуди, вязанные крючком пуловеры из люрекса в сочетании с длинными юбками, изящные дамы на не очень высоких каблуках и с сумочками в руках вперемежку с розовощекими девочками-подростками… Эти не вызывающие интерес дебютантки сидели за столиками в окружении нескольких облаченных во фраки дряхлых старичков. В тот вечер наш «Комбо» расширили до «Биг-бэнд», включив в его состав сразу три скрипачки, которые сами себя именовали «волшебные струны». В костюмах из дорогого материала, эти отпрыски состоятельных родителей беспрестанно хихикали, стараясь скрыть свои фальшивые ноты жалкими вибрато. Нас же заставили надеть дешевые белые жакеты и еще заливали голубым светом прожекторов, как какие-то растения. Кроме того, пригласили толстого дирижера, расставившего перед нами свои щиты, на которых на розовом фоне светилось: «Биг-бэнд Гельмута Хольма». Впрочем, специально для меня на сцену втащили рояль, который, естественно, совсем не было слышно. У меня не было никакого шанса заглушить трубы и тромбоны, к тому же извергавшие потоки слюны.
– Простите, это как понять?
– Буквально. Дело в том, что при игре на этих духовых инструментах образуется так много конденсата, что перед своими местами, чтобы не образовались настоящие лужи, музыкантам приходится ставить ведра или пластиковые блюда.
– Отвратительно…
– Это вы так говорите. А вот краснолицые зрители, присутствовавшие на репетиции, без смущения клали иллюстрированные газеты на пюпитры. Незадолго до начала бала я пошел в бар. Без традиционной рюмки спиртного я не смог бы еще раз выйти на сцену. Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. – «Chin-chin – chin tonic». – Это был Марк, крупье. Одна официантка дала ему контрамарку, и он пришел.
– Что это такое?
– Входной билет, но без права на сидячее место. Такое, собственно говоря, больше подошло бы мне. Контрамарка – именно то, что заложено в меня с колыбели. Только присутствовать во время события, а мне больше ничего и не требуется, это как раз по моей части.
– В конце концов, зачем вам скромность, она вам вообще не к лицу.
– На партер Марк все равно не вытягивал. Он смеялся над моим мрачным настроением: слушай, не кисни, здесь и без того кисло. Объясни лучше, почему они назвали себя «волшебные струны»? Может, это связано с маркой их нижнего белья? Лучше дождись выхода латиноамериканок. Вот это будет драйв!
– Латиноамериканок?
– Именно так. Кое-кого из них я уже видел в гардеробе. Заводные маленькие проказницы с упругими телами, которые они демонстрируют в карнавальных купальниках. Хоть и не совсем мой вкус, от этого зрелища становится веселее на душе. Это был своеобразный турнир на лучшее исполнение в латиноамериканском стиле. Музыкальная камера пыток: всемирный хит «Feelings» в виде румбы, «Lady be good» в ритме самбы – это было отвратительно и ужасно, значительно уступая всем прочим музыкальным вывертам, отмеченным в моем реестре грехов и прегрешений. Так что, старик, врежь им мамбу-самбу, сказал Марк, подталкивая меня к сцене. В зале негде было яблоку упасть. Сплошное мелькание стразов и атласа, по помещению разносился запах непроветренных смокингов и женского пота. Вам известно, в возрасте примерно между сорока и пятьюдесятью годами происходит качественное изменение женского тела? Речь идет о незаметных, но весьма существенных сдвигах в обмене веществ, о едва уловимых гормональных отклонениях, которые определяют выделяемые запахи. И вот уже появляется цветочный привкус – главный признак надвигающегося возраста. С балконов глазели счастливые обладатели контрамарок, причем зал был настолько переполнен, что столики расставили даже на танцевальной площадке. Вечер открыл какой-то напомаженный функционер, который стал раздавать почетные золотые значки и безвкусные зеленые букеты танцующим женам пекарей и прочим заслуженным членам клуба. Затем появился толстый дирижер, и мы заиграли «Ты скажи мне, ну когда снова я тебя увижу, ну скажи, скажи когда?…».
– «Скажи мне, ну когда…»
– Неплохо. С этим номером мы могли бы выступать.
– Выступать. И всех вокруг поразить!
– Вышли танцоры. Вначале обычная труппа. С традиционной улыбкой на лицах, как у манекенов в витрине магазина. Они прокладывали себе путь по танцевальной площадке, стараясь придать шутливый характер всему происходящему. Тем не менее бросалось в глаза, как они потели, напоминая отважных маленьких солдатиков из эбонита, разрисованных от руки, прямо как Барби и Кен – целый игрушечный набор, причудливо вытянувшись, словно только половина шарниров обеспечивала их подвижность. Никакой Эльзы и Лизы, никаких чудес. Самое удивительное, что они им хлопали так же, как музыкантам из джаза. Вы наверняка видели что-то подобное по телевидению. Целый хоровод шустрых девиц. В общем, пляска смерти. Но тогда я еще не имел об этом понятия. А дамы за столиками, спрятавшись за прейскурантом напитков и вазами с гвоздиками, смотрели с удивлением на девушек, напоминавших фигурки на игрушечных часах. Они впивались глазами в мишуру их костюмов и масок, болезненно отслеживая каждое движение, каждый жест. Кроме того, они не сводили взгляд с тонких талий, гладкой кожи танцовщиц, сами же, словно набрав в рот воды, сидели не шелохнувшись. Танцовщицы были в пестрых костюмах с каймой из перьев марабу, которые приподнимались в такт музыке; когда же пары взвинчивали темп, перья развевались совсем рядом со столиками, и онемевшая от восхищения публика жадно вдыхала потоки воздуха, возникавшие при вращательных движениях танцовщиц. Вдруг раздался какой-то необычный звон: это одна пара в танце толкнула другую, и та врезалась прямо в один из столиков. Бокалы опрокинулись, большой букет цветов полетел на пол – и тут я увидел ее. Она смеялась, высоко держа в руках бутылку шампанского, которую успела подхватить с опрокинутого столика. На ней было вечернее красное платье из шелковой тафты. Когда она смеялась, из ее рта вырывались легко узнаваемые глубокие гортанные звуки, я мгновенно расслышал их в поднявшемся гвалте, мне стало ясно, что она появилась на этом ужасном балу, – вот она, пышные груди колыхались то вверх, то вниз. Я не отрывал глаз от ее раскрытого рта, продолжая играть как автомат, как один из танцующих. Она все еще стояла перед опрокинутым столиком и вот посмотрела на меня, этот взгляд длился всего секунду, крохотную единицу времени. Нас разделяло много метров, а между нами висел липкий, сотканный из музыки смрад. Однако она находилась столь невыносимо близко от меня, что от волнения я мгновенно взмок и пальцы приклеились к клавишам, в то время как в моих ушах все сильнее визжали маленькие бесы: высокие глиссандо скрипок многозвучно накладывались друг на друга, мои барабанные перепонки все больше напрягались, давление возрастало с каждой секундой, спасением для меня был бы только разрыв перепонок, но до этого не дошло. Я смотрел на собственные руки, которые мне больше не подчинялись. Чувствовал, как с моей груди стекает какая-то жидкость и собирается около брючного ремня. Я благодарил судьбу за вой труб и громыханье ударных, был бесконечно признателен даже «волшебным струнам» за их жалобные стоны, потому что никто больше ничего не слушал, не понимал, что я вообще не могу играть, что мои дрожащие пальцы блуждают по клавишам в поисках звуков, царящих в этом аду. Впервые в жизни я оказался не в состоянии взнуздать свой инструмент – я, как дилетант, спотыкался между белыми и черными клавишами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22