На щеке также обнаружили безобразную, но несущественную вмятину.
И все-таки дело казалось безнадежным. Доктор знал слишком много, чтобы быть оптимистом, и недостаточно, чтобы уменьшить свой пессимизм. В отверстиях окажутся фрагменты обмундирования и образованные пулями воздушные карманы. Будут осколки ребер, которые он не сможет обнаружить, возникнет остеомиелит от инфекции мириад микробов, которые распространят свою отраву через костный мозг в кровь, в венозные сосуды, вызвав смерть от заражения крови. Доктор понимал, что пули могли застрять в таких местах, где прикосновение к ним вызовет беспорядочное кровотечение, а если их не трогать, то они станут причиной непобедимой инфекции. Уже мог начаться гемоторакс – скопление крови в пространствах между грудной перегородкой и легким. Очень скоро могла развиться газовая гангрена. Появятся секвестры, которые необходимо будет удалить и местоположение которых он не сможет установить даже предположительно. Доктор открыл одну из бутылок с ракией, сделал большой глоток и передал ее Велисарию, который из солидарности сделал то же самое. Он остался на кухне, ошеломленный происходящим.
Доктор собрался с мыслями и понял, что без толку делать поспешные выводы. Хирург вначале обследует, а думает потом. Глоток спиртного оставил во рту вкус аниса, а в животе успокаивающе потеплело. Доктор взял зонд и осторожно ввел его в каждую рану, пока не почувствовал, что достал до пули. Он отметил, что отверстия странно широкие и каждое окружено желтым кольцом ушиба. Почему же отверстия такие широкие?
Доктор замер в изумлении. Они даже не глубокие. До него вдруг дошло, что на самом деле пули должны были пройти насквозь, оставив на спине жертвы огромные выходные отверстия, из которых бы хлестала кровь.
– Дочь, – сказал он, – клянусь всеми святыми, тело этого человека сделано из стали. Думаю, он будет жить.
Он достал стетоскоп и послушал. Сердце билось слабо, но ровно.
– Антонио, – позвал доктор, и Корелли открыл глаза. Он попытался улыбнуться.
– Антонио, я буду тебя оперировать. У меня мало морфия. Ты можешь выпить? Правда, кровь станет жиже, но ничего не поделаешь.
– Пелагия… – выговорил Корелли.
Велисарий приподнял капитану голову, а Пелагия влила ему в горло чашку ракии, пока доктор готовил три четверти грамма морфия. Он будет впрыскивать такое же количество каждые полчаса, если нужно, и каждые полчаса, если это потребуется, капитан будет глотать ракию.
– Мне нужно побольше света, – сказал доктор, и Пелагия принесла из всех комнат все лампы, а Велисарий на кухне зажег их. За окном было темно, среди металлического пиликанья сверчков и прочих природных звуков этого двуличного и обманчивого покоя ухали совы. С зажатой в зубах первой из своих ночных мышек вошла Кискиса, и Пелагия шугнула ее за дверь.
В одну руку доктор впрыснул морфий, а в другую, для равновесия, но без ясного основания, если не считать интуиции, ввел десять кубиков сахара и соляного раствора, которые Пелагия смешала в кувшине. Ей не хотелось смотреть, как тело любимого человека прокалывают и ощупывают, но она понимала, что вскоре увидит его раскромсанным, разрезанным. И глядя на это бледное, пронзенное, в крови, беспомощное, как червяк, тело, она сознавала, что это – совсем не то, что любишь. Любишь человека со светящимися глазами, с губами, предназначенными для улыбок и речей. Она держала пальцы музыканта в своей руке и смотрела на аккуратно подстриженные ногти. Они не синели, это хорошо. Любишь не руки, а человека, заставляющего пальцы бегать по ладам. Как часто она представляла, что они трогают ее груди. Доктор, увидев, что она задумалась, сказал:
– Не сиди просто так. Обработай раны на лице и руке. Промой, отрежь лоскутья, продезинфицируй и зашей. Ты хочешь быть врачом или нет? И нам потребуется еще кипяченой воды, много. И вымой руки – особенно под ногтями.
Пелагия стояла и моргала, безвольно опустив руки.
– Ты уверен, что он без сознания? Я не хочу делать ему больно.
– А мне сейчас придется сделать ему очень больно. – Он влепил Корелли пощечину и заорал: – Антонио, твоя мать – шлюха! – Реакции не было, и доктор сказал: – Отключился.
– Его мать умерла, – укоризненно проговорила Пелагия. – Не пей больше ракии, раз начинаешь говорить такие вещи.
На улице прогромыхал немецкий бронетранспортер, и все трое замерли, пока он не проехал.
– Сволочи, – сказал Велисарий.
За этот час перед Пелагией раскрылась вся чудовищность того, чем она попросила заняться отца. У нее тряслись руки, она едва могла заставить себя касаться этих ран. Сначала она с опаской слегка дотрагивалась до них, а потом ужаснулась, когда, подняв глаза, увидела, как отец вырезает широкие дыры вокруг пулевых ран.
– Это называется debriment, – сказал он, – мне это тоже не нравится, но оно помогает, а если тебе неприятно, не смотри. Я удаляю все поврежденные ткани. Тебе нужно делать тоже самое.
Пелагия подавила позыв рвоты, а Велисарий попятился и сел на пол, привалившись спиной к двери. Он понаблюдает за их работой, но избавит себя от деталей.
Доктор начал с пули в животе, поскольку нужно было сделать что-то относительно безопасное, чтобы поддержать в себе уверенность. Он нашел ее не глубоко от поверхности кожи, вытащил щипцами и изумился тому, как она расплющена и искорежена.
– Это чудо, – сказал, показывая ее Пелагии, отрезавшей лоскуток кожи какими-то плоскими хирургическими ножницами. – Как ты это объяснишь?
– Он был позади того большого человека, ну, который такой же большой, как я, – попробовал объяснить Велисарий. – Большой держал его сзади, вот так. – Он поднялся и завел руки за спину, показывая, как можно схватить другого за запястья. – Он все еще держал сумасшедшего капитана, когда я поднимал его. Сначала он показался мне слишком тяжелым. Думаю, он пытался спасти этого человека.
– Карло, – произнесла Пелагия и вдруг залилась слезами. Отец хотел погладить ее, но сообразил, что только измажет ей кровью волосы. Карло был первым из ребят «Ла Скалы», о котором они теперь определенно знали: он погиб.
– Если человек умер вот так, он погиб не напрасно, – проговорил доктор, давясь словами. Он поборол в себе слезы и, чтобы отвлечься, вынул из раны и внимательно изучил клочок обгоревшей ткани. Пелагия вытерла глаза рукавом платья и сказала:
– Антонио всегда говорил, что Карло – самый храбрый у них в армии.
– И всё впустую, – заметил доктор, невольно противореча своему предыдущему высказыванию. – Велисарий, его тело все еще там? Надо бы похоронить, чтоб не сожгли.
– Уже комендантский час, доктор, – сказал силач, – но я пойду, раз вы хотите. Кто знает, может, по дороге смогу пришибить немца. – Он ушел, радуясь возможности убраться из этой кошмарной мастерской, где переживания слишком сильны, а от увиденного можно просто захворать. Несколько мгновений он постоял, вдыхая прохладный осенний воздух, и направился через поля.
Доктор закончил чистить рану, промыл ее спиртом и засыпал сульфамидным порошком. Он получил его от ипохондрика-интенданта с мозолями. Никакого сомнения, что теперь душа того унеслась вместе со всеми его воображаемыми болезнями, и нет сомнения, что его бодрые складки жира безвременно растоплены на огне. В воздухе, казалось, витало беспредельное облако печали. Лучше сосредоточиться на капитане. Он надрезал кусочек кожи, повернул его и прикрыл сделанную им дырку.
– Когда закончишь, – сказал он дочери, – повышивай-ка тут. У меня в сумке есть парашютная стропа, так что распусти ее на нитки. Лучше ничего нет.
Пелагия все больше чувствовала жуткую нереальность происходящего. Вот она стоит и зашивает любимого с тщательностью и вниманием, которыми обязана неудавшемуся жилету и терпеливым наставлениям тетушки, а рядом с ней отец осторожно извлекает осколки ребер и сплющенные пули из груди того же человека и при этом рассуждает о крепитации, гиппократовой маске и целом наборе других возможных проблем, смысл которых слишком неясен, чтобы устрашиться перспективы их возникновения. Она перешла к лицу капитана и прочистила пулевой след. Задумалась, оставить заживать так или зашить.
– Это зависит от того, – сказал доктор, готовя еще одну инъекцию морфия, – хочется тебе, чтобы у него была кривая улыбка или нет. Выбирать приходится между ней и широким шрамом. Хотя кто знает, может, и то, и другое будет прелестным.
– Шрам – это романтично, – сказала Пелагия.
– Вот эти шрамы, – промолвил доктор, указывая скальпелем на грудь, – будут просто ужасны. Если он выживет.
Той ночью Велисарий похоронил останки Карло Гуэрсио во дворе докторского дома. Пробираясь по полям, перелезая через стены, чуть не выпустив тело из скользких от крови рук, преследуемый этим липким запахом смерти, он чувствовал себя Атлантом под бременем земного шара. Велисарий скоро понял, что на руках нести такую ношу слишком тяжело, и, пошатываясь, потащил этот огромный груз на плечах, словно здоровенный мешок с зерном.
В темноте он подвязал изуродованную челюсть Карло полосой из простыни и стал вгрызаться в землю, прорубаясь сквозь корни оливы, вырывая старинные пласты камней и кострищ, выбрасывая черепки горшков и древние овечьи кости. Он не знал этого, но похоронил Карло в земле Одиссея, словно тот принадлежал ей с самого начала.
Перед самым рассветом, когда операция была, наконец, завершена, а отец с дочерью – неописуемо измучены, они вышли попрощаться с этим героическим телом.
Пелагия расчесала Карло волосы и поцеловала в лоб, а доктор, язычник по природе, всегда трогательно чтивший древние обычаи, положил на глаза по серебряной монете и фляжку вина в могилу. Велисарий, стоя внизу, принял и опустил тело. Потом выпрямился, и в голову ему пришла мысль. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он вынул одну, разгладил и вложил ее в губы покойнику.
– Я задолжал ему одну, – сказал он и выкарабкался наверх.
Доктор произнес речь, Пелагия плакала рядом, а Велисарий мял в руках шапку.
– Наш друг, – сказал доктор, – прибыл сюда как враг и прошел по лугам асфодели. Мы поняли, что он знает о добродетели больше, чем любой другой смертный. Мы помним, что он получил множество наград за спасение жизни, а не за уничтожение ее. Мы помним, что он умер так же благородно, как жил, оставаясь доблестным и сильным. Мы – творения дня, но образ его не потускнеет. Он стремился творить милость жизни и был остановлен на полпути кровавыми отщепенцами, чье имя будет пребывать в бесчестии на всем протяжении лет. Они тоже исчезнут, но не оплаканными и не прощенными, – награда смертью свойственна нам всем. Когда смерть приходит к таким людям, они становятся духами, что носятся во мраке, потому как век человеческий очень короток и бессердечный человек, идущий по пути жестокости, остается проклинаем и притчей во языцех и после смерти. Но душа Карло Гуэрсио будет обитать в свете до тех пор, пока языки наши смогут говорить и передавать предания о нем нашим друзьям.
Сказано, что из всего, что ползает и дышит, земля не создала более немощного творения, чем человек. Верно, что злосчастье носило Карло по свету, но слабости в нем мы не видели. В нем не было грубого высокомерия, он не был нечестивым головорезом, что дурно обращается с домом другого. Мы нашли в нем сочетание девичьей мягкости и мощной крепости скалы – это идеальный образ совершенного человека. Он был тем, кто мог бы сказать: «Я – гражданин не Афин и не Рима, но мира». Он был человеком, о котором мы сказали бы: «Доброму человеку ничто не может повредить ни при жизни, ни после смерти».
Вспомним речения, дошедшие до нас из старины:
«Те, кого любят боги, умирают молодыми».
«Человек – это призрачная греза».
«Даже боги не могут изменить прошлого».
«Поколения людей подобны листьям на деревьях. Подует ветер, и нынешние листья облетают, падая на землю, но лопаются почки на деревьях и появляются молодые листочки, когда наступает время весны».
Я помню и то, что поэт говорит нам – всему свое время, время долгих речей и время спать. Спи долго и спокойно. Годы будут не властны над тобой, ты не ослабеешь, ты не познаешь ни печалей, ни дряхлости. Пока мы помним тебя, ты останешься красивым и молодым. Для Кефалонии нет большей чести, чем считать себя хранителем твоего праха.
Поддерживая друг друга, доктор с дочерью вернулись в дом, прислушиваясь, как скребет по камням лопата Велисария и стучит падающая земля. Они осторожно перенесли Корелли на кровать Пелагии, а за окном запели первые птицы.
59. Исторический тайник
Прошло совсем немного времени, и немцы, укрепив свои позиции, начали интересоваться грабежом. Дело не только в том, что доктору приходилось прятать всё ценное, – это дело обычное, и удивляться тут нечему, – но теперь на кровати его дочери неподвижно лежал итальянский офицер. Пелагия соорудила ему постель на дне тайника в кухонном подполе, и снова призвали Велисария перенести его, потому что ни у доктора, ни у Пелагии не хватало сил передвинуть его, не потревожив раны. Там он воссоединился со своей мандолиной, а бумаги Карло временно убрали. Если поблизости не было войск, крышку убежища оставляли открытой, чтобы Корелли легче дышалось, подпирая ее ручкой метлы, которую можно было быстро выбить, вернуть на место половик и передвинуть стол. Вот так настало время, когда они с Пелагией беспомощно съеживались в темноте норы, пока грабители забирали стаканы и тарелки и подвергали доктора оскорблениям.
Первый день после операции капитан провел в забытьи, а когда очнулся, ощутил ужасную боль и понял, что сработал кишечник. Сам он, однако, не мог и пошевелиться. Он чувствовал себя так, словно по нему в панике пронеслось стадо быков, или его раздавило во время той средневековой пытки, когда на человека клали дверь и наваливали на нее тяжести.
– Дышать не могу, – сказал он доктору.
– Если бы ты не мог дышать, то не говорил бы. Воздух проходит через голосовой аппарат из легких.
– Болит нестерпимо.
– У тебя сломано несколько ребер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70