Однако имелась одна группа, называвшаяся ЭЛАС, которая служила боевым крылом организации под названием ЭАМ, – та в свою очередь контролировалась комитетом в Афинах, а его члены принадлежали к ККЭ. Умные люди немедленно сообразили, что любая группа с подобными мандатами должна быть коммунистической, а цель создания таких замаскированных командных цепочек контроля – скрыть от рядовых граждан то, что они являются коммунистической организацией. Первоначально они набирали новых членов из всех слоев общества, включая венизелистов-республиканцев и монархистов, а также умеренных социалистов, либералов и коммунистов; и всех с легкостью облапошили, заставив поверить в то, что они являются частью национально-освободительной борьбы, а не винтиками некоего изощренно скрытого заговора, больше стремящегося захватить власть после войны, чем нанести поражение участникам Оси. Англичане дали им оружие, потому что никто не верил опасениям английских офицеров: мол, это только создаст проблемы в дальнейшем, – и никто не верил, что смуглые иностранцы смогут доставить англичанам какие-либо неприятности. Командующий бригады Майерс и его офицеры пожимали плечами и продолжали выполнять свою работу, а ЭЛАС лишь помогала или подчинялась им, когда считала нужным. Задача Майерса и его офицеров была невыполнимой, но они достигли всего, что поставили перед собой, – мужеством, терпением и elan. Они даже завербовали двух палестинских арабов, о которых как-то забыли во всеобщей неразберихе 1941 года.
Мандрас мог примкнуть и к ЭККА, и к ЭДЕС, и к ЭОА, но вышло так, что первыми он встретил в Румели боевиков ЭЛАС, а командир, взявший его в своей особый отряд, был неприкрытым коммунистом и этим гордился. Он был достаточно проницателен, чтобы понять, что Мандрас – растерянная душа, немного озлобленная, сама не знающая отчего, что он достаточно молод, чтобы восхищаться звучными названиями возвышенных идей, достаточно одинок и печален и ему стоит дружески помочь.
Мандрас ненавидел горы. Конечно, горы имелись и дома, но там их бескрайность окружали пенные массы открытого моря. Совсем не такие горы, как румельские: эти закрывали горизонт и охватывали его, словно объятья громадной, уродливой и несдержанной тетки, и к тому же напоминали о боях на албанской границе, стоивших ему рассудка, товарищей и здоровья. Они давили, наказывали его, хотя Мандрас знал, как они ведут себя, еще толком не рассмотрев их. Он уже знал, каково поджаривать у костра бедра и живот, пока зад и спина промерзают до костей; каково раздеться зимой догола и, держа одежду над головой, переходить вброд стремительные потоки, когда перехватывает дыхание, а тело превращается в сплошной кровоподтек. Он уже знал: чтобы победить итальянцев, нужно рассчитывать, что понадобится примерно вдвое меньше сил, чем у них, – он умел заряжать и стрелять из «маннлихера», когда из второй руки льется кровь и ею же приходится затыкать другую рану. Он уже знал, каково жить мечтами о Пелагии, разделяя по-братски судьбу любимых товарищей, которые к вечеру могут погибнуть.
Поначалу Мандрас вступил в ЭЛАС, потому что выбора у него не было. Они с приятелями праздно проводили время в небольшом укрытии из кустарника, листья которого служили им постелью, и тут их окружили десять человек, несказанно их удивив. Все были облачены в остатки обмундирования, опоясаны патронташами, за ремни заткнуты ножи – и все столь бородаты, что выглядели совершенно одинаковыми. Их командир выделялся красной феской, которая служила бы плохим камуфляжем, не будь такой вылинявшей и грязной.
Мандрас и его друзья смотрели снизу в стволы нацеленных на них полукругом легких автоматов, а человек в феске произнес:
– Выходи.
Парни неохотно поднялись и вышли, опасаясь за свои жизни и держа руки на затылках, а несколько боевиков вошли в укрытие и выбросили наружу их оружие, загремевшее по земле тем странным тупым металлическим звуком, что заглушался деревянными ложами и смазкой.
– Вы с кем? – требовательно спросила феска.
– Ни с кем, – в замешательстве ответил Мандрас.
– С ЭДЕС?
– Нет, сами по себе. У нас нет названия.
– Все равно, – сказала феска, – возвращайтесь-ка в свои деревни.
– У меня нет деревни, – сказал один из задержанных. – Ее сожгли итальянцы.
– Значит, так: или вы идете по домам, оставив нам оружие, или сражаетесь с нами до конца и мы вас убиваем, или присоединяетесь к нам под моим командованием. Это наша территория, и никто сюда больше не вторгается, особенно ЭДЕС; так что выбирайте.
– Мы пришли сражаться, – объяснил Мандрас. – А кто вы?
– Я – Гектор, но на самом деле меня зовут не так, а настоящего имени моего никто не знает, а это… – он указал на свое войско: – …местное отделение ЭЛАС.
Бойцы ухмылялись весьма дружелюбно, что совершенно не сочеталось с властной физиономией под феской, и Мандрас оглядел своих.
– Остаемся? – спросил он, и все согласно кивнули. Они слишком давно были на войне, чтобы бросить ее. Хорошо, что нашелся руководитель, который, наверное, знает, что делать. Тяжело бродить, подобно Одиссею, с места на место, вдали от дома, придумывая, как еще сопротивляться захватчикам, и зная, что эти действия, вроде бы, ни к чему не приводят.
– Ладно, – сказал Гектор. – Пошли с нами, поглядим, что вы такое.
Все еще безоружных, их повели маленьким строем в крохотную деревушку в трех километрах. Похоже, она состояла только из бродячих собак, нескольких покосившихся домишек, чьи камни растеряли раствор и удерживались друг на друге только силой тяжести и по привычке, да тропинки, которая со временем жизнерадостно расширялась в пыльную улицу. Один дом охранялся боевиком. Ему Гектор и подал знак:
– Давай его сюда.
Партизан вошел в дом и пинками вытолкнул на солнечный свет изможденного старика; тот, голый по пояс, остановился, дрожа и моргая. Гектор вручил Мандрасу кусок веревки с завязанными на ней узлами и, показав на старика, сказал:
– Бей его.
Мандрас, не веря, посмотрел на Гектора, а тот свирепо уставился на него.
– Если хочешь быть с нами, ты должен научиться вершить правосудие! Этот человек признан виновным. Давай же, бей!
Бить коллаборациониста – противно, но возможно. Он разок ударил человека веревкой, несильно – из уважения к возрасту, – но Гектор нетерпеливо воскликнул:
– Сильней, сильней! Ты что? Баба?
Мандрас ударил старика снова, чуть сильнее.
– Еще! – командовал Гектор.
С каждым ударом становилось легче. В сущности – просто развлечение. Словно вся ярость, накопившаяся с раннего детства, схлынула внутри, освобождая, обновляя, очищая. Старик сначала взвизгивал и подскакивал боком при каждом ударе, вертелся и ежился, а потом, жалобно скуля, просто бросился на землю. Мандрас вдруг понял, что может быть богом.
Вперед выбежала девушка лет девятнадцати, увернулась от боевика и бросилась в ноги Гектору. Она задыхалась от страха и отчаянья.
– Отец! Отец! – воскликнула она. – Пощадите его, будьте милосердны, он старик, бедный мой отец!
Гектор опрокинул ее на землю, толкнув ногой в плечо.
– Заткнись, товарищ! Кончай скулить – или я не отвечаю за последствия! Уберите ее кто-нибудь!
Она умоляла и рыдала, но ее уволокли, а Гектор взял у Мандраса веревку.
– Это делается так, – сказал он, словно объясняя мудреный научный вопрос. – Начинаешь сверху… – Он полоснул человека по плечам, оставив на них широкий разрез. – …затем то же самое делаешь снизу… – Он просек еще одну кровавую полосу на пояснице. – …а потом заполняешь промежуток параллельными линиями, пока не сойдет вся кожа. Вот что я имею в виду, когда говорю «бей его».
Мандрас даже не заметил, что человек перестал шевелиться, перестал пронзительно кричать и скулить. Молча и решительно он заполнял пространство между линиями, проходя еще раз там, где казалось, что осталась розовая кожа. Мышцы плеч ныли, их ломило, и он, наконец, остановился вытереть рукавом со лба пот. На бесформенную массу, в которую превратилась спина старика, уселась муха, и он прихлопнул ее еще одним ударом. Гектор шагнул вперед, забрал у него веревку и вложил в руку пистолет.
– Теперь убей его. – Он приложил к виску указательный палец, а большим изобразил курок.
Мандрас опустился на колени и приложил ствол к голове старика. Он колебался, где-то в глубине сознания ужасаясь себе. Чтобы не казалось, что он медлит, он взвел курок и слегка потянул за спуск. Он не мог этого сделать. Крепко зажмурил глаза. Нельзя терять лицо. Он должен выглядеть мужчиной в глазах других – это вопрос чести. Так или иначе, палачом был Гектор, а он – всего лишь исполнитель. Человек приговорен к смерти и умрет в любом случае. Он немного походил на доктора Янниса – такие же жидкие седые волосы и выступающий затылок. Доктор Яннис, считавший его недостойным приданого. Кого волнует еще один бесполезный старик? Лицо Мандраса скривилось от напряжения, и он нажал курок.
Потом, не веря, посмотрел не на кровавое месиво костей и мозгов, а на дымящееся дуло пистолета. Гектор похлопал Мадраса по спине и сказал:
– Годишься.
Мандрас попытался встать на ноги, но сил не было, и Гектор, просунув руку ему под мышку, поднял его.
– Революционное правосудие, – сказал он. И добавил: – Историческая необходимость.
Когда они уходили из деревни, ступая по пыли и острым камням, вновь сжавшимся до тропинки, Мандрас чувствовал, что не может никому смотреть в лицо, и бессмысленно глядел в грязь под ноги.
– А что он сделал? – спросил он наконец.
– Поганый старый ворюга.
– Что он украл?
– Ну, это было не совсем воровство, – ответил Гектор, сняв феску и почесав голову. – Тут англичане сбрасывают провиант – нам и для ЭДЕС. Мы дали строгие указания жителям округи – докладывать о каждом сбросе, чтобы мы могли первыми до него добраться. Вполне разумно в данных обстоятельствах. А этот пошел и доложил о сбросе в ЭДЕС, а потом еще открыл одну коробку и взял бутылку виски. Мы нашли его под парашютом – валялся пьяный в стельку. А это – кража и неподчинение. – Гектор надел феску. – С этими людьми приходится быть твердым, иначе они начнут творить что вздумается. В них полно неверного понимания – как раз от этого мы должны их избавить в их же интересах. Ты не поверишь, но половина этих крестьян – монархисты. Подумать только! Отождествлять себя с угнетателями!
Мандрасу никогда не приходило в голову быть чем-то иным, кроме монархиста, но он согласно кивнул и спросил:
– А тот сброс был для ЭДЕС?
– Да.
Из деревни позади сквозь безмолвие донесся душераздирающий вопль. Он вздымался и сникал, как вой сирены; отразившись эхом от утеса над головами, мчался через долину к противоположным скалам, возвращался и перемежался с новым запоздало налетевшим звуком. Мандрас прогнал из головы совершенно отчетливую картину: девушка, черноволосая и юная, как Пелагия, причитает, рыдает, раскачивается и стенает над искромсанным телом убитого отца, – и сосредоточился на завывании. Если не думать о том, что это такое, звучит сверхъестественно красиво.
29. Этикет
Ярким утром в самом начале оккупации капитан Антонио Корелли проснулся, как обычно, с чувством вины. Это чувство охватывало его каждое утро и оставляло во рту привкус прогорклого масла: капитан прекрасно знал, что спит в чужой постели. Он ощущал, что с каждым днем его самоуважение неуклонно уменьшается, чем больше он гонит от себя мысли о том, что вытеснил Пелагию с ее места и она ночует, завернувшись в одеяла, на холодных плитах кухонного пола. Правда, в самые холодные ночи рядышком сворачивалась Кискиса, правда и то, что он принес ей два армейских тюфяка, чтобы положить один на другой и соорудить матрац, но, тем не менее, ощущая собственную недостойность, он раздумывал, не станет ли она считать свою постель навсегда оскверненной. Его беспокоило и то, что ей приходится подниматься очень рано, чтобы одеться и убрать постель к моменту, когда он выходит в кухню. Он видел, как она зевает, водя пальцем по трудным английским словам в медицинской энциклопедии, или с какой-то мстительностью трудится, вышивая одеяло, которое, похоже, совсем не увеличивалось в размерах. Каждый день он произносил, приподнимая фуражку, «Buon giorno, кирья Пелагия», и каждый раз у него мелькала мысль, как это нелепо: он знает, как будет по-гречески «сударыня», и не может сказать «с добрым утром». Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем видеть, что она улыбается, и поэтому он решил научиться говорить по-гречески «доброе утро», чтобы можно было небрежно поздороваться с ней, выходя к Карло, приехавшему отвезти его на джипе в часть. За наставлением он обратился к доктору Яннису.
Тот находился в дурном расположении духа только лишь потому, что ему нравилось именно в это утро пребывать именно в таком настроении. Знакомство с толстым интендантом сильно облегчило ему врачебную практику, стало лучше, чем даже в мирное время, и поскольку тот, несомненно, был ипохондриком, они виделись достаточно часто, чтобы поток необходимых поставок не прерывался. Любопытно, что как раз когда у него наконец появилось достаточно медикаментов, островитяне прекратили хворать. О явлении, когда люди коллективно перестают болеть в тяжелое время, он слышал, но никогда прежде с ним не сталкивался, и каждый раз, узнав об успехах Союзнических сил, он начинал беспокоиться о неизбежных массовых хворях после освобождения. Он стал негодовать на итальянцев за то, что его полезность снизилась, и, возможно, именно поэтому сообщил Корелли, что «с добрым утром» по-гречески будет «ай гамису».
– Ай гамису, – раза три-четыре повторил капитан и заявил: – Теперь я могу сказать это Пелагии.
Доктор пришел в ужас и стал быстро соображать.
– О нет, – сказал он, – кирье Пелагии так говорить нельзя. Женщине, живущей с вами в одном доме, говорят «калимера». Это просто одно из странных правил, которые существуют в некоторых языках.
– Калимера, – повторил капитан.
– А если кто-то приветствует вас, – продолжал доктор, – вы должны ответить «путанас йи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70