Это было бы потерей прекрасного офицера. Совершенно напрасной.
Гюнтер Вебер с трудом сглотнул, губы у него дрожали. Он почувствовал, что ему трудно говорить. Наконец он произнес:
– Я прошу, чтобы мой протест был зафиксирован и занесен в мое личное дело, господин майор.
– Ваша просьба удовлетворена, Гюнтер, а вы должны действовать, как вам приказано. Хайль Гитлер.
Вебер отсалютовал в ответ и вышел из кабинета майора. На улице он прислонился к стене и закурил, но руки у него так сильно тряслись, что он тут же уронил сигарету.
В кабинете майор рассуждал сам с собой, что раз приказ поступил непосредственно сверху, значит, он исходит от полковника Барга. Или, возможно, от кого-то в Берлине. В конечном счете, он, безусловно, исходил от фюрера. «Это война», – произнес он вслух и решил не заносить протест лейтенанта Вебера в его служебную характеристику. Не имело смысла портить ему карьеру ради нескольких похвальных крох в свой адрес.
– Давайте споем, ребята, – сказал Антонио Корелли, пока грузовик, в котором они сидели, переваливался на рытвинах. Он перевел взгляд с бесстрастных лиц немецких охранников и оглядел своих солдат. Один уже что-то бормотал и был весь в слезах, другие молились, склонив головы к коленям, и только Карло сидел совершенно прямо, выпятив грудь, словно никакая пуля на свете не могла пробить ее. Корелли ощущал странную эйфорию, похожую на опьянение усталостью; в нем не спадало возбуждение от того, что все определилось. Почему бы не улыбнуться в лицо смерти?
– Споем, парни, – повторил он, – Карло, пой.
Карло задержал на нем взгляд, полный бесконечной печали, и очень мягко начал «Аве Мария». Не вариант Шуберта или Гуно – нечто, возникавшее из его души, что-то прекрасное, послушное и лиричное. Солдаты перестали молиться и прислушались. Кто-то узнал мелодию колыбельной, памятной с детства, другие услышали звуки любовной песни. Карло дважды повторил: «Молись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти», – затем умолк и отер рукавом глаза. Один из теноров «Ла Скалы» начал «Гудящий хор» из «Мадам Баттерфляй», и вскоре остальные уже присоединялись или замолкали из-за кома в горле. В этой убаюкивающей мелодии что-то утешало: она была необходима, она совпадала с состоянием измученных людей на пороге смерти, грязных и оборванных, настолько подавленных несчастьем, что не было сил взглянуть на любимые лица товарищей, которых так скоро было суждено потерять. Так легче – петь не разжимая губ и думать о матерях, о родных деревнях, о своем детстве среди виноградных лоз и полей, об объятьях отцов, о первом поцелуе обожаемой невесты, о свадьбе сестры. Так легче – почти неприметно покачиваться в такт этой мелодии и видеть внутренним взором этот остров: хмельные ночи, буйные забавы и прекрасных девушек. Петь легче, чем думать о смерти, – это хоть чем-то занимает сердце.
Когда грузовик подъехал к розовым стенам борделя, у Гюнтера Вебера подогнулись колени. Еще перед самым прибытием ему казалось, что он осознал – судьба призвала его на убийство друзей.
Он не ожидал, что они будут петь, когда приедут, – петь без слов ту самую мелодию, которую он и «Ла Скала» пели вместе поздней ночью в доме доктора, когда все уже были слишком хороши, чтобы помнить или отчетливо выговаривать какие-либо слова. Он не ожидал, что они так легко выпрыгнут из грузовика, – он думал, их будут выталкивать и вываливать штыками и прикладами. Он не ожидал, что Антонио Корелли узнает его и помашет рукой. Возможно, он думал, что лицо человека меняется, когда тот становится палачом. Дав указание сержанту согнать итальянцев к стене, Вебер закурил новую сигарету и отвернулся. Он посмотрел на своих солдат, переминавшихся в молчании, и решил подождать – вдруг поступит указание об отсрочке приговора. Он знал, что оно не поступит, но, тем не менее, ждал.
Наконец Вебер резко повернулся и, понимая, что необходимо сохранить хоть крохотную долю приличия, подошел к итальянцам. Более половины молилось, встав на колени, другие в ожидании смерти рыдали как дети. Антонио Корелли и Карло Гуэрсио обняли друг друга. Вебер достал пачку сигарет и подошел к ним.
– Закурите? – спросил он, и Корелли взял сигарету, а Карло отказался.
– Доктор сказал, что это вредно для здоровья, – пояснил он.
Корелли взглянул на своего бывшего протеже и проговорил:
– У тебя руки дрожат – и ноги.
– Антонио, мне очень жаль, я старался…
– Конечно, Гюнтер. Я знаю, как это бывает.
Он глубоко затянулся и добавил:
– Вот ты всегда доставал отличный табак. Это раздражало доктора.
– Cosi fan tutte, – сказал Вебер, издав короткий глухой смешок. Он закашлялся и резко прикрыл рот рукой.
– Ты не зарази нас, – сказал Карло.
Лицо Вебера исказилось – он старался подавить слезы и отчаяние. Наконец он произнес:
– Простите меня.
Карло презрительно усмехнулся:
– Тебе никогда не будет прощения.
Но Корелли поднял руку, прося друга замолчать, и мягко проговорил:
– Гюнтер, я прощаю тебя. Если не я, то – кто?
Карло возмущенно крякнул, а Вебер протянул руку.
– До свиданья, Гюнтер, – взяв ее, сказал Корелли. Он задержал руку бывшего друга в своей, коротко пожал ее напоследок и отпустил. Взял под руку Карло и улыбнулся ему:
– Пошли, – сказал он, – мы с тобой были приятелями в жизни. Пойдем вместе в рай.
Стоял прекрасный день для смерти. Мягкие опрокинутые облака медленно текли над вершиной горы Энос. Невдалеке звякал козий колокольчик и мекало стадо. Корелли почувствовал, что у него самого дрожат ноги и нет никакой возможности остановить эту дрожь. Он подумал о Пелагии, о ее темных глазах, ее неистовом характере, ее черных волосах. Вспомнил ее в дверном проеме «Casa Nostra» – она смеется, а он ее фотографирует. Вот Пелагия расчесывает Кискису и разговаривает с ней тоненьким, приятным для животных голоском; вот чистит лук, вытирает слезы и улыбается; бьет его, когда украли ее козленка (он вспомнил, что так и не достал другого взамен, как обещал, – может, следует попросить отложить казнь?); Пелагия в восторге, когда он впервые сыграл ей «Марш Пелагии»; Пелагия целует в щеку Гюнтера Вебера за обещание отдать патефон; Пелагия вышивает одеяло, которое на самом деле с каждым днем уменьшается; Пелагия озадачена несимметричной вышивкой на жилете; Пелагия визжит ему в ухо, когда у мотоцикла отказали тормоза и они понеслись с горы; Пелагия под руку с отцом возвращается с моря. Пелагия была такой бойкой и ладненькой, а теперь – такая бледная и худая.
К лейтенанту подошел сержант. Он был хорватом – одним из тех головорезов-фанатиков, кто больше национал-социалист, чем сам Геббельс, но значительно меньше наделен обаянием. Вебер никогда не понимал, как такой человек сумел пробить себе дорогу в гренадеры.
– Господин лейтенант, – сказал сержант, – будут еще прибывать. Мы не можем откладывать.
– Очень хорошо, – ответил Вебер и, закрыв глаза, стал молиться. В этой молитве не было слов, и она адресовалась равнодушному Богу.
Эта кровавая бойня не имела ничего от тех ритуальных формальностей, свойственных ситуации, которые могли бы предложить кино и живопись. Жертв не выстраивали перед стенкой. Им не завязывали глаза, они смотрели в сторону или перед собой. Многие остались на коленях, молясь, рыдая и моля о помиловании. Другие лежали на траве, словно уже павшие, рвали ее, в отчаянии роя землю руками. Некоторые пробирались за спины других, кто-то стоял, небрежно покуривая, как на вечеринке, а Карло, весь подтянувшись, стоял рядом с Корелли – он был рад, что наконец умрет, и всем сердцем решил умереть смертью солдата. Корелли засунул руку в карман бриджей, чтобы остановить дрожание ноги, расстегнул китель и глубоко вдохнул кефалонийский воздух, что нес дыхание Пелагии. Он вдыхал запах эвкалиптов, козьего навоза и моря. Неожиданно ему пришло в голову, что умирать у стен борделя – несколько в духе авантюрного романа.
Молодые немецкие солдаты услышали команду к стрельбе и, сами не веря, открыли огонь. Те, чьи глаза были открыты, целили в сторону или выше – так, чтобы не убить. Автоматы прыгали и трещали в их руках, а сами руки немели, от паники и дрожи их сводило судорогой. Сержант-хорват хотел убивать и стрелял короткими аккуратными очередями, сосредоточенный, как плотник, как мясник, дробящий суставы.
У Вебера кружилась голова. Его бывшие друзья кричали, крутясь и танцуя в горизонтальном дожде. Молотя руками, падали на колени, их ноздри хватали вонь пороха, паленой одежды и масла, рты наполнялись сухим, пыльным привкусом крови. Некоторые поднимались снова, простирая руки, как Христос, открывая грудь в надежде на быструю смерть – на короткий путь сквозь боль туда, где больше не будет утрат. Никто не видел, даже Вебер, что при команде «огонь» Карло чуть отступил в сторону, как солдат, подравнивающий шеренгу – Антонио Корелли сквозь туман тоски и забытья вдруг увидел перед собой титаническое туловище Карло Гуэрсио, почувствовал, что его запястья больно стиснуты в могучих кулаках, и обнаружил, что сам он не может шевельнуться. Он с изумлением смотрел, как в середине спины Карло изнутри прорываются неровные, устрашающие дыры, разбрасывая куски излохмаченной плоти и темно-красные сгустки крови.
Карло стоял несломленный, а пули, одна за другой, как раскаленные добела хищные ножи, зарывались в его грудь. Он чувствовал удары, подобные ударам топора, расщеплявшие его кости и кромсавшие вены. Он стоял совершенно неподвижно и, когда легкие у него наполнились кровью, задержал дыхание и начал считать. «Uno, due, tre, quattro, cinque, sei, sette, otto, nove…» В своеволии доблести он решил устоять и досчитать до тридцати. На каждом четном числе он думал о Франческо, умиравшем в Албании, а на каждом нечетном – крепче сжимал руки Корелли. Он дошел до тридцати, как раз когда подумал, что может не успеть, – затем взглянул на небо, почувствовал, как пуля пробивает ему челюсть, и рухнул навзничь. Корелли лежал под ним, парализованный его тяжестью, насквозь пропитанный его кровью и так оглушенный этим актом любви, столь непостижимым и необъяснимым, столь наполненным божественным безумием, что не слышал голоса сержанта:
– Итальянцы, все кончено. Если кто-то из вас жив, встаньте, ваши жизни будут сохранены.
Он не видел, как двое или трое поднялись, зажимая раны руками, один – с распоротым пахом. Он не видел, как они стояли, пошатываясь, но услышал, как вновь затрещал автомат, когда сержант срезал их очередью. Потом слышал одиночные выстрелы, когда дрожащая рука отравленного ужасом Вебера, бродившего среди мертвых, несла смерть притворным coup de grace. Рядом со своей головой, придавленный к земле этой огромной массой, он увидел высокий сапог, а затем и самого Вебера – тот склонился над ним и смотрел ему прямо в глаза. Дрожащий ствол «люгера» приблизился к его лицу, и он увидел неизмеримую скорбь в карих глазах Вебера. Затем пистолет, не выстрелив, исчез. Капитан постарался вздохнуть свободнее и понял, что дышать трудно не только из-за веса Карло, но и потому, что пули, прошедшие со страшным разрушением сквозь его друга, поразили и его самого.
57. Огонь
Проходили часы, а Корелли всё лежал под телом своего друга в их перемешавшейся на земле и обмундировании крови. Уже смеркалось, когда Велисарий наткнулся на эту переплетенную груду печальных останков и узнал такого же большого, как он сам, человека, который когда-то протянул руку через преграды вражды и угостил его сигаретой. Он взглянул в эти безучастно открытые глаза, содрогнулся при виде сместившейся изуродованной челюсти и, дотянувшись рукой, попытался прикрыть ему веки. Они не закрылись, и ему вдруг пришло в голову, что непристойно оставлять собрата мухам и птицам. Опустившись на колени, он просунул руки под это массивное туловище и древоподобные ноги. Мощным усилием, чуть не опрокинувшись от натуги, он поднял Карло с земли и посмотрел вниз. Он увидел сумасшедшего капитана, жившего у доктора, – того, чья тайная и тщательно скрываемая любовь к Пелагии была известна всем на острове и всеми обсуждалась. Эти глаза были не пусты, в них что-то мерцало. Шевельнулись губы: «Аютарми».
Велисарий прислонил Карло к розовой, в оспинах от пуль стене, вернулся и опустился на колени рядом с капитаном. Он взглянул на ужасные раны, на темное озерцо крови, уже становившееся черным, и подумал, не милосерднее ли просто прикончить его.
– Доктор… – проговорил умирающий, – Пелагия…
Силач осторожно поднял его, почувствовав, насколько он легок, и припустил бегом по каменистым полям, чтобы спасти ему жизнь.
Никто не знает точного числа итальянцев, что полегли на земле Кефалонии. Было перебито, по меньшей мере, четыре тысячи, а возможно, и девять. 288 000 кило забитого человеческого мяса или 648 000? 18 752 литра яркой молодой крови или 42 192? Свидетельства утрачены в огне.
На вершине горы Энос Алекос оглядывал родную землю внизу. В какой-то безумный момент он подумал, не 24-е ли сегодня июня? Разве день Святого Иоанна в сентябре? Кто-то перенес его? Громадные огни появлялись через равные промежутки в местах, где никогда не раскладывали костров для святого. Он чувствовал запах оливкового дерева и сосны, керосина, сухого терновника, смолы, масла и обуглившегося сырого мяса; с отвращением он втянул носом воздух. Итальянцы никогда не умели готовить мясо. Даже на этой огромной высоте он ощущал отвратительный душок паленых волос и костей и со страхом наблюдал, как грязный дым замазывает звезды черным. Возможно, это конец света.
Внизу в долинах немцы, уничтожая улики, состязались с исторической правдой и проявляли, обращая плоть в дым, избыточную осведомленность в своей вине. Они гнали один грузовик с горючим за другим. Солдаты срубали тысячелетние оливы и укладывали их высокими штабелями у наваленных грудами трупов, пока складывать выше стало невозможно. Они пренебрежительно показывали на некоторых мертвецов, говоря: «А этот-то обмочился» или «От этого дерьмом несет», – но смеялись немногие. Их руки и мундиры были выпачканы в крови и брюшной слизи, сладкий, липкий запах свежего мяса кружил им головы, как выпивка, а пот струился по вискам, когда они перебрасывали мертвых мальчиков, одного за другим, через плечо и сваливали их на погребальный костер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70