– И винили в этом Гарри?
– На войне эмоции плещут через край.
– Но не через десять же лет!
– Уверен, вы правы, – быстро соглашается Ричард. – Думаю, эта версия пустая. Но полиция должна отработать и ее. Если хотите, я возьму на себя предоставление им дополнительной информации.
Я вздыхаю. Своеобразный знак согласия.
Морланд накрывает своей рукой мою. Рука у него теплая и сухая. Я опускаю на нее взгляд. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что Ричард улыбается мне.
ГЛАВА 15
Кэти никогда не рассказывала мне о том, «самом плохом дне», за четыре недели до смерти Гарри, когда он наконец добрался до нее. Она никогда не говорила со мной об этом и, думаю, уже не заговорит. Разумеется, она поведала о том дне Бобу Блоку, но условием было строгое соблюдение врачебной тайны. В принципе, Кэти разрешала и иногда даже просила Боба передавать мне кое-что из содержания их бесед. Но не о том эпизоде. Думаю, она понимала, какую боль это мне принесет.
Хотя я уже сама высчитала, когда все могло случиться. Это было в один из уик-эндов: Кэти приехала домой, а я всю субботу провела на благотворительных мероприятиях вместе с Молли. С Кэти приехала ее школьная подружка по имени Люсинда, которая должна была остаться у нас до вечера. Уж не знаю, почему она уехала раньше и когда именно ее отвез Гарри, но к моему возвращению ее уже не было. Может, именно Гарри и выпроводил Люсинду под каким-нибудь предлогом. Видимо, увидев свой шанс, он не смог побороть искушение. Хотя, кто знает, как оно было на самом деле. Насколько я теперь понимаю, к тому времени его поступки уже выходили за рамки поведения нормальных людей. Гарри погрузился в свои кошмары и уже не отвечал за свои действия.
Вернувшись около полуночи, я осторожно заглянула к нему в кабинет – привычка с лучших времен. Он бросил на меня усталый взгляд и нервно объявил, что Люсинда уже давно уехала, а Джош и Кэти спят наверху. Я тогда слишком устала, чтобы задавать какие-то вопросы. Что бы удивиться, почему это Кэти улеглась в субботу так рано и не смотрит, как обычно, свои любимые телевизионные ночные программы. В тот момент мне больше всего на свете хотелось оказаться в своей постели.
На следующий день мы почти не общались друг с другом. Гарри я вообще не видела, Джош исчез в саду, Кэти не спустилась даже к обеду. Когда я постучала в дверь ее спальни, дочь заявила, что у нее болит живот и она не будет вставать. Голос у нее был хриплый, лицо опухшее. Я подумала, что она подхватила в школе какую-то инфекцию и предложила вызвать врача, но Кэти наотрез отказалась. Единственное, на что она согласилась, это принять таблетку парацетамола с аскорбинкой. Когда вечером я отвозила Кэти в интернат, глаза у нее были пустые.
Да, именно тогда все и случилось. Впервые я поняла это в ту нескончаемую ночь, которую провела на яхте в ожидании рассвета. Я вспомнила, как вскоре после того уик-энда Кэти завалила контрольную по математике, как она отказалась выступать в школьной самодеятельности. Как односложно стала говорить со мной по телефону. Именно в то время миссис Андерсон заметила, что моя дочь быстро теряет вес. Я забила тревогу и показала ее врачу. Тот не нашел никаких физиологических отклонений и, посчитав, что Кэти просто слишком нервничает из-за школы, прописал успокоительные таблетки. Я не сопротивлялась, видя, что Кэти действительно чем-то угнетена. Тогда я объясняла причину ее настроений нашими семейными проблемами: депрессией у Гарри, нашим с ним противостоянием, которое, как я наивно считала, мне удается скрывать от детей.
Кэти пила таблетки лишь пару дней, и когда она приехала домой на следующий уик-энд, таблеток у нее уже не было. Думаю, она их просто выкинула.
Я решила, что лучшим лекарством для дочери будет любовь и моя с ней откровенность. И вот тут-то, наверное, переборщила. Если раньше я почти ничего не рассказывала Кэти о нас с Гарри, то теперь наговорила слишком много. Поведала все, что знала о его проблемах в бизнесе. Призналась, что его стрессовое состояние оказывает сильное воздействие и на меня и что наши с ним отношения на грани разрыва. Я говорила с Кэти как со взрослой, я открыла ей очень многое (разумеется, за исключением истории с Кэролайн Палмер). И в этом, возможно, была моя неосознанная ошибка. Я взвалила на плечи дочери такое бремя, нарисовала такую мрачную картину, что она побоялась усугубить ее хотя бы намеком на случившееся с ней самой. Видимо, Кэти посчитала, что ее беда может переполнить чашу неблагополучия, постигшего нашу семью.
Кэти была права. Ее признание сделало бы нашу жизнь еще горше, однако и молчание Кэти усугубляло ситуацию. Бедная Кэти! Она была в западне.
Помню, как мы сидели с ней на кровати в ее спальне. Я все перечисляла и перечисляла беды и проблемы, свалившиеся на Гарри. Кэти низко опустила голову и не смотрела на меня. Когда я спросила, понимает ли она то, что я ей говорю, дочь лишь слегка кивнула. Тогда я подумала, что мне трудно будет добиться сочувствия и списала эту реакцию на ее собственные стрессы. Вслух я об этом не сказала, но заверила дочь, что она во всем может рассчитывать на нашу поддержку. Что в любой ситуации ей всего лишь нужно позвонить домой и мы придем к ней на помощь. Сейчас эти мои слова кажутся смешными.
Еще более смешной и нелепой представляется сейчас мысль, которая пришла мне тогда в голову в отремонтированной и очень симпатичной спальне Кэти.
Ведь я подумала тогда, как уверенно и надежно должна ощущать себя здесь моя дочь.
В первые недели в Америке я постоянно истязала себя тем, что вспоминала ошибки, допущенные мною по отношению к Кэти. Я пыталась поставить себя на ее место – место пятнадцатилетней девочки, которая испытывает страх и боль, которая торопливо вытирает кровь со внутренней стороны бедер, а потом судорожно застирывает простынь и прячет ее в корзину с бельем. Я представляла себе, что я раздавлена, уничтожена. А затем перед моими глазами вставала сцена, символизирующая последнюю стадию унижения: в симпатичной спальне, выдержанной в желтых и голубых тонах, я слушаю свою мать, которая рассказывает мне о проблемах моего отца и говорит о необходимости оказать ему всемерную поддержку. И это добивало меня окончательно.
На какое-то время самоистязание превратилось в манию. Я изливала Бобу Блоку душу, всячески порицая и унижая себя. Но постепенно острое осознание собственной вины несколько смягчилось. И верх взял инстинкт самосохранения. Я поняла, что если хочу спасти своих детей, то должна думать о будущем.
Однажды в Америке у нас с Кэти состоялся очень важный разговор. Мы путешествовали по Йосемитскому национальному парку. И, поднявшись на одну из смотровых площадок, любовались окружающими красотами.
– Все в порядке? – спросила я дочь.
– Да, все нормально, – ответила она без особого энтузиазма.
– Может, поговорим?
Кэти опустила голову. Она долго молчала. Наконец медленно произнесла:
– Иногда мне кажется, что у меня неправильные мысли…
Это она о смерти Гарри.
– Понимаю, – сказала я.
– Но это ужасно. Ужасно, что эти мысли приходят мне в голову.
– Ничего ужасного. Мне они тоже приходят в голову.
– Правда?
– Да. Временами я рада, что он умер.
Видимо, ей трудно было поверить мне. Она инстинктивно покачала головой.
– Да, – настаивала я, – он был так тяжело болен и несчастен, что уход из жизни для него стал спасением. Так ему легче.
В Америке мы вообще много говорили с Кэти о болезненной психике Гарри. К подобным разговорам нас подталкивал Боб Блок. Он полагал, что таким образом нам легче будет объяснить себе странности поведения Гарри и привыкнуть к мысли о его смерти.
Но тогда, на смотровой площадке, Кэти еще не хотела расставаться со своим комплексом вины.
– Я все еще считаю… что это моя вина.
– Твоя вина? О чем ты говоришь, девочка! Как можешь ты считать себя в чем-то виноватой? Никакой твоей вины здесь нет.
– Но мама… Я…
– Ты не сделала ничего плохого, Кэти, ничего.
– Но ведь на самом-то деле сделала! – воскликнула она.
– Послушай, – произнесла я твердо, – иногда человек должен винить себя за свои поступки, а иногда – не должен. И ты сама прекрасно знаешь, как нужно расценивать нашу ситуацию.
Кэти посмотрела на меня детским, ищущим защиты взглядом.
– Ты действительно так думаешь?
– Да, я действительно так думаю.
Было видно, что мои слова явились для нее долгожданной подмогой. Она посмотрела на Джоша, который прилип к ограждающим площадку перилам.
– Но, мама, у меня не идет из головы… Если что-нибудь случится с тобой…
– Со мной? – рассмеялась я.
– Да.
– Со мной ничего не случится.
– Я этого не вынесу.
– Вынесешь, – твердо сказала я. Но в глубине души знала, что это не так.
Сейчас Кэти снова впала в такую же апатию, как и накануне смерти Гарри. Она ничего не хочет делать, не хочет возвращаться в школу и не объясняет причину. Ей явно плохо, но она искусственно отстраняется от меня. Последние два вечера Кэти не приходит ко мне в спальню поговорить перед сном. Она принимает мои знаки любви, но делает это очень холодно.
Я не знаю, как вывести дочь из этого состояния и начинаю опасаться, что мне это вообще не под силу. Тем более, что уик-энд закончился, и Молли вернулась к себе. А Маргарет никогда не была близка к Кэти. Джош отправился в свой интернат, вслух недовольно ворча, но в душе явно радуясь, что уезжает из дома.
Итак, мы остались вдвоем: я и Кэти. Но между нами расширяется трещинка отчуждения. Я хотела бы поделиться с дочерью своими мыслями, но наученная горьким опытом, воздерживаюсь от того, чтобы взваливать на ее хрупкие плечи дополнительное бремя. Да и в чем я могу ее заверить? В том, что всегда буду рядом? Но это не факт. Ведь я прекрасно понимаю, что несмотря на все усилия удача может изменить мне в любой момент. Я-то знаю, что живу с ежесекундным ожиданием того, что меня раскроют.
Морис тянет за ручку вверх и дверь гаража уходит под крышу. Внутрь врываются потоки солнечного света, освещая сложенные на полках пыльные коробки, тенты, весла и складированную вдоль одной стены старую мебель.
Доусон входит в гараж и вопросительно смотрит на меня. Я указываю на правый дальний угол и иду в этом направлении. Свет сюда не доходит. Мы останавливаемся у большого зеленого мешка, из которого свисают серые резиновые наросты.
– Это?
– Да, – подтверждаю я.
– Значит, этот предмет и есть надувная лодка? – с интересом спрашивает Доусон.
– Да. Мы называли ее «Зодиак». Это такая марка лодок.
– Мистер Ричмонд пользовался ею?
– Иногда.
– Выходит, не часто?
– Нет. Чаше он пользовался пластмассовой плоскодонкой.
– Для того, чтобы добираться до яхты?
– Да, когда она была пришвартована к плавучим бочкам или в яхт-клубе.
– А в плавания он брал с собой «Зодиак»?
– Он редко ходил в дальние плавания. В лучшем случае до соседней реки. Или до Бернхема.
– При этом он брал с собой «Зодиак»?
– Не знаю. Думаю, что да.
– Вы в таких плаваниях не участвовали?
– О, нет. Я плохо переношу воду.
– А когда мистер Ричмонд не брал на яхту надувную лодку, где она находилась? – спрашивает Доусон, раздельно выговаривая слова.
Я несколько секунд размышляю.
– У нашей пристани. Или здесь, в гараже. Когда как.
– Значит, если она не находилась в одном из указанных вами мест, то можно предположить, что она была на яхте?
Я пожимаю плечами.
– Вы так считаете? – Губы у Доусона раздвигаются в подобие улыбки.
– Я просто не знаю. Этим занимался Гарри. Муж не объяснял мне, что он делает с лодками. – Неожиданно для себя я добавляю с плохо скрываемым раздражением: – Извините, но я не понимаю, какое это имеет отношение к делу?
– Простите, что мне приходится доставлять вам неудобства, миссис Ричмонд, – бесстрастно произносит Доусон. И его тон не оставляет сомнений в том, что он не собирается отвечать на мой вопрос, равно как не собирается прекращать задавать свои.
Доусон отворачивается и внимательно осматривает полки, расположенные в задней части гаража. Затем переводит взгляд на проем двери и сощурившись смотрит на подъездную дорожку, где Морис стоит рядом с его помощниками – уже знакомым мне полицейским с невыразительным лицом (которого, как я уже поняла, зовут Фишер) и худосочным констэблем, лет шестнадцати на вид. Возле машины расположились еще двое полицейских в хлопчатобумажных комбинезонах.
– Утром в субботу двадцать седьмого марта вы отправились к пристани и нашли там надувную лодку. Правильно? – спрашивает Доусон.
– Да.
– Вы ожидали найти ее там?
– Ну… да. Гарри попросил меня сложить ее и убрать в гараж.
– Извините, – Доусон наклоняет голову, как будто не расслышал мой ответ. – Он попросил вас?
– Он попросил меня убрать ее.
– Хотя обычно занимался этим сам?
– Да.
– Что вы при этом подумали?
Я хмурюсь, показывая, что не понимаю вопросов.
– Что вы подумали об этой его просьбе? – переспрашивает Доусон.
Интересно, какого ответа он от меня ждет? Что я посчитала эту просьбу необычной? Или рассчитывает на то, что в моем ответе должно прозвучать беспокойство?
– Я видела, что у него было мало времени. Убрать лодку для меня было нетрудно. Кроме того, мне помогал Морис.
– Ах, да. – Доусон изучающе смотрит на Мориса. – Вы несли лодку от пристани? Вы и мистер… э-э… Крик?
– Мы подвезли ее на нашей «Вольво».
Доусон слегка кивает и снова поворачивается к мешку с лодкой.
– Когда вы ее нашли, как она выглядела?
– Простите?
– Вы не заметили на ней чего-то необычного?
– Нет, она была в иле. Грязная. И все.
– В иле?
– Вода в реке очень илистая, – объясняю я, – и все, что попадает в нее, покрывается илом.
Доусон склоняется к мешку и рассматривает выступающие из него части лодки. На них ила нет.
– Я немного почистила лодку, – опережаю я его вопрос.
Он смотрит на меня несколько разочарованно.
– Мыли с водой? С мылом?
– Водой и губкой. Потом Морис еще раз вымыл ее уже здесь, прежде чем укладывать в мешок.
Доусон бросает на лодку последний взгляд, сухо улыбается мне и направляется к выходу из гаража.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55