– Мама, не сбивай меня, – произнес господин Леман, нарочито отчетливо выговаривая слова, что было нелегко, учитывая его обезвоженное состояние. Обезвоживание, подумал он, и еще нехватка электролитов – вот две важнейшие причины похмелья. – Зачем ты встаешь в семь часов, ответь мне на вопрос. Ты домохозяйка, кроме того, сегодня воскресенье, мама, тебе весь день нечего делать, по крайней мере ничего такого, чего нельзя сделать позднее семи часов, и зачем же, позволь спросить, зачем же, черт возьми, ты встаешь в семь часов утра только для того, чтобы терроризировать меня своими телефонными звонками, основное содержание которых состоит в том, чтобы сообщить мне, что ты уже три часа как проснулась? Зачем, мама, зачем?
– Ну как же… – прозвучало с другого конца провода слегка обескураженно, но вполне уверенно, – почему бы и нет?
Вот это, подумал господин Леман, это примечательно. Она упорная женщина, думал он, этого у нее не отнять, это одно из качеств, которым я эксплицитно обязан ей, подумал господин Леман, он всегда считал упорство одним из своих выдающихся качеств, воспитанным долгими и бурными годами жизни без стабильного заработка.
– Почему бы и нет? Почему бы и нет? Потому что это неприлично. – Господин Леман прибегнул к крайнему средству. – Если ты… – господин Леман с облегчением заметил, что благодаря адреналину и самообладанию к нему вернулось его привычное красноречие, – если ты сама говоришь, мама, что неприлично разговаривать с набитым ртом, даже если человек и не напрашивался на разговор, а был разбужен бесконечными звонками, причем, позволь заметить, ото сна, заслуженного трудом в поте лица своего, – если ты говоришь, что это неприлично, то почему же тогда, боже мой, ты считаешь нормальным будить человека, который работает по ночам, который всю ночь вкалывает, чтобы заработать на кусок хлеба, если можно так выразиться, тупо будить его тридцатью телефонными звонками, хотя любому понятно, что человека либо нет дома, либо он спит, – почему ты считаешь, что это прилично? Не говоря уже о том, что если на мой вопрос, почему ты встаешь в семь часов, ты запросто отвечаешь «почему бы и нет?», то и я могу спросить, что тебя удивляет в том, что я сплю в десять часов, причем на вопрос, почему я сплю, можно с таким же успехом ответить «почему бы и нет?», если это можно считать ответом, а не совершенно недопустимой манерой отвечать вопросом на вопрос!
Да, подумал господин Леман, рано или поздно надо было это высказать. Хотя теперь, когда он немного проснулся и смог излить в этой длинной речи свое раздражение, теперь он даже немного пожалел о том, что сделал матери такой суровый выговор. Он не был уверен, что поступил правильно, вообще-то недостойно так разговаривать с матерью, думал он, в принципе каждый человек любит свою мать – она ведь подарила ему жизнь, думал господин Леман, это само собой разумеется, а то, что она не идеал, – это не ее вина, думал господин Леман, она ведь простая женщина, подумал он, но выражение «простая женщина» его неприятно покоробило, нехорошее выражение – «простая женщина», это дерьмо придумали буржуазные интеллектуалы, подумал господин Леман.
– Эрнст, ты не хочешь поговорить с ним? Он такие странные вещи говорит!
– Мама, это еще зачем?
Из глубины далекой родительской квартиры донеслось недовольное бормотание.
– Все время я ему звоню, – слышал господин Леман голос матери. – А ведь это была твоя идея…
– Мама, что происходит? Может быть, ты сначала спокойно поговоришь со своим мужем? А потом перезвонишь? Не забывай, сколько это стоит. – Господин Леман выложил еще один козырь.
Но мама не слушала его. Господин Леман, на котором были только трусы, а он всегда спал в трусах, одна из его прежних подруг объяснила ему, что голым спать негигиенично и что кипячение грязных простыней, о котором господин Леман ее в общем-то никогда и не просил, – это просто свинство по отношению к окружающей среде, попытался использовать время, пока его мать не давала остыть конфликту, которому тоже, вероятно, шел тридцатый год, и направился на кухню, чтобы там, при максимальном натяжении обоих телефонных проводов, прямого, но постоянно запутанного, и второго, по природе своей спиралевидного, выпить несколько стаканов водопроводной воды и сварить кофе.
– Алло, алло, – кричал он в трубку, с трудом зажигая газ на плите, – я слушаю тебя, – крикнул он, засыпая в турку две ложки кофе, но на самом деле он наслаждался передышкой, хоть ему и приходилось неудобно наклонять голову, чтобы оставаться в игре.
– Это ты всегда говоришь, что нужно ему позвонить, а звонить приходится мне.
– Я… не…
– Сколько это может продолжаться… Кто только что…
– А что, я, что ли, виноват…
– И так годами, а потом он говорит, что мне надо было…
– Я не говорил, что… я только сказал, что нужно сообщить ему…
– И что это значит – ему нужно сообщить, кто будет сообщать-то, если не я?
– Что сообщить? – бросил в эфир господин Леман, который терпеть не мог кофеварок и к тому же полагал, что использование фильтров явилось одним из крупнейших недоразумений в истории кофе, ведь нефильтрованный кофе вредит здоровью гораздо меньше, потому что все те взвешенные частицы, которые задерживает фильтр, способствуют распространению действия кофеина на больший период времени и тем самым позволяют избежать негативного воздействия на кровообращение, и вот он налил в чашку напиток, который он, с тех пор как сломалась его кофеварка, эвфемистически называл ковбойским кофе. – ЧТО СООБЩИТЬ? – крикнул он в трубку, скорее не от волнения, а из простого желания покончить с этим бредом. – АЛЛО, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, МАМА…
В этот момент, и это было неприятно для господина Лемана, которого уже давно перестало волновать, что о нем думают соседи, потому что он считал их всех асоциальными придурками, прежде всего из-за того, что они страдали склонностью к жареным полуфабрикатам и периодически окуривали его квартиру дешевым жиром, – в этот момент в стену громко постучали. Это та идиотка с растаманскими патлами, подумал он, и испугался недоразумений, которые могут возникнуть, если именно эта женщина услышит, как он громко и долго зовет маму.
– Да что тебе, Франк? – проявилась наконец та самая мама.
– Мама, это ты мне позвонила, ты забыла? А я вынужден стоять тут и слушать ваши ссоры…
– Да это не ссора, с чего ты взял, что мы ссоримся, ссора – это что-то совсем…
– Не забывай, сколько это стоит, – снова предостерег мать господин Леман. – И скажи же мне наконец, что тебе нужно, ну пожалуйста, – он унизился до того, чтобы сказать «пожалуйста», – мама, что же тебе нужно?
– Разве нельзя хоть иногда позвонить собственному сыну и без всякой…
– Можно, мама, – прервал ее господин Леман успокаивающим тоном, – конечно можно.
– Разве нужно каждый раз давать отчет, когда звонишь собственному…
– Да нет же, мама! Все в порядке. – Господин Леман постарался разрядить обстановку, которая, как он знал, могла нагнетаться до бесконечности, и это могло привести к чему угодно, даже вызвать слезы.
– Мы едем в Берлин!
К этому господин Леман не был готов, это был тяжелый удар. Такой тяжелый, что господин Леман замолк. Они едут в Берлин, они едут в Берлин, думал он и просто не мог себе это представить.
– Франк, ты слушаешь?
– Да, мама. А зачем вы едете в Берлин?
– Ну как же, сынок, мы ведь всегда хотели.
– А я этого, – раздраженно сказал господин Леман, – как-то не замечал. За все те годы, что я живу здесь, я не замечал, мама, чтобы вы хотели съездить в Берлин.
– Да как же, мы часто об этом говорили.
– Нет, мама, – сказал господин Леман, – вы об этом никогда не говорили. Вы всегда говорили о том, что вы не хотите ехать в Берлин, потому что вам не хочется ехать через ГДР, что это Восточный блок и так далее, что вы не хотите унижаться перед гэдээровскими полицейскими и вся эта чушь.
– Но, Франк, теперь ведь все не так строго, и что это вообще у тебя за тон…
– У меня? Что? Какой это у меня тон?
– Ведь это все в прошлом, теперь все не так строго, теперь есть соглашения и вообще…
– Это я вам всегда так говорил, а вы отвечали…
– Что за тон у тебя и какое нам вообще дело до этих полицейских, мы ведь никаких законов не нарушали, и нам нечего опасаться.
– Нормальный у меня тон.
– А мне показалось, что ненормальный.
Все бесполезно, разочарованно подумал господин Леман. Ничего уже не поделать.
– И когда вы приезжаете? – сменил он тему.
– Это просто потрясающе! – сказала мама. – В путевку входит все: автобус, гостиница и посещение театра.
– Да, но когда вы приезжаете?
– Это театр на Курфюрстендамм, там будет играть Илья Рихтер, это называется, называется… Эрнст, как там это называется, что они будут играть?…Ну да, в театре!..Конечно, с Ильей Рихтером… Что? Нет, что ты… Ты уверен?
– МАМА!
– Харальд Юнке, твой отец говорит, что там будет даже Харальд Юнке, – сказала мать господина Лемана.
– Мама, когда? Когда вы приедете, черт побери?!
– А, ну да, это еще не скоро, в конце октября. Эрнст, когда мы едем?
– В конце октября, – вырвалось у господина Лемана громче, чем ему хотелось бы. – В конце октября, черт побери, это ведь еще через полтора месяца или около того… – Он не знал точно, какой сегодня день, было начало сентября, в этом он был уверен. – Вы приезжаете в конце октября, и ты звонишь мне из-за этого уже сегодня? – Хотя вообще-то не стоит возмущаться, подумал он в то же самое время, это несправедливо, совершенно правильно, когда о приезде предупреждают заранее, к таким вещам нужно готовиться.
– Ты что, совсем не рад? И почему ты говоришь так, когда… – голос матери господина Лемана задрожал, и он понял, что сейчас разверзнутся все хляби небесные, – когда в гости приезжают собственные родители, после стольких лет, что ты там живешь, я так радовалась, что наконец увижу… – теперь слезы текли полноводной рекой, господин Леман слышал это по ее голосу, который, однако, в слезах не тонул. Она умеет делать это одновременно, думал господин Леман, лить ручьи слез и продолжать нормально разговаривать, думал он, погружаясь в горькое ожесточение, говорить и говорить, – увижу, как ты там живешь, – продолжала мама, – и ресторан, в котором ты работаешь, какие там у тебя друзья, и вообще надо же…
– Вы хотите меня навестить или проконтролировать? – вырвалось у господина Лемана, который вообще-то хотел уступить матери и заверить ее, хотя она и так должна была это понимать, что он вовсе не говорил ничего такого, что свидетельствовало бы о том, что он не рад, что, напротив, можно радоваться, когда собственный сын сожалеет, что они приедут так не скоро, но он не стал этого говорить, это было бы полным поражением, а поражениями от матери он был сыт по горло и не желал их больше терпеть. Этого нельзя допустить, иначе весь день пойдет коту под хвост. Ему вспомнилось, что недавно в гостях у своего лучшего друга Карла он видел телепередачу про людей, страдающих депрессией, и одна женщина там сказала: «Утром хуже всего, день только начинается», и теперь он ощущал то же самое, поэтому ему нужно было что-то сделать, нужно было отважиться на последнюю атаку.
– Контролировать? Контролировать?! Да кем ты нас считаешь? – донесся из Бремена пронзительный голос, приступ плача миновал, ее слезы приходят и уходят как тропический ливень, подумал господин Леман.
– А почему бы вам не приехать немного позднее? – Господина Лемана осенила удачная мысль, и он понял, что снова взял игру под контроль.
– Как позднее? Почему? – недоверчиво спросила мама.
– Ну подумай сама…
– Ну, Франк, что это такое!
– Ты что, забыла про мой день рождения? – Господин Леман ненавидел всю эту чушь, но что поделаешь, подумал он, на войне все средства хороши.
– Почему это я забыла про твой день рождения, – раздалось в трубке. – Он ведь только в ноябре.
– Ну да, но тем не менее, – сказал господин Леман, торжествуя.
– Но ведь это еще не скоро, почему ты об этом вообще вспомнил?
– Не скоро, так же как и твое дело.
– Какое дело?
– Ну, то, что вы приезжаете в Берлин.
– Ах вот что, так это совсем другое дело, это конец октября.
– Конец октября, начало ноября, какая разница. Ты забыла про мой день рождения! – радостно сказал господин Леман. – Ты купила путевку в Берлин и забыла, что совсем скоро мне исполняется тридцать лет.
– Чепуха, как я могла об этом забыть?
– Я тоже задаю себе этот вопрос, – сказал господин Леман, его настроение улучшилось. Я победил, подумал он.
– Как может мать забыть об этом. Тридцать, боже мой, уже тридцать лет. Я же все помню. Уже гак много. А мне и сейчас кажется, будто я только вчера держала тебя на руках…
– Да, да… – попытался снова утихомирить ее господин Леман.
– Ты был такой маленький и худенький. У нас было с тобой столько хлопот! Ты все время болел.
– Да, да, хорошо!
– И ты так много плакал, не то что твой брат. Да ну, ерунда какая, как я могла забыть про твой день рождения. Мать никогда не забудет день рождения своего ребенка. – И господин Леман услышал, как его мать сказала отцу: – Эрнст, а мы не можем поехать на неделю позже?
– Да ладно, мама! – крикнул господин Леман, который хотел этого меньше всего, но нить разговора снова прервалась, и он опять некоторое время прислушивался к оживленному бормотанию на другом конце провода, но на этот раз совсем ничего не мог разобрать, потому что мама предусмотрительно прикрыла трубку рукой.
Теперь он сидел за маленьким столиком в своей маленькой кухне, в неудобной позе, чтобы хватало провода, и приступил наконец к кофепитию. Единственный недостаток «ковбойского кофе» состоит в том, подумал он, что совершенно невозможно добиться того, чтобы все частицы кофе осели, хотя в принципе они это делают, подумал он, кофе может осесть, а чай должен отстаиваться, вспомнил он поговорку своей бабушки из Восточной Пруссии, и поэтому, думал господин Леман, в кофейном фильтре как таковом нет никакого смысла, но все равно всегда находятся несколько крошек, которые не тонут, это странно, подумал господин Леман и задался вопросом, что же не так с этими крошками, если они ведут себя иначе, чем их коллеги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29