Она обвела взглядом небосвод. И увидела Арктур, ярко сиявший в темной бездне.
Она вернулась к постели, присела на корточки, уткнулась лицом в голубую пижаму и сказала:
– Папа, Арктур уже поднялся.
Но теперь не понимал отец. Луи Шемен растерянно смотрел на дочь.
– Арктур поднялся. Звезда уже на небе. Звезда Арктур, она блестит там, в небе, – повторяла Лоранс.
Отец пожал плечами:
– Я уже в черном туннеле.
Он улыбался, его пальцы теребили простыню.
– Мама! – прошептал он, сжав руку Лоранс. Он говорил с трудом.
– Папа, это я. Это Лоранс. Твоя дочь. Твоя маленькая Лоранс.
Она плакала. Она терлась лицом о пижаму отца, такую мягкую, об отцовскую грудь. Опять вознесла короткую мольбу: «О прошу тебя, умри поскорее!» И взглянула на него. Часы начали отбивать одиннадцать. Лоранс отвела глаза, посмотрела на орла, посмотрела на обнаженного Прометея с руками, стянутыми за спиной. Одна мысль владела ею: «Папа, умри же! Папа, молчи!»
Наконец часы смолкли. Наступил миг тишины. Луи Шемен снова начал дышать. Постепенно его дыхание выравнивалось. Она пристально следила за ним. Внезапно в ярком свете, заливавшем его лицо, ей почудилось, будто ее собственное лицо распадается, разлагается в чертах отцовского лика. Что ее лицо умирает. Что сходство ее лица с отцовским умирает.
И она перестала смотреть, как он умирает. Сжала в руке прядь седых отцовских волос. Спрятала лицо в простынях. Она задыхалась. Но ни за что на свете не хотела видеть. Умирало сходство ее лица с отцовским. Внезапно она почувствовала, что кто-то разжимает ей руку. Она приподняла голову над простыней. Врач распрямлял ее пальцы. Мюриэль держала ее за плечи.
– Все кончено, мадам.
Она сама встала на ноги. Прямая, как манекен, подошла к камину, причесалась перед зеркалом, глядя поверх черно-зеленых часов. Они показывали десять минут двенадцатого. Одна мысль владела ею:
– Наконец! Наконец!
– Ваша комната готова, – сказала ей Мюриэль.
– Спокойной ночи, – сказала Лоранс врачу; она не пожала ему руку.
Он поклонился ей. Прошел в дверь первым. И исчез.
Никола протянул Лоранс большой конверт, на котором отец написал ее имя. Она взяла его. Попросила, чтобы ей подали ужин в гостиную. Сказала, что ей хочется выпить красного вина.
Она не смогла спать в своей детской. Велела постелить ей в комнате для гостей. Эдуард удивил ее. Он позвонил из Лиссабона. Прервал бильярдную партию в «Китайском павильоне» – странном лиссабонском кафе, о котором когда-то рассказывал ей и которое обожал за то, что его стены были сплошь увешаны полками, забитыми детскими автомобилями, игрушками, куклами.
В бильярдном зале с потолка свешивались десятки моделей самолетов, без единого просвета. Он прервал партию, которую уже проигрывал Джону Эдмунду Денду, сел в парижский самолет и встретился с Лоранс на следующий же день, после полудня. Он считал, что ее нужно отвлекать и днем, и ночью. В течение всей подготовки к похоронам и визитов близких они играли в карты – в реверси, крапет – в слезах, играли в микадо в слезах. Тот конверт, что Никола передал Лоранс от имени отца, содержал дополнение к ее законной доле наследства; Лоранс с плачем сообщила Варду, что теперь она «миллиардерша в новых франках». Говоря это, она видела перед собой пару голубых, почти белых глаз своего отца в тот миг, когда он твердил, что совсем не боится; это был взгляд маленького зверька, настигнутого хищником.
Лоранс отказалась делить с ним постель. Она попросила его ночевать в комнате, которую занимала в отрочестве. По вечерам он давал ей снотворное, заботливо укрывал одеялом. И баюкал, сидя рядом, шепча что-нибудь успокаивающее до тех пор, пока она не засыпала.
Эдуард проснулся. Ему почудился крик. Крик повторился. Он доносился из парка. Это был голос Лоранс. Он выскочил из постели, на миг застыл у двери спальни, сообразив, что не одет, потом все же бросился наружу, вслепую пересек гостиные, протянув вперед руки, натыкаясь на стулья, нащупывая края комодов и столов, крышку рояля, кубарем скатился по парадной, смутно белевшей лестнице – уменьшенному подобию шамборской – со старинными лепными украшениями, точно как над порфировой лестницей дома на Корте Гастхюисстраат. Мраморные ступени холодили его босые ступни. Член нелепо болтался между ногами и мешал ему. Крик прозвучал снова.
Он увидел, что парадная дверь приоткрыта, торопливо спустился с крыльца, дрожа, зашагал по холодным колким камешкам. Ночь была непроницаемо темна. Ветер нагонял на него озноб. Ему было холодно. Он шел, ничего не понимая, голый, во мраке, в сторону крика, голоса, который узнал сквозь сон. Шел в изнеможении, с тяжким чувством, что до конца жизни обречен спешить на чужой зов, тащиться, подобно барже, по реке, на невидимом канате, на веревке, сплетенной туго и крепко, как коса. Тащиться за неким именем, за несвязными слогами, за криком. Но крик внезапно растаял в воздухе. Теперь он слышал только гудение ветра в листве платанов и дубов. Да еще уханье совы.
Потом крик раздался опять. Он шел от водоема, из-за купы деревьев. Эдуард побежал туда. Задел щиколоткой бортик водоема и невольно зашипел от боли. В тот миг он и увидел ее.
Желтое пятно, желтая рубашка, плававшая в воде. Он бросился в эту вязкую воду, поскальзываясь на дне бассейна. Она лежала ничком, в ночной рубашке и наброшенном сверху жакете от светло-бежевого костюма; волосы были распущены, лицо под водой. Он вцепился в эту мокрую груду, приподнял ее. От нее шел ледяной холод. Вытащив из воды, он уложил ее на краю водоема, крепко обнял. И только тут почувствовал по ее губам, что она еще дышит. Он встал на колени, чтобы поудобнее пристроить ее у себя на руках. И побежал, как только мог быстро, к черной громаде дома.
Там он согрел ее. Его бил озноб, он желал ее. Прошел в свою спальню, оделся, чтобы его желание было не так заметно. На ходу он прихрамывал. Рана, нанесенная ему Антонеллой, снова отозвалась болью в теле. Он разбудил Мюриэль, велел приготовить ванну. Растер Лоранс щеткой прямо в воде, попросил Мюриэль разбудить Никола и послать его за врачом. Приблизив губы к ее рту, он неспешно впивал это теплое, такое печальное, такое легкое дыхание. Впивал нежное дуновение из ее ноздрей, широко открытыми глазами и носом ощущая этот шелковистый, горячий ток воздуха – признак того, что Лоранс жива. Он помог Мюриэль вытащить ее из воды. Лоранс как будто не сознавала, где находится; она сидела на краю ванны с открытым ртом, безучастно глядя в пустоту, свесив руки и зажав в пальцах банную рукавицу.
Эдуард провел рукой перед ее глазами. Лоранс не реагировала. Они донесли ее до кровати. У него разболелась рана на животе. Он обнял ее. Лоранс не реагировала. Он приподнял ее голову, прижал к своему плечу и вдруг почувствовал, что ему смочили шею горячие капельки. Он прошептал ей:
– Да, поплачь. Поплачь.
Сначала где-то в глубине ее тела зародились короткие вскрики, подобные испуганному птичьему щебету, исходившие как будто не от нее, а неизвестно откуда. Потом она разжала руки Эдуарда, отодвинулась от него и, перевернувшись на живот, зарыдала в голос. Он оставил ее, чтобы пойти выпить. Крики, доносившиеся из комнаты, становились все пронзительнее. Они разносились по всему огромному дому Солони. Эдуард стыдился этих воплей Лоранс. Он поднимался к ней каждую четверть часа, отворяя одну за другой двери комнат. Она лежала, свернувшись клубочком, прижимая колени к груди и держа в руке банную рукавицу. Он сменял Мюриэль. Доставал бумажные платки, вытирал ей нос. Освежал лицо. Гладил ее. Лицо Лоранс распухло, сморщилось, побагровело и стало таким же непривлекательным и старообразным, какими бывают личики новорожденных, только что появившихся на свет. Но ее крики звучали так пронзительно, так нечеловечески страшно, что, посидев с ней несколько минут, он уходил.
Глава XVII
Одни питаются арачатами цветов, корнями и дикими яблоками.
Другие – через взгляд.
Третьи питаются теплом.
А иные озаряют свою жизнь мыслью.
Плиний Старший
Он находился в Дахране. Ждал прибытия игрушек из Китая и Вьетнама. Сейчас он поднялся в пальмовую рощу над бассейном, на вершину искусственного холма.
Прошло уже два месяца. Стоял конец октября, купавшегося в сочном, чарующем свете залива. Лоранс, кричавшую без устали, положили в клинику в Нейи. Там она больше не кричала, только стонала. Он жил с Розой. Страстно полюбил малышку Адри. И с такой же страстной любовью обставлял квартиру на проспекте Обсерватории.
В просвет между пальмовыми листьями он видел внизу серые цементные кубики бунгало, выстроенных лесенкой по склону холма. Сад отеля располагался ниже уровня бассейна. Бассейн был устроен ниже земляной террасы. Терраса лежала ниже пальмовой рощицы.
Бассейн был выложен зеленой фаянсовой плиткой. Джон Эдмунд Денд, сидя на бортике, усердно обольщал двух юных саудиток. Все трое казались сверху крошечными голубыми точками на краю бассейна.
Вода была так прозрачна, что играла на плечах и на лицах вынырнувших купальщиков, словно разрезанных ее поверхностью пополам, – на телах Джона Эдмунда и двух юных саудиток, на обнаженных телах всех, кто загорал на террасе, хотя она была много выше бассейна, – какими-то потусторонними отсветами, обволакивала эти тела перламутровой пеленой. Они выглядели как хрупкие, полупрозрачные игрушки, ломкие, рассыпчатые, золотистые игрушки. Внезапно ему почудилось, что эти существа или эти игрушки из янтаря и камня сейчас распадутся в пыль. Вновь станут песком. Эти бунгало, этот бассейн, эта пальмовая рощица, этот саудовский отель поднимались уступами по склону холма, и ему казалось, что их вот-вот раздробит в прах нога какого-то великана, как человек расплющивает ботинком сухой покоробленный лист на мокром шоссе унылым осенним вечером.
Окно гостиной Розы ван Вейден, выходившее на улицу Пуассонье, было открыто. Эдуард впрыгнул в комнату через это окно, перепугав Адриану, которая смотрела рекламные клипы по телевизору, сопровождая их собственным пением. Он расцеловал ее в обе щеки, поставил чемодан. Распахнул дверь Розиной спальни, дверь ванной. Она громко вскрикнула, обняла его, сказала, что счастлива. Давно ли он здесь? Она потянулась. Ткнула ему кулаком в живот.
– А ну-ка, надень галстук! Сегодня у Адрианы день рождения. К ужину придет Мужлан.
Князь де Рель стал преданнейшим другом Розы ван Вейден. Оба фанатично любили бокс. Две недели назад они потащили Эдуарда на матч во Дворец спорта в Берси. Там Эдуард открыл для себя бои сумо, эти сражения легендарных толстяков, богов-колоссов с блестящими грудастыми телами, ростом более двух метров, весом более двухсот килограммов; они взлетали над песком подиума, под балдахином, повторяющим форму крыши храма Синто.
– Ты такой тощий, – говорила Роза. – Пусть у меня хоть здесь глаза отдохнут.
Внезапно настала тишина. Один из богов только что бросил горсть соли. Второй бог звонко шлепнул себя по ляжкам. Бог-судья энергично размахивал длинным веером. Пьер не выносил ни сумо, ни Розу, ни князя де Реля. Он попросил Эдуарда оградить офис на улице Сольферино от «шумного, назойливого, вульгарного» присутствия Розы ван Вейден.
Эдуард не стал распаковывать чемодан. Он тотчас вышел, на сей раз через дверь. Накупил подарков, пирожных и цветов. Но галстук так и не надел.
Адриана почесывала голову возле затылка большим пальцем – крошечным большим пальцем. Она была страшно довольна кукольным зонтиком, который подарил ей Эдуард. Без конца открывала и закрывала его. Потом ей пришла в голову новая затея. Нажав указательным пальчиком и мизинцем на лоб, она собрала его в две «мудрые» складки над носом. Теперь она – старая ученая особа. Внезапно она схватила двумя пальчиками свой маленький зонтик и начала выписывать в воздухе большие, соединенные меж собой буквы.
Эдуард наклонился к ней и спросил шепотом на ухо:
– Кому ты пишешь?
– Тихо! – ответила она, продолжая свое занятие.
Он посвятил все начало зимы обустройству квартиры на проспекте Обсерватории. Он не нравился себе. Не занимался собой. Охотно забывал о себе. Не понимал, в чем смысл его жизни. Старался не вспоминать вопящую Лоранс. «Покупаю! Продаю!» – этот вечный припев был так же уродлив и скучен, как артишоки Мориса Вламинка. Он использовал каждую свободную минуту, чтобы прикупить еще какую-нибудь скатерть, кресло, статую, стол. Он хотел, чтобы все пространство квартиры было заполнено до отказа, целиком, чтобы теснота наделила его уютом и теплом. Это была длинная квартира восьмидесятых годов прошлого века, с узкими коридорами сложной конфигурации, с цветными витражными эркерами, озарявшими помещение красноватым, влажным церковным светом.
Он велел переделать батареи отопления. Обставил столовую в чисто фламандском духе, завесив три стены старинными гобеленами из Оденарда с растительными пейзажами, увы, крайне ветхими, пожелтевшими от времени; на широких каймах обрамления с черным фоном повторялись шифр CHS, меч с волнистым, так называемым фламандским лезвием и девиз «NESPOIR NE PEUR» кардинала Бурбонского. Напротив гобелена, висевшего на самой длинной стене, поставили фламандский же буфет с резьбой среднего качества; вдоль двух коротких стен тянулись полки с прелестной фарфоровой посудой из Антверпена и Брюгге; пол был выложен красной и черной плиткой; дверь, ведущую в кухню, обрамляли две колонны.
Теперь он любил не женщину: вот уже месяц как им владела подлинная страсть к этому длинному путаному лабиринту в сто шестьдесят квадратных метров. Он облек его в самые плотные ткани, какие только смог найти Никому не показывал подобие кафарнаума, которого слегка стыдился, – зимний сад площадью двадцать квадратных метров, забитый деревцами, огромными замшелыми статуями и большими глиняными фигурами более теплых, более мягких оттенков, казавшимися рыхлыми при свете. Для того чтобы пройти из гостиной в коридор, из коридора в спальню, из спальни в ванную, приходилось продвигаться с невероятной осторожностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37