сказала немного погодя Мену, потершись сухими губами о мою щеку. Она сказала «бедняжка» тоном, каким говорят о покойниках. Жаке молча посмотрел на меня, не выпуская из рук лопату – он рыл яму для четверых убитых, а Тома, с виду невозмутимый, объявил:
– Я снял с них обувь, она еще вполне годная. И выделил для нее на складе особую полку.
Фальвина разливалась в три ручья. Просто исходила влагой, как сало на солнце. Подойти поближе она не смела, памятуя, как я одернул ее накануне... Но я сам подошел и великодушно чмокнул ее, до того я был счастлив, что я снова в Мальвиле, среди своих, в нашем родном гнезде.
– Шестеро убитых, двое пленных, – объявил малыш Колен, широко шагая и положив ладонь на кобуру пистолета.
– Расскажи, Эмманюэль, – попросил Пейсу.
Я воздел руки к небу.
– Некогда! Мы сейчас же возвращаемся обратно. В том числе ты, Тома и Жаке. Колен останется в Мальвиле за главного. Вы поели? – спросил я, обернувшись к Пейсу.
– Пришлось, – отозвался Пейсу, словно оправдываясь.
– И отлично сделали. Мену, приготовь нам семь бутербродов.
– Семь? Почему это семь? – спросила Мену, ощетинившись на всякий случай.
– Для Колена, меня, Эрве, Мориса, Мейсонье и двух пленных.
– Пленные! – буркнула Мену. – Опять будешь кормить это отродье!
Жаке вспыхнул, как и всегда, когда при нем произносили это слово – ведь еще недавно он сам принадлежал к этому «отродью».
– Делай, что тебе говорят. Жаке, запряжешь Малабара в повозку. Одна повозка – больше ничего. Никаких лошадей. А ты, Эвелина, расседлай наших кобыл. Кати тебе поможет. Я только лицо ополосну.
Но я не только ополоснул лицо. Я принял душ, вымыл голову и побрился. И все это мигом. А заодно уже, в предвидении визита в Ла-Рок, позволил себе кое-какую роскошь. Отложив в сторону старые брюки и сапоги для верховой езды, с которыми я не расставался со времени Происшествия, я облачился в белые рейтузы, которые надевал только на конные состязания, почти новенькие сапоги и белую водолазку. В таком виде, свеженький и ослепительный, я и появился во внешнем дворе. И произвел такую сенсацию, что даже Эвелина и Кати выскочили из Родилки со скребницами и соломенными жгутами в руках. Мьетта подбежала ко мне, знаками выражая свое восхищение. Сначала она дернула себя за волосы и ущипнула за щеку (это значит – я вымыл голову и чисто выбрит). Потом прихватила двумя пальцами собственную блузку, а другую руку несколько раз подряд сжала и разжала (какая красивая, белоснежная рубашка). Потом стиснула обеими руками свою талию (в рейтузах для верховой езды я кажусь стройнее) и, кроме того – тут она сделала не поддающийся описанию мужественный жест (они мне очень, очень идут). Что до сапог – она несколько раз сжала и разжала ладонь (этот жест, символизирующий солнечные лучи, означает, что сапоги мои сверкают, как, впрочем, – смотри выше – моя рубашка). Наконец, собрав пальцы правой руки щепотью, она несколько раз поднесла их к губам (какой ты красавец, Эмманюэль!) и поцеловала меня.
Мужская часть населения Мальвиля встретила меня шуточками. Я ускорил шаги. Однако кое-что все-таки донеслось до моих ушей. К примеру, Пейсу, сунув сверток с бутербродами под мышку и зашагав следом за мной, приговаривал: «Эким франтом вырядился, будто к первому причастию собрался!»
– А верно, – заявила Кати. – Будь ты таким, когда я в первый раз увидела тебя в Ла-Роке, я бы за тебя вышла, а не за Тома!
– Стало быть, мне повезло, – добродушно откликнулся я, вспрыгнув на повозку и собираясь в ней усесться.
– Постой, постой! – крикнул Жаке. Он бежал ко мне со всех ног, зажав старый мешок под мышкой. Жаке сложил его вдвое и расстелил на досках – не дай бог я испачкаю рейтузы. Тут уж все так и грохнули от смеха, и я улыбнулся Жаке, чтобы помочь ему справиться со смущением.
Колен, вначале Принимавший участие в общем веселье, теперь отошел в сторону и сник. И только когда Малабар потрусил по ПКО, я вдруг вспомнил, что именно так, как сегодня, я был одет за неделю до Происшествия, когда после конных состязаний пригласил Колена с женой в ресторан. Пока я заказывал обед, супруги, прожившие в браке пятнадцать лет и продолжавшие нежно любить друг друга, сидели рядышком, переплетя под столом пальцы. За ужином Колен и поведал мне, как его беспокоит десятилетняя Николь (каждый месяц ангина) и двенадцатилетний Дидье (пишет о ошибками). А теперь от всех них осталась горстка пепла, зарытого в маленьком ящичке вместе с останками семьи Пейсу и семьи Мейсонье.
– Колен, – громко произнес я. – Не к чему ждать моего возвращения. Расскажи им все. Приказ только один – пока мы не вернемся, ни под каким видом не покидать Мальвиль. Все прочее на твое усмотрение.
Он словно бы очнулся и даже махнул мне рукой, но не тронулся с места, хотя Эвелина, Кати и Мьетта, выскочив за развороченные ворота палисада, бежали следом за повозкой по дороге. Стараясь перекрыть стук копыт Малабара и скрип колес, я крикнул Мьетте, чтобы она приглядела за Коленом, который что-то у нас захандрил.
Жаке стоя правил. Тома сидел рядом со мной, Пейсу – напротив, чуть не упираясь своими длинными ножищами в мои.
– Я сообщу тебе кое-что, что тебя удивит, – сказал Тома. – Я просмотрел бумаги Вильмена. Никакой он не офицер. Он бухгалтер.
Я рассмеялся, Тома и бровью не повел. Он не видел тут ничего смешного. То, что Вильмен выдавал себя не за того, кем он был на самом деле, Тома считал еще одним преступлением. А я нет. Меня это даже не особенно удивило. По рассказам Эрве у меня уже давно создалось впечатление, что Вильмен слишком усердствует, переигрывает. Но подумать только: один лжесвященник, другой лжедесантник! Самозванец на самозванце! Уж не знамение ли это новых времен?
Тома протянул мне удостоверение Вильмена – я мельком поглядел на него и сунул в карман. В свою очередь я рассказал товарищам, что Фюльбер был одним из главных виновников опасности, которую мы только что пережили. Пейсу чертыхнулся. Тома молча стиснул зубы.
Там, где мы устроили засаду, теперь нас поджидали Мейсонье, Эрве, Морис и пленные. Мы посадили их всех на повозку и погрузили на нее винтовки базуку, патроны и велосипед. Девять человек – груз немалый, даже для нашего Малабара, поэтому на самых крутых подъемах мы все, кроме Жаке, слезали с повозки, чтобы жеребцу было полегче. Воспользовавшись этим, я изложил товарищам свой план.
– Сначала ответь на мой вопрос, Бюр. Вы с Жанне провинились в чем-нибудь перед жителями ЛаРока?
– В чем же мы могли перед ними провиниться? – ответил Бюр даже с обидой в голосе.
– Мало ли в чем. В жестокостях, в «излишествах».
– Я скажу тебе напрямик, – объявил Бюр, весь так и лучась добродетелью. – Жестокость не в моем характере, да и не в характере Жанне. И уже если начистоту, – добавил он во внезапном приливе откровенности, – у меня и случая-то подходящего не было. При Вильмене какие у новичка права? Если б ветеранам только почудилось, что я помышляю насчет «излишеств», они бы мне показали, где раки зимуют.
Краем уха я услышал, как Пейсу за моей спиной спросил у Мейсонье, что значит «излишества».
– Еще вопрос, – продолжал я. – Южные ворота в Ла-Роке охраняются?
– Да, – ответил Жанне. – Вильмен поставил часовым одного парня из Ла-Рока: какой-то Фабре... Фабре – не помню, как дальше.
– Может, Фабрелатр?
– Точно.
– Ты чего? Чего там? – Это Пейсу, услышав мой хохот, нагнал нас.
Я пояснил. Тогда рассмеялся и он.
– И Фабрелатру дали винтовку?
– Да. – Смех усилился.
– Тогда нет ничего проще, – продолжал я. – Мы подъедем к Ла-Року, но подойдут к воротам только Бюр и Жанне. Им откроют. Мы обезоружим Фабрелатра, и Жаке останется сторожить его вместе с Малабаром.
Я выдержал паузу.
– И вот тут-то и начнется спектакль, – закончил я, весело подмигнув Бюру.
Он заулыбался в ответ. Он был счастлив, что мы теперь с ним вроде бы сообщники. Он увидел в этом доброе предзнаменование. Тем более что я развернул сверток, который захватил с собой Пейсу, и раздал всем по бутерброду. Бюр и Жанне пришли в восторг от домашнего хлеба, в особенности Бюр, как поварпрофессионал.
– Сами выпекаете хлеб? – с почтением спросил он.
– А то кто же! – ответил Пейсу. – В Мальвиле у нас есть мастера на все руки. И пекари, и каменщики, и слесаря, и кровельщики. Есть даже собственный кюре – Эмманюэль. А каменщик – это я, – скромно добавил он.
Само собой, Пейсу не станет распространяться о том, как он надстроил крепостную стену, но я догадываюсь, что он подумал именно о ней и мысль о собственном шедевре, который простоит века, согревает ему сердце.
– Одна загвоздка – дрожжи, – вмешался в разговор Жаке с высоты повозки. – Скоро они у нас все выйдут.
– Да их полным-полно в замке Ла-Рока, – сообщил Бюр, довольный тем, что может оказать нам услугу.
И впился крепкими белыми зубами в бутерброд, как видно решив, что наша фирма – надежная.
– Так вот мой план, – сказал я. – Как только мы обезвредим Фабрелатра, Бюр и Эрве вдвоем войдут в Ла-Рок с винтовками на плече. Отыщут Фюльбера и скажут ему: «Вильмен захватил Мальвиль. Взял в плен Эмманюэля Конта и посылает его тебе. Твое дело немедля собрать в капелле всех ларокезцев и в их присутствии устроить над ним публичный суд».
Мои слова подействовали на всех по-разному. Пейсу, Эрве, Морис и оба пленника оторопели. Мейсонье вопросительно поглядел на меня. Тома был явно недоволен. Жаке обернулся с повозки и бросил на меня испуганный взгляд – он боялся за меня.
– Сначала вы удостоверитесь, что в капелле действительно собрались все, – продолжал я, – и тогда пойдете за мной к южным воротам. Я явлюсь один, безоружный, под охраной Бюра, Жанне и Эрве с Морисом – все четверо с винтовками на плече. И тут начнется суд. Ты, Эрве, поскольку представлять Вильмена будешь ты, должен дать мне возможность защищаться и предоставить слово тем из ларокезцев, которые захотят выступить.
– А мы что же? – спросил Пейсу, огорченный тем, что не увидит спектакля.
– А вы подоспеете к концу, когда за вами придет Морис. Появитесь все четверо и приведете с собой Фабрелатра. Есть у тебя чем привязать Малабара Жаке?
– Да, – ответил Жаке, глядя на меня с тревогой.
– Я выбрал Бюра, потому что Фюльбер знает его как повара, и Эрве, потому что у него определенный актерский талант. Говорить будет один Эрве. Так что никто не собьется.
Наступило молчание. Эрве с важным видом гладил свою остроконечную бородку. Я понял, что он уже репетирует роль.
– Теперь можно садиться, – сказал Жаке, придерживая Малабара.
– Поезжайте, – пригласил я жестом наших новобранцев и пленных. – Мне надо поговорить с друзьями.
Я чувствовал – в Тома назрел нарыв, надо его вскрыть, пока еще не поздно. Я подождал, чтобы повозка обогнала нас метров на десять. Тома держался слева от меня, Мейсонье справа, а справа от негоПейсу. Шли мы шеренгой.
– Это что еще за цирк? – тихо и гневно спросил Тома. – На что он тебе нужен? Все это пустая трата времени, надо схватить Фюльбера за шиворот, поставить к стенке и расстрелять!
Я обернулся к Мейсонье.
– Ты согласен с точкой зрения Тома?
– Смотря по тому, что мы собираемся делать в Ла-Роке, – ответил Мейсонье.
– То, что и собирались – взять власть.
– Так я и думал, – сказал Мейсонье.
– Не то чтобы это меня так уж прельщало но без этого не обойтись. Слаб Ла-Рок – слабы и мы, вот где постоянная для нас опасность. Любая банда может захватить замок и использовать как базу для нападения на Мальвиль.
– И к тому же в Ла-Роке богатые земли, – добавил Пейсу.
Я сам об этом думал. Но не сказал. Недоставало только, чтобы Тома упрекнул меня в алчности. А это было бы уж совсем несправедливо. Для меня тут важна не собственность, а безопасность. За недолгие минувшие месяцы я полностью отрешился от всякого чувства собственности. Я даже забыл, что Мальвиль когда-то принадлежал мне. Просто я боялся, что какой-нибудь энергичный субъект сколотит банду, захватит Ла-Рок и рано или поздно богатые земли станут залогом его могущества. А я не желаю, чтобы у нас был сосед, способный нас поработить. Но и сам не хочу порабощать Ла-Рок. Я хочу союза двух общин-близнецов, которые взаимно помогают и поддерживают друг друга, но при этом каждая сохраняет свое лицо В дальнейшем эти слова часто цитировали и ларокезцы, и мы сами, причем иногда для защиты противоположных точек зрения (Примеч. Тома.)

.
– В таком случае, – сказал Мейсонье, – Фюльбера расстреливать нельзя.
– Это еще почему? – с вызовом спросил Тома.
– Надо постараться взять власть, не проливая крови.
– Тем более крови священника, – добавил я.
– Он не священник, а самозванец, – сказал Тома.
– Неважно, поскольку есть люди, которые ему верят.
– Допустим, – согласился Тома. – Но я все равно не пойму, к чему весь этот розыгрыш. Это же просто несерьезно, балаган какой-то!
– Пускай балаган. Но зато моя затея преследует совершенно конкретную цель: вынудить Фюльбера разоблачить себя как сообщника Вильмена перед всеми ларокезцами. А он сделает это с тем большим цинизмом, что воображает, будто сила на его стороне.
– А дальше что?
– А то, что это признание будет служить уликой против него, когда мы устроим ответный суд – над ним самим.
– И не осудим его на смертную казнь?
– Поверь мне, я сделал бы это с величайшей охотой, но тебе уже объяснили-это невозможно.
– Что же тогда?
– Не знаю, может, осудим на изгнание.
Тома остановился, мы остановились тоже, и подождали, пока повозка отъехала подальше.
– И ради этого, – заговорил он тихим, негодующим голосом, – ради того лишь, чтобы его изгнать, ты готов доверить свою жизнь четырем парням, про которых ровным счетом ничего не знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78