– У тебя были бабы? – с неожиданной даже для самой себя грубостью спросила она.
– Не знаю, – ответил он. – То есть знаю, что технически – была. Мы это дело делали, точнее, пробовали что-то делать. Потом я в одной книжке прочел, что мы все не так делали...
Нинка не сдержалась от громкого смеха.
– По книжке учился?!
– Да что тут такого? – обиделся Игорь. – Ну по книжке. Только и от этого толку оказалось мало. Что-то там по другим причинам не получалось.
– Вы просто друг друга не хотели. По-настоящему, – мягко сказала Нинка.
– Да?
– Да. Когда очень хочется, то главное получается само собой. Ну, а потом уж можно и по книжке справиться, если захочется чего-нибудь эдакого, особенного.
– Не знаю. В другой раз, по пьяному делу, у меня что-то вроде бы и лучше вышло, да я плохо помню.
– А теперь ты этих дел остерегаешься? – осторожно спросила Нинка.
– Может быть. Я не знаю. – Он поднял гладкий камешек и раздраженно бросил его в море. – Ты меня так и не понимаешь! Я же тебе сказал, я годами был нацелен на науку, одно развлечение – шахматы.
Спортом занимался, чтоб совсем хиляком не стать. Другим я жил, другими интересами! Я, может быть, впервые на такую свободу из дома вырвался. Меня, может быть, родители и друзья сейчас по всему побережью разыскивают, чтоб домой вернуть.
– Не дергайся. Я все это прекрасно понимаю. Если хочешь, я тебе немного помогу.
– Как?
– Сама пока не знаю, – пожала Нинка плечами. – Я думаю, нам с тобой надо спокойно пожить вдвоем. Снять где-нибудь комнату с отдельным выходом, привыкнуть друг к другу... Ты ведь до сентября, до учебного года свободен?
– Свободен-то свободен, но не на твои же деньги я жить буду! Это уж как-то слишком и мне неудобно.
– Тоже правильно. Если хочешь, какую-нибудь простецкую работу я тебе здесь найду. Если она тебя, вундеркинда, конечно, оскорблять не будет. Извини, если что не так сказала.
– Пожалуй, именно это мне и надо, – подумав пару минут, ответил Игорь, а потом вдруг загорячился: – Да! Это мне и надо! Самостоятельная жизнь, самостоятельный заработок простым и грубым мужским трудом! Но... Но только я не понимаю, Нина, тебе-то это зачем?
– Я тебе скажу. Я тебе потом обязательно все скажу, потому что ничего скрывать от тебя не хочу.
– А сейчас не можешь?
– Нет. Сейчас не время. Ты не бойся, ничего плохого я от тебя не хочу. И ничего дурного тебе не сделаю. Ты мне, Игорь, очень понравился. Я уже думала, что таких в твоем возрасте и не бывает на белом свете. Ты сам еще не знаешь, какой ты славный.
– Я славный?! – крикнул он и вдруг вскочил на ноги, высокий, тонкий. – Это я-то славный? Да ты знаешь, Нина, что я тебя обманываю? Грязно обманываю с самого утра! Как подлец обманываю, как последняя скотина!
– Как обманываешь? – удивилась Нинка.
– А вот так! Меня тебе твоя лучшая подруга здесь подсунула! Подставила к тебе! Сказала, пристроишься в ресторане к Нине, длинноногая такая, столики у окна обслуживать будет! К ней прилепишься, и она тебя хоть все лето за свой счет поить-кормить будет и даже одевать, если дураком не будешь! Она про тебя сказала, что ты мужика для постели ищешь, чтоб он молодой был, не затрепанный, здоровый и не дурак! Чтоб, значит, у твоих детей здоровая кровь была! Поняла ты, в какой обман я попал?
Он принялся торопливо одеваться, и Нинке показалось, что даже всхлипнул при этом, словно заплакал.
Нинка засмеялась и сказала тихо:
– Ну и где же ты тут видишь свой обман?
– Как где? – Он застыл, присев на корточки и глядя на нее мерцающими глазами.
– Да так. Ни в чем ты меня не обманываешь. А если дура Люська тебя мне подсунула, так сама себя наказала. Ты меня ни в чем не обманывал, всю правду говорил: и что денег у тебя нет, и что в олимпиаде шахматной участвовал. Где ж тут обман?
– Но...
– Ты же сказал, что я тебе понравилась, так?
– Так...
– В этом – соврал?
– Нет, нет! Честное слово! Я такой женщины не встречал никогда!
– Ну так вот, – сказала Нинка медленно. – И получается, что у Люськи никакой шуточки не вышло. А просто себе на горе она нас с тобой познакомила. Глупым способом, но просто познакомила. И не бери в голову. Все у нас будет хорошо... Проводи меня домой, а сам топай в гостиницу. Я бы тебя и к себе позвала, но что-то сейчас вся так трясусь, сама не знаю почему, так что лучше не надо. Это от того, что я очень рада, что тебя встретила. Ночью переживу все это, передумаю, успокоюсь, и все будет хорошо.
Но получилось так, что ночью успокоение не пришло. Она вертелась на жарких простынях под крышей на своем чердаке и чувствовала, что от переполнивших душу незнакомых и каких-то светлых чувств не заснет до утра. В общем-то, в своих отношениях с мужчинами она привыкла, что ее «брали». Иногда грубо, иногда нежно, иногда уговаривали, улещали, иногда, честно говоря, попросту насиловали. Теперь получалось наоборот – она хотела, и она брала то, что желала. Во всяком случае, пыталась брать – жадно, решительно и не оглядываясь.
А может, это и есть любовь, подумала она, вот так хватать безоглядно, не церемонясь, цепляться за то, что вряд ли тебе принадлежит, что совсем тебе не соответствует и чего долго при себе ты не удержишь ни при каких условиях? А почему не удержишь? – вдруг щелкнуло у нее в голове, почему?! Ну, есть у них разница в годах эдак года в четыре, но Нинка знала супружеские пары и с большим возрастным разрывом, которые тем не менее дружно жили десятилетиями. А если Игорь по натуре своей не кобель, а так оно, судя по всему, и было, если повышенной тяги к каждой мелькающей мимо юбке у него нет, если он в целом по жизни своей увлечен наукой да шахматами, то вполне возможно, что при нем, большом ребенке, найдется прочное место и ей, Нинке.
Боже, Игоречек, возбужденно подумала она, ты бы у меня картинкой выглядел, я бы к ногам твоим стелилась, делала бы все возможное и невозможное, чтоб ты был счастливым и красивым и всегда оставался таким наивным и прекрасным. А уж что касается постельных радостей, милый, так за это можешь не волноваться, все сладится и наладится, потому что парень ты молодой и здоровый и все у тебя в порядке.
Потом ее разозлила подлянка лучшей подруги по ресторану мерзавки Люськи. В конце концов, секрета из того, что она хочет ребенка от мужчины с хорошей, здоровой кровью и наследственностью Нинка не делала и об этом знал даже швейцар. Люську за ее деяния следовало наказать, но тут она вспомнила, с какими обезумевшими глазами Люська металась сегодня весь день, вспомнила о ее причитаниях, что кого-то должны убить, и поняла, что не только неведомый, тайный дружок попал в опасную переделку, но погорела в чем-то и сама Люська.
К тому же, разозлившись, не заснешь, решила Нинка, заснуть можно только с добрыми мыслями, чтоб сны приснились тоже добрые. А что было у нее доброго за неполные двадцать девять лет, прожитые на свете? Вовсе ничего, что ли? Да уж нет, так сказать нельзя. Были очень светлые дни, хоть и не слишком долгие, но все же... Вот, скажем, когда она вернулась из заключения, через два года, досрочно.
4
ДНИ МИНУВШИЕ
В Москву она прибыла теплой ночью первых дней весны и до утра просидела на Ярославском вокзале. Месяца за два до освобождения Наталья вдруг перестала отвечать на ее письма, и Нинка решила, что у дорогой подруги произошло что-то очень серьезное в жизни, и потому объявляться у нее ночью – дело рискованное. Она присела на скамью в зале ожидания и не успела глаз сомкнуть, как к ней тотчас подошел милиционер и потребовал предъявить документы. Нинка молча подала все свои бумажки по освобождению, и мильтон так же молча изучил их. Потом спросил без напора:
– Надолго в столицу?
– Наверное, навсегда. Я здесь жила. С пропиской.
Мильтон хмыкнул, пожал плечами.
– Неизвестно, пропишут ли тебя снова.
– А почему ж не пропишут?
– Чистим мы сейчас Москву от всяких.
– Я не всякая, – буркнула Нинка. – А почему ты именно ко мне подошел? Вон сколько народу...
– Печать у тебя на лбу особая, – хохотнул мильтон. – А у меня нюх профессиональный.
– На всю жизнь печать?
– А это уж как жить будешь. Может, и отмоешься. С этим бдительный мильтон и ушел, а Нинка не стала ему говорить, что давно уже поклялась, что лучше с голоду подохнет, но ничем подозрительным и уголовным заниматься никогда не будет.
Она устроилась на жесткой скамье поудобней, закрыла глаза и принялась прикидывать, как будет выстраивать жизнь, если у Натальи произошли такие перемены, при которых ей уже не будет места на кухне. Но думать об этом не хотелось. Если Наталья жива, то она в беде не бросит и что-нибудь придумает, как бы ее собственная жизнь ни развернулась.
Незаметно для себя она заснула и спала спокойно, без кошмаров, которые одолевали се каждую ночь в лагере. А когда проснулась, то оказалось, что уже идет девятый час утра, а во время сна у нее прямо с плеч украли цветастый платок! С ума сойти можно, обрадовалась Нинка, значит, приехала домой, значит, снова в родной Москве и все будет хорошо.
Через полчаса она стояла у дверей квартиры, и двери эти распахнулись разом, едва Нинка нажала на звонок.
Свежая и бодрая Наталья вскрикнула, обхватила се руками, и обе застыли на пороге, не в силах ни плакать, ни голосить.
– В баню! – круто сказала Наталья. – Сейчас же в баню, чтоб весь твой арестантский дух вышибить!
– Дай хоть передохнуть...
– Потом передохнешь. Мне на тебя такую смотреть очень даже противно!
Они оказались в Сандуновских банях, под опекой знакомой Натальиной пространщицы, отмылись, отпарились, залезли в свою кабинку, задернули занавеску, разложили закуску, разлили по рюмкам водочку, и Наталья сказала ласково:
– С возвращением, подруга. Соскучилась я без тебя так, что весь белый свет был не мил.
– С возвращением, – коротко ответила Нинка. Выпили, закусили.
– По фигуре твоей не скажешь, чтоб тебя там голодом морили. Понятное дело, слегка отощала и с лица сбледнула, но тебе это даже идет. Досталось?
– Досталось. Но, как бы тебе сказать, я, пожалуй, немного даже рада, что ли, что отсидела два года. Если б пришлось весь срок тянуть, с ума бы сошла. А два года, можно сказать, с пользой. Такой там дряни насмотрелась и наслушалась, что напиши об этом или расскажи, никто не поверит. Черт знает, что случается у людей. Но вспоминать не хочу, и ты, Наталья, об этих годах меня никогда не расспрашивай.
– Добро, как хочешь. Я тут с твоим делом тоже за два года набегалась, как таракан.
– Как понимать? – удивленно спросила Нинка. – Ты ничего об этом не писала.
– Ну, во-первых, что было писать, даром тебе надежду подавать, в нервное расстройство вводить. А во-вторых, если все писать по правде, то до тебя бы моего письма не допустили.
– Непонятно говоришь. Меня вызвали и сказали, что дело мое пересмотрено и потому выпускают.
– Пересмотрено? – Наталья даже хлеб до рта не донесла. – Вот как тебе все дело подали? Ах, сволочье! Так ты ничего и не знаешь? Не ведаешь, как тебе подруга свободу добыла?!
– Ты добыла?
– Да кто ж еще-то, милая! Я думала, что тебе все объяснили, хоть извинились перед тобой.
– Никто передо мной не извинялся, – сердито ответила Нинка, решив, что Наталья врет, заявляя, что именно через ее труды она вышла на свободу.
– Ну, тогда послушай. Я ж с первого дня, как тебя засудили, по свидетелям бегала, уламывала их, улещала, чтоб они правду про твое дело сказали, только хлопоты эти все, как одна, были зряшние. Все они прораба Николаева боялись, все с ним в одной завязке были – и никто против него попереть не мог, да и не хотел. И тут вдруг полгода назад Господь Бог о тебе вспомнил и послал на обидчика твоего Николаева ужасную болезнь...
– С этим гадом я еще поговорю, – прервала ее Нинка. – Хоть и противно, но хочу ему просто в глаза посмотреть, шкуре поганой. И если совсем злой буду, то плюну в его глазища бесстыдные.
– Не плюнешь, – засмеялась Наталья. – Никак это невозможно, потому как твой злодей уже перед Господом предстал.
– Умер?!
– А я тебе про что говорю? Рак у него проявился! Рак желудка! Вот как было дело! И когда он в больницу лег, я туда же проникла, врача нашла, родственницей Николаева нарисовалась, а врач, хороший старичок, добрый, никаких документов моих не спросил и сказал, что жизни больному осталось никак не больше, чем полгода, а потом ему кранты! А еще врач сказал, что сам Николаев про все это знает и смерть свою встречает мужественно.
– Так, и что?
– Как что? Раз такое дело, так я сразу к Николаеву и метнулась, как он только из больницы домой вернулся. Подвалилась к нему и говорю, что хоть перед кончиной будь человеком, покайся в злодействе, за что девчонка сидит?! Он поначалу было говорил, что не хочет, чтобы его доброе имя после смерти грязью было облито, ну да я всякую дипломатию развела, и, короче говоря, написал он в прокуратуру письмо, где все разобъяснил, как было. Покаялся, значит. Надо сказать, что тут он настоящим мужиком оказался, письмо написал, при свидетелях его заверил, но потребовал, чтоб отослали его только в час его смерти. Племянник его так и сделал. Похоронили мы Николаева, и Илья Семенович, это племянник, при мне, то есть со мной вместе, отнес письмо в прокуратуру. Илья Семенович – это еще особый для тебя разговор будет, но главное – вот ты теперь и дома.
– Вот, значит, как, – протянула Нинка и даже не знала, удивляться ли ей, радоваться или грустить от этой правды.
– Да уж так! А ты говоришь: «дело пересмотрено»! Стал бы кто твое дело за просто так пересматривать!
– Значит, умер, – задумчиво проговорила Нинка и решила, что Николаева надо простить. Пойти в церковь, поставить поминальную свечу, простить и забыть. Мало ли какая у него была жизнь, если он пошел на такое дело, чтоб девчонку в тюрьму посадить, мало ли кто и как брал Николаева за горло, быть может, у него и выхода иного не было.
Нинка понимала, что все это, конечно же, не так, что прораб Николаев просто хапал обманные деньги на свою сытую и пьяную жизнь, что ему не только на нее, Нинку, было плевать, быть может, он и мать родную на каторгу бы послал, если б имел с того выгоду, – но надо простить. А уж если держать на кого-то зло, то только на ту самую следовательницу Кленову Аллу Викторовну, которая вовсе своего дела не делала и без всякого зазрения совести спихнула Нинку под суд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53