26 марта утром, за полтора часа до начала суда над «первомартовцами», докладчик по особо важным делам зачитал проект Кибальчича самому Лорис-Меликову.
– Что? На рассмотрение ученых? Да ведь газеты же поднимут невообразимый шум и будут требовать смягчения участи?
– Безусловно-с.
– Нельзя! Невозможно, – хмуро сказал Лорис и, взяв бумагу, написал резолюцию:
«Давать это на рассмотрение ученых сейчас едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки…»
Докладчик забрал бумаги и, поклонившись, вышел… Через неделю проект Кибальчича вместе с его просьбой о свидании с экспертами, на которой та же рука начертала: «Приобщить к делу о «1 марта», – был отправлен в сенат…
6
Ночью был мороз, и дул пронзительный ветер. Утром, хотя и проглянуло солнце, воздух был промозглый и ветер не утихал. Люди бежали съежившись, подняв воротники. На перекрестках останавливались, толпились у афиши, через головы друг друга пытались прочесть правительственное сообщение:
«Сегодня 3 апреля, в 9 часов будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов.
Что касается преступницы мещанки Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до ее выздоровления.
Казнь состоится на Семеновском плацу».
Сергей Стрешнев, еще накануне узнавший, что казнь состоится рано утром, обещал Лизе зайти за ней, как будет вывешено извещение.
Ночью он почти не спал, думая о своем друге и о той страшной участи, которая его ждет. Утром он встал чуть свет и, поддев под шинель шерстяную фуфайку и замотав шею башлыком, вышел на улицу.
Едва поворотил за угол, чтоб спрятаться от ветра, как навстречу, широко улыбаясь и протянув руку, шагнул молодой рыжеусый детина:
– Здравствуй, друг! Ты, стало быть, цел… Очень рад! Куда же?
Стрешнев сразу узнал Игната, с которым был знаком через Желябова, когда вел наблюдения за выездами царя.
– Здравствуйте! Я вышел узнать… не известно ли что?
– На Семеновском плацу в девять часов, – с горестным вздохом сказал Игнат. – Да, вот что, – он оглянулся и достал из кармана фотографию, – возьми на память. Это Гриневицкий, что казнил царя.
Стрешнев взглянул:
– А! Я же знаю его… Я же его однажды спас от полиции. Увез на извозчике.
– Неужели?.. Ну, прощай! Я ведь бегу по делу.
– А нет ли у вас снимка с Кибальчича… ведь это друг детства… вместе в гимназии.
– Ну, ежели так, придется отдать, всего две осталось, – полез Игнат в карман, – вот, возьми!
– Спасибо! Этого я не забуду. Спасибо!
Они пожали друг другу руки и разошлись…
Лиза ждала Стрешнева с 6 часов утра, и, как только он появился под окнами, она оделась и незаметно вышла. Было еще рано, и Стрешнев предложил зайти в кофейную подкрепиться и согреться горячим чаем. Лиза согласилась…
Когда спускались по лестнице, Стрешнев вдруг вспомнил про фотографии и, достав их, подал Лизе:
– Спрячь, Лизок, у себя в муфте, но помни – очень опасно.
Лиза взглянула.
– О, Николай!.. Очень, очень похож… Спасибо, Сережа. А это кто? Молодой, красивый… Такое энергичное лицо.
– Это Гриневицкий, что убил царя и погиб сам.
– Да? Ведь его так и не узнали?
– Нет… Между прочим, я его спас тогда, зимой…
– Правда? – удивилась Лиза.
Послышались шаги. Лиза быстро спрятала фотографии, и они пошли…
– Лиза, может быть, отнести фотографии домой?
– Нет, они в подкладке, под мехом… Ничего…
На Литейном уже было полно народу, который сдерживали солдаты и городовые. Сергей заглянул под арку ворот и, увидев валяющийся у стены ящик, принес его и, перевернув, вдавил в снег у фонаря.
– Вот, забирайся, Лиза. Тут будет хорошо.
– Нет, я, наверное, не смогу. Мне страшно.
– Здесь их только повезут… Мы простимся с Николаем и уйдем, – шепнул Стрешнев и помог Лизе взобраться на ящик.
Еще задолго до того, как все улицы, по которым должны везти осужденных, были заполнены народом, в доме предварительного заключения начались приготовления к казни.
Осужденных разбудили в 6 утра и каждому принесли в камеру казенное одеяние: грубошерстные штаны и куртки, пахнувшие кислятиной полушубки, а на ноги – грубые тюремные коты.
Для Перовской сделали исключение – подали тиковое платье.
Потом осужденных по одному выводили в «надзирательскую», облачали поверх полушубков в черные арестантские шипели, а на головы надевали черные суконные бескозырки.
На дворе осужденных ждали «позорные колесницы» – широкие платформы с возвышениями на длинных ломовых дрогах, на оси которых были надеты высокие артиллерийские колеса.
Возвышения с уступами венчали грубые скамьи с прочными спинками. «Позорные колесницы» были окрашены в черный цвет и даже на распоряжавшегося возле них палача производили гнетущее впечатление.
Когда все было готово, палач Фролов, угрюмый бородач с запавшими глазами, в синем кафтане нараспашку и в красной рубахе, и его помощник, заросший по самые глаза рыжей шерстью, прозванный за свирепость «Малютой», замахали руками стоявшему на крыльце начальству.
По знаку смотрителя вывели Желябова и Рысакова. Палачи помогли им взобраться на возвышение, посадили рядом, спинами к лошадям, и крепко привязали веревками, а на грудь повесили доски с надписью: «Цареубийца».
На возвышении второй колесницы усадили Кибальчича, Перовскую и Михайлова.
– Смирно!
– Смирно! – раздалась команда за железными воротами тюрьмы, где стояли пешие и конные войска и толпилось множество народу. Послышался многоголосый гул, топот ног и звон копыт. Однако скоро все смолкло. Тяжелые створы ворот со скрежетом распахнулись, и черные колесницы, громыхая и вздрагивая, выехали на улицу. Толпа оторопела.
Маленькая старушка с узелком, в черном кружевном шарфе, выскочив из толпы, бросилась навстречу.
– Куда! Куда лезешь? – закричали приставы, схватив старушку, оттащили ее в сторону.
Колесницы поворотили налево; и Перовская, увидев, как схватили старушку, вытянулась, закричала:
– Мама! Мамочка!
Но в этот миг дробно ударили барабаны и заглушили ее слабый голос. Колесницы окружил конный конвой, и мрачная процессия с гулким грохотом двинулась к Литейному проспекту…
Лиза и Сергей стояли на Литейном ближе к Кирочной улице и смотрели в сторону Шпалерной. Они сразу же услыхали треск барабанов и крики: «Везут! Везут!»
Со Шпалерной на сытых лошадях выскочили конные жандармы и, плетками разгоняя зевак, поскакали по Литейному. За ними промчались черные арестантские кареты с городовыми на козлах. В первой сидели палач Фролка и его помощник «Малюта». Во второй, запертой на замок и с жандармами на задке, ехали пятеро осужденных к смертной казни бандитов, которые должны были помогать палачу, за что им обещали помилование.
Вот из-за поворота показался эскадрон конницы и до роты пеших солдат с ружьями наизготовку, а еще дальше, в окружении конных казаков, – черные колесницы. Издали было трудно различить, узнать приговоренных смерти: Лиза и Сергей видели лишь их спины, колыхавшиеся высоко над крупами лошадей.
Но когда колесницы приблизились, оба узнали Желябова. Он сидел спокойно и с чувством внутренней правоты смотрел на толпу. Рядом с ним, опустив голову, зябко трясся Рысаков.
Вот приблизилась вторая колесница. На скамье сидели Кибальчич, Перовская и грузный, большой Михайлов. Он что-то кричал, но из-за барабанного боя шагавшего сзади взвода барабанщиков ничего не было слышно.
Когда вторая колесница несколько продвинулась и стало видно лица казнимых, Стрешнев вдруг откинул башлык, сорвал фуражку и, взмахнув ею, надсадно крикнул:
– Коля! Коля! Прощай, милый друг!
Кибальчич услышал, повернул голову и, узнав Стрешнева, кивнул. В то же мгновение глаза его встретились с глазами Лизы, и до ее сознания дошли мысли Кибальчича: «Прощай, Лиза! Прощай, любимая!» Лиза ахнула и покачнулась. Чьи-то сильные руки поддержали ее.
– Хватай, чего смотрите! – закричал какой-то человек с поднятым воротником, и двое городовых набросились на Стрешнева, скрутили, поволокли…
– Ой, что же со мной? – простонала Лиза, испуганными глазами ища Сергея.
– Ничего, барышня, ничего… Вам стало дурно, но это пройдет, – ответил высокий господин в генеральской шинели с бобровым воротником, поддерживая Лизу.
– Где тут девчонка, которая была с ним? – закричал, расталкивая толпу, городовой. – А, да ты вот где, голубушка! – И он потянулся к Лизе.
– Что такое? – грозно крикнул генерал. – Как ты смеешь, каналья? Пошел вон!
– Слушаюсь, ваше ди-тельство! – крикнул городовой и скрылся в толпе…
Черные колесницы уже поворотили на Кирочную, и народ побежал вдогонку. Грохот стал глуше.
– Позвольте вас проводить, мадемуазель, и оградить от этих негодяев. – Генерал приложил руку к фуражке.
– Благодарю вас… Я тут рядом! – Лиза продолжала искать глазами Стрешнева.
Генерал подал ей руку, и они пошли.
Когда свернули в переулок, генерал тихонько сказал:
– Вашего молодого человека схватила полиция. Извините, мне было неловко вступиться.
– Благодарю вас, что спасли меня.
– Я рад был это сделать. Честь имею! – генерал козырнул и, повернувшись, снова пошел на Литейный.
А Лиза, вспомнив, что у нее в муфте фотографии Гриневицкого и Кибальчича, опрометью бросилась домой.
Казнь происходила на Семеновском плацу. Шпалеры войск серым прямоугольником окружили черный эшафот с большой виселицей. Вблизи эшафота, на помосте – пестрая толпа начальства и жадных до зрелищ высокопоставленных сановников. Рядом – два взвода барабанщиков, попы и палачи. За шпалерами войск – неоглядная молчащая толпа.
Верховский и Герард подъехали на извозчике со стороны Царскосельского вокзала и, встав на сиденье санок, увидели виселицу, а под ней со связанными руками осужденных. Сзади, на помосте – пять черных гробов.
– Владимир Станиславович, поедемте обратно, – взмолился Герард, – я не могу смотреть. Это же средневековье! Инквизиция!
– Подождите, кажется, оглашают приговор.
Вдруг затрещали, забили барабаны. Воспользовавшись этим, толпа у вокзала прорвала цепь солдат, хлынула черным потоком и тесно окружила сани. Выехать стало невозможно…
7
После казни Верховский отвез впавшего в уныние Герарда домой, а сам поехал в клуб, чтобы заглушить и рассеять гнетущее впечатление от казни. Он много курил, изрядно выпил и даже пытался играть в карты, но перед глазами неотступно стояла черная виселица, а под перекладиной – пятеро в серых саванах…
Он приехал домой и тотчас лег спать. К утреннему кофе Верховский вышел хмурый, подавленный.
– Вальдемар, тебе нездоровится? – участливо спросила Алиса Сергеевна.
– Не то чтобы нездоровится, однако не по себе…
Верховский налил рюмку коньяку, выпил и стал молча закусывать.
– Ты был на казни, Вальдемар? Должно быть, ужасно?
– Не спрашивай – мерзость! Мерзость и позор для всей России… А бедный Герард еле вынес… Дикое зрелище… Первым повесили его подзащитного Кибальчича. Герард тут же повалился в сани и больше уже ничего не видел…
– А как же держались осужденные?
– Прекрасно! Мужественно, отважно! Перед казнью все простились и поцеловались друг с другом и смело взошли на ступеньки. Только Перовская отвернулась от Рысакова… И тот, чувствуя себя виноватым, совсем пал духом…
– А говорят, что Михайлова вешали трижды?
– Да, это ужасно! Когда спрыгнули с подставки державшие его арестанты и палач выбил лесенку, Михайлов повис, но тут же рухнул на помост. Толпа загудела, заволновалась. «Свободу! Помиловать! Нет закона вешать вторично!» – раздались голоса.
– Ну и что же?
– Генерал закричал что-то палачу, тот помог подняться Михайлову, и его снова ввели на лесенку. Палач, скривившись, столкнул его с лесенки, и Михайлов снова рухнул…
– Боже мой, это же невиданно! – вздохнула Алиса Сергеевна.
– Третий раз Михайлова повесили уже на двух веревках… И главное – Перовская, Желябов и Рысаков все это видели.
– Ужасно! Омерзительно… А я, Вальдемар, не могла усидеть дома и пошла на Невский. Мы стояли около Надеждинской и видели, как их провозили. Они возвышались над толпой и, казалось, ехали не на позорных, а на победных колесницах. Это было одно мгновение, но я его запомнила на всю жизнь… И знаешь, Вальдемар, я полюбила этих людей…
В передней позвонили. Прислуга доложила, что пришла какая-то девушка и хочет видеть барина.
– Проводите ее в кабинет, – сказал Верховский, – я сейчас приду.
Через несколько минут девушка сидела в кабинете знаменитого адвоката – это была Лиза.
– Так вот вы говорите, – приподнимая густые брови, спрашивал Верховский, – что Сергея Андреича арестовали на улице, когда он что-то кричал осужденным?
– Да, он кричал и махал фуражкой.
– А что именно он кричал, вы слышали?
– Никто ничего не слышал, потому что били барабаны.
– Это очень и очень важно, – заключил Верховский, – именно это обстоятельство нам может помочь. Но точно ли вы знаете, что Сергей Андреич не был в связи с террористами?
– Да, да, это точно. Я же его невеста, и мы три года были неразлучны.
– Хорошо. Отлично! – сказал Верховский и взял сигару. – Вы разрешите?
– Да, да, пожалуйста.
Верховский закурил.
– Прошу вас дать мне срок. Теперь смутное время – надо немного выждать.
– А вдруг его засудят? – испуганно спросила Лиза.
– Нет, я похлопочу… Конечно, случай из ряда вон, но будем надеяться…
Алиса Сергеевна, молчавшая все время, вдруг встрепенулась.
– Прошу вас, любите Сергея Андреича, – горячо заговорила она, – это чудесный, благородный человек. В нашей семье все его очень полюбили. Он поступил отважно. Я надеюсь, все обойдется. Раз Владимир Станиславович взялся похлопотать – все будет хорошо.
8
Прошло около месяца. Мир еще продолжала волновать трагедия, разыгравшаяся в России. Русские эмигранты – революционеры Кропоткин, Плеханов, Степняк-Кравчинский и Вера Засулич – выступали с большими статьями. Имена Желябова, Перовской, Кибальчича не сходили со страниц газет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80